того времени молились, и так усердно, что один министр выжил своего товарища (товарища министра) из квартиры, расположенной рядом с его, и в ней устроил для себя церковь. Мне думается, что такое моление само по себе приятно и успокоительно и пришло к нам от немцев. (Ведь и царь, и большая часть этих вельмож были немецкого происхождения.)
Вчера вечером обсуждали с Лялей вопрос, будем мы продолжать возиться с дачей или бросим. Мне хотелось бы бросить ее, потому что, как я убедился, теща неотделима от Ляли, и значит жизнь эта в тесноте сплошное мучение для меня. Но что сделаешь?
Раньше Ляля поселяла во мне мечту о том, что я куда-то с ней уеду от тещи, что она сама рада уехать, только бы уехать. Теперь же говорит, что она ее не оставит и должна ей «закрыть глаза». Тут, конечно, все нереально, все в истерических завитках, и вполне даже возможно, что теща нам обоим закроет глаза. Но Ляля безумно любит копаться в земле, любит мать – так вот и пусть себе живут! У меня же наладится машина, наладится со временем жизнь так, что можно будет отрываться от лимита и покупать продукты у крестьян.
— Куда же это ты без меня поедешь? – спросила Ляля. – На войну, – ответил я, как Афанасий Иванович. – Ну, а если без шуток? – Если без шуток, то мне трудно даже представить себе возможность прежней охотничьей жизни. Я теперь, как мужик, обращенный в швейцара у вельможи: поди, заставь такого швейцара с булавой* взяться за соху. – А что такое булава? – А разве ты не видала? – Нет,
* Булава — жезл, длинная палка с шаром наверху — принадлежность парадной формы швейцара в знатных домах и учреждениях.
408
при мне уже их не было. – А я застал еще в Петербурге в дворцах и музеях: их всех называли патошниками*. И я теперь как патошник при твоем дворе.
Ляля стала меня теперь звать очень нежно Мишей. И вышло это у нее естественно, т. е. само собой, как имя новых сложившихся более спокойных, чем раньше, отношений. Мы теперь больше с ней почти никогда не спорим, как раньше, хотя во всем советуемся и раскрываемся.
Вчера по радио передавали о продвижении в Пруссии по пути к Кенигсбергу, о вторжении в Пруссию с юга, о вторжении в Силезию. Возможно ли немцам остановить такое наступление? Трудно ответить, но, кажется, невозможно, если не снять все дивизии с Западного фронта. Да так бы и надо было сделать в заключение войны: тех пустить, а этих задержать. Это было бы благодеянием для населения, потому что союзники не то что благороднее наших, а просто не столько мучились, не так разозлены. Только едва ли Гитлер способен обратить теперь внимание просто на жизнь человеческую при тотальной войне.
— Знаешь, Ляля, милая, такая безобразная жизнь, а другой раз вспомнишь хороших людей и обрадуешься, и подумаешь, и поймешь в мелькающих мыслях сердечное участие к ним, и воскликнешь: до чего же может быть хорош человек! И тут же спохватишься и спросишь о том, что раньше говорили и называли как известное о человеке: «по-человечески надо», или «люди же мы», «человек – это звучит гордо» и много, много такого. И вот пришло время уничтожения этого человека таким же человеком, вот и спрашиваешь себя: а что же это значит, этот произносимый человек, как образец всем человекам?
— Это Бог, – ответила Ляля, – это существо, в нас живущее, то, которое называют в Евангелии Сыном Человеческим.
* Патошник — ярыга, ярыжник, низший служитель в полиции,приказах.
409
Сокращенно Его стали называть сначала просто Человеком, а потом о Сыне Человеческом забыли и остался просто человек с маленькой буквы, возбуждающий в тебе недоумение. А когда ты, усвоив себе этого человека, вспоминаешь хорошего, то ты возвращаешь ему невольно имя Сына Человеческого и дивишься: до чего Он хорош!
Это был яркий день весны света в Москве, глянешь из тени дома в переулок, откуда хлещет свет, и вспыхнут там в серебре снега на зданиях.
Еще лучше из окна, разговаривая с кем-нибудь, сначала рассеянно глядишь, как свет обнимает собою какое-нибудь высокое здание, как будто силясь поднять его и унести вверх, и через это тебя самого изнутри обнимает радость, и вдруг захочется путешествовать.
А если бы он был такой великий грешник и душа его не доспела на земле, то кому же как не нам, верующим в бессмертие души, придется ее донашивать и переносить тем самым на себе последствия его грехов. (Вот что значит «единым человеком грех в мир вниде».)
А разве не то же самое дело Сына Человеческого на земле, «распятого же за ны» (за наши грехи).
Это смутное чувство не сразу оформишь.
Наш дом разваливается (вчера на квартире Власова лопнула труба, и пришлось выключить воду во всем доме: слесаря своего нет). Никто не хочет браться за дело. Я сказал: «Если и теперь комиссия не возьмется, то я возьмусь, и увидите: через неделю наш дом заиграет».
Когда я говорил, то чувствовал и знал, что сделаю, и все молча меня выберут как представителя всего дома, и больше! Выборы уже произошли: я сам себя выбрал тем, что взялся за дело. А так, может быть, в существе своем происходят всякие выборы: ведущий сам себя выбирает, а демократия с ее плебисцитом есть лишь оформление акта, что-то вроде брачной записи. И вот говорят: «Мы выбрали».
410
Это значит, мы собрались, назвали людей тех, кто уже вызвался раньше, т. е. выбрал себя, стоял за себя, агитировал, дрался с соперником. И большинство подняли руки за того, кто энергичней всех стоял за себя. Плебисцит означает то же самое, т. е. борьбу на более широком пространстве с заветом: кто смел, тот два съел.
Значит, «народный вождь» – это не тем народный, что народ избрал его, а что он «богоизбранный вождь»: заставил народ признать себя как вождя. Так у нас на глазах происходило со Сталиным. Машину власти понимает у нас теперь каждый, и эта механика у нас называется «правдой» демократии с ее народоправством (народ есть красавица, которую надо взять, и кто взял ее, то он и взял. – А разве не она его прельстила и, значит, не она его взяла? – Конечно, и она: это с какой стороны посмотреть. Сущность – борьба, а не выборы).
Сильного мужа искала себе наша красавица-родина и сколько расшвыряла она претендентов на свою руку, пока не нашелся… Жестока была его борьба и ужасно насилие (море крови, а вы говорите – выборы!). У нас в старопрежнее время благодушные люди выборы противопоставляли насилию и понимали не только как более современную форму борьбы вроде «идефикс»: вместо «не обманешь – не продашь», и как нравственность против разбоя. В этой-то нравственности народных выборов и заключалась мягкотелость интеллигенции, разбитая в пух и прах большевиками.
Вечером был у Н.В. Власова, там встретили ботаника проф. Баранова с женой, Нестерову (старуху) и скульпторшу Лебедеву, огромную и симпатичную бабу-амазонку. Лебедева собирается меня лепить (если дамся, а я, должно быть, не дамся). Баранов подал мысль закончить мое 27-летнее заключение поездкой с какой-нибудь экспедицией на Амазонку или на Тихий океан, или в Индию.
Эти приятные разговоры прервались салютами: 5 салютов за вечер.
411
Баранов – советский профессор, втайне тоже не совсем, но ему хорошо (ergo sum*, как сов. профессор): таких хоть пруд пруди во главе с самим Комаровым.
Сноска: Ergo sum – часть известного утверждения Рене Декарта cogito ergo sum – я мыслю, значит я существую.
Это было так естественно, так здорово, что народ (спящая красавица) ждал от своего правительства (царя) силы. Так и всякая нормальная женщина ждет мужской силы. А немцы из этого вывели сказку о женственности русских (в смысле пассивности: приди и возьми). И вот она, эта женщина, двинула ногами – и полетели немцы со своими царями и рыцарями ко всем чертям.
— А что же это, женщина?
— Это причина, от которой все зависит и которая сама ото всего зависит.
Народ – это женщина, правительство – муж. Художник – женщина. Мыслитель – муж.
Профессор Баранов интересно рассказывал мне о своих опытах акклиматизации растений на Памире. Оказалось, к условиям холода на Памире легче приспособились растения, выросшие в тропических странах, чем в северных. Это доказывает, что не холод или тепло играют первую роль в деле приспособления, а то усилие, которое требуется в борьбе за жизнь, все равно, с холодом или теплом. Я вспомнил при этом рассказ Мантейфеля о том, что в Зоопарке вылечили туберкулез у страусов эму морозами, и одежда из перьев, предохраняющая от жары, помогла и от морозов. И то же люди в жарких странах носят ватные халаты.
23 Января. Мороз средний, солнце, ветер с юга. Ходили вечером к Магницким (по пути туда салют, и там салют, и оттуда салют).
* Ergo sum — часть известного утверждения Рене Декарта cogito ergo sum — я мыслю, значит я существую.
412
Жмут Германию, Силезию, к Познани движутся, режут Пруссию.
Можно себе представить, что там делается.
Гитлер с самого начала до того навязывал свое «Я» в этом деле, что оно переходило какую-то черту и становилось как бы «не-Я», и сам Гитлер выступал как приказчик и когда в своих речах говорил о себе, то будто приказчик отчитывался перед хозяином. Конечно, если бы его сейчас убили, то все бы у них рушилось, потому что все зло народа вошло бы в Гитлера (козел отпущения).
Но, в конце концов, гитлеризм – это дело народное, и то верно тоже, что не весь народ германский – гитлеровцы, но им не зачтется их разномыслие во благо, судить будут по делам: что молчал, что не делал против, что не умер в борьбе – значит, ты был с ними.
Так вот и у нас все, кто молча выживал, считая себя врагом большевизма, тот будет взвешиваться на тех же весах, как большевики.
Вот теперь эти два народа, самые близкие и по территории (соседи) и в истории, режут друг друга на истребление. А далекие и чуждые стоят близко на границе и дожидаются, когда они так обессилеют, что можно будет взять их голыми руками.
24 Января. «Мы, русские писатели: А. Толстой и я, Илья Эренбург» (из вчерашней статьи в «Правде» «Нет, этого не будет»), т. е. не будет у нас такого милостивого обхождения с немцами, как на Западном фронте.
Хороший настоящий мороз, но уже после полудня смягченный солнечным теплом.
25
