начальниках («Зажигалка», «Автограф» и др.) надо непременно превратить в литературу: успех обеспечен.

419

Поди-ка, убей человека для своего благополучия и попадешь в положение Раскольникова. Но стоит это же самое сделать для партии – как будет все хорошо. Неплохо тоже и для Бога..

31 Января. Вторглись в Бранденбург. Народ немецкий переживает то же, что и мы пережили.

1 Февраля. День хорош, мороз маленький, тихо, свет обнимает каждый дом и все хорошее показывает, а мы от этого радуемся, на плохое сами не глядим.

Показалось начало разгрома Германии. И вот вспомнилось начало революции, погром благополучия, в котором жили и хорошие люди. Так жалко было хороших людей. Моя «Кащеева цепь» началась из души, из необходимости нравственной оправдания их. Страшнее того, что было, казалось тогда, нет ничего на свете, и что это только нам так, а в культурных странах этого быть не может. И вот пришли немцы, показали себя. А теперь вот то самое страшное, казалось, только наше, теперь к ним пришло.

Я одно время мечтал, что мы придем в Германию и покажем себя как джентльмены. Теперь странно представить, как я мог это думать. Кто мог бы после немецкого погрома России настроить армию русскую на великодушие и милосердие. Разве Сталин. И вот теперь только видишь, как мало может сам Сталин, как сам он связан, назовем это хоть «волей народа», или потребностью – самой живой – солдата послать жене своей немецкие туфли. Так и разрешено теперь, это и значит, разрешено грабить.

Дорогая Зоя, особенностью моей является то, что свое прошлое я всегда считаю несовершенным и всегда мне за него стыдно… Меня спасает от этого угнетенного чувства то лучшее, в котором я нахожусь в настоящее время, и еще вера в будущее.

Пишу это по поводу присланного Вами через Петю письма. Мне теперь стыдно в прошлом вспомнить себя в отношении Вас, Зоя, столь одинокой и, думаю теперь,

420

несчастной во всей загорской семье. Я это стал понимать, к сожалению, уже после того, как моя загорская семья распалась, и я стал на нее смотреть со стороны. Я в то время был совершенно уверен в том, что если я лично буду вести себя хорошо, то мой пример совершенно достаточен для воспитания семьи: пусть смотрят на меня. И правда, я ли не давал пример осмысленного труда, вечно боролся за свободу и личность. Только теперь я понимаю, что наполненность собой даже при хорошем содержании еще недостаточна для хорошего воспитания. Это для общества убедительны труд и пример, а для воспитания семьи нужна любовь, создающая дом. Любви не было в основе моей семьи, и потому ничего не сложилось. И потому Вы были несчастны, и потому мне стыдно вспомнить себя, что не мог Вам помочь.

2 Февраля. Даже из «Правды» кое-что вычитываешь. Вот пишет из-под Кенигсберга один корреспондент, что немцы все ушли с мест в Кенигсберг и дальше. Только вот идет один старый немец со старухой, идут обратно и у них санки, и в санках ребенок. Это они опоздали уйти и их вернули обратно, и вот они теперь идут, и им недолго идти…

А вот в Силезии какой-то буржуй в котелке стоит у забора своей дачи и, снимая котелок, приветствует идущих по шоссе победителей. Войска бесчисленны – одни проходят, другие появляются, а он все снимает и снимает котелок перед всеми и не устает, и как будто деревянный, и кто-то сзади дергает его за веревочку…

Или один крестьянин надел на шест белый платок и, когда его спрашивают, чего это он трудился так, дергает шестом, он отвечает: «Hitler caput».

Но это редкие остатки, вся же масса людей раздетая, голодная бежит. Они переживают то самое, что переживали у нас более благополучные во время революции.

Помню, как шел я, бросив свой хутор, оврагами, чтобы только не заметили и не убили. И встречается мне лично сочувствующий мне «беднейший из крестьян» (где-то

421

записал, как его звали) и, жалея меня, утешает: – Не горюй, не сердись, а понимай, что хорошо пожил – пожил и будет: другой и дня такого не прожил, как ты жил годами. – Вот то самое чувство Неминучего тогда охватило меня, и в свете этого чувства смешной и жалкой показалась жизнь людей, построенная на каком-то праве на личное благополучие.

И сейчас вот слышу, больная теща готова даже Бога винить за безобразную жизнь: – Ну, как это Бог допускает? – Мама, – отвечает Ляля, – при чем тут Бог? Разве Бог определил, чтобы ты строила свою земную жизнь на идеале благополучия? – Какое же особенное благополучие имела я в жизни? – Не то, что имела, а о чем мечтала. – Но как же это можно жить без надежды на лучшее? – Лучшее надо понимать как случайный дар, но не цель.

Вот в этом разговоре и все наше время, и вся масса немецкого простака шла в Россию за кусочком этого земного лучшего при глупейшем сознании, что если ему в руки попадет это лучшее, то от этого всем лучше будет. И они жгли, стреляли, душили славян, воображая, что вся эта казнь имеет целью лучшее для всех в мире людей.

Гитлер вовлек немецкого простака в эту человеческую трагедию. А разве не той же силой обмана поднят был и наш пролетарий? Вся разница была в том, что наш простак не так был прост и, главное, не так благополучен, как немец.

И встреча нашего победителя с побежденным, как было лично со мной в овраге, когда я убегал из имения, имеет совершенно такой же смысл: пожил, и будет, другой и дня такого не провел, как жил ты всю жизнь.

Гитлер вот этим лучшим на земле для немца и ввел простака в обман. – Чем же отличается тогда русский простак, соблазненный социализмом, от немецкого? – Только тем, что русский простак менее прост, что у него никогда ничего не было, и терять ему пришлось мало, несравнимо меньше, чем немцу. И благодаря этому русский ближе немца на пути к истинной человеческой радости.

Ну вот, теперь вспоминаю и понимаю момент моего крещения: это было в 1905 году, в то время, когда у нас

422

была революция, и я писал книгу радости «Колобок». Я именно тогда встречал радость, думая так, что эта радость не обычная животная, а что я принял уже смерть и страданье, я на все готов и тем радуюсь, именно этой силой, что на все готов.

А впрочем, стыд личного счастья – есть основная черта русской культуры и русской литературы, широко распространившей эту идею. Тут весь Достоевский и Толстой.

У русских, бывало, стыдятся даже, когда счастье само приходит, а там, у немцев, не стыдно даже открыто и принципиально – достигать своего счастья и при этом чувствовать себя так, будто своим счастьем делаешь счастье всем на свете.

Итак, мысль оправдания земной радости, легшая в основу «Рассказов о прекрасной маме» и «Мирской чаши» и есть та трудная мысль, о которую спотыкаются наши моральные невежды, поставленные судьями поэтических произведений.

Сознание каждого из нас в отдельности похоже на тоненький серпик новорожденного месяца с дополнительным к нему туманным окружением целого месяца. Вот это смутное чувство целого человека, как целого месяца, сопутствует нам в жизни, и каждый из нас более или менее чувствует себя маленькой частицей какого-то неведомого ему целого. Есть из нас немногие большие люди, сознающие себя без колебания и догадок ничтожным явлением или только свидетельством целого огромного блестящего диска всего божественного существа человека.

Огромное же большинство людей, не сознавая Целого, чувствует в себе нечто, называемое совестью, и эта совесть, скопляясь создает возле каждой отдельности человеческой, как возле серпика новорожденного месяца, дополнительный круг. Вот в этом и есть задача каждого из нас, кому дано ясное зрение сей божественной сущности человека, указывать маленьким людям на их совесть, что

423

в совести их заключается свидетельство бытия Божия, обнимающего всего человека.

Рузвельт великий человек потому, что на него глядят миллионы светящихся глаз и освещают его.

Рузвельт велик, но не свободен: стоит ему по личному желанию выйти из поля зрения светящихся глаз, как он теряет все свое величие и погружается во тьму. Вот почему я предпочитаю Рузвельту жизнь ивановского червячка: светляк совершенно свободен: его свет исходит от своего фонарика.

Но это все не то, все не то, о чем мне хочется сказать…

Я хочу сказать не о свете, а о тьме, без которой не может быть света.

Нет, и это не то!

Я о том своем дополнительном круге хочу сказать, в чем и как я чувствую его в данный момент моей жизни. Сердечная мысль моя сейчас бьется над возможностью и необходимостью оправдания тьмы, поглощающей невинных не за их собственные, а за чьи-то грехи, и оправдание света, поднимающего своей щедрой милостью злых, как и добрых. Я требую суда над самим управлением силою света и тьмы, силою добра и зла, силою Бога и дьявола.

И вот удивительно, куда бы ни взметнулась моя дерзкая сердечная мысль, всюду она встречает своего предшественника. И сейчас, подняв сердечную мысль свою дерзкую до суда над самим Богом за Его кару над невинным человеком за чужие грехи, как является Тот, Кто необходимость страдания за чужие грехи снял с человека. И Сам Бог послал Его к нам и тем самым суд мой снимается.

3 Февраля. Оттепель. Вечером даже и капало.

Смотрел на карту нашего наступления в Европе и вспомнил слова Розанова после его поездки за границу. Он говорил мне, что сидел он как-то в Швейцарии в каком-то ресторане и глядел на людей, на горы и думал: не будут они долго сами жить эти люди, все изжито. И все это будет наше, и Швейцария будет какой-нибудь нашей губернией. Слушал

424

я тогда Розанова, как чудака: мало ли что придет в голову, а вот теперь самому эта мысль вовсе и не кажется дикой.

Теща недавно сказала: – Все допускаю, все признаю новое, но порядок должен быть у всех людей во всяком деле, во всякой вещи. – Вы совершенно правы, – ответил я, – во всяком деле, а если, например, не в деле, а в праздности? – И в праздности тоже… – Ну, а в мыслях? – В мыслях особенно. – И в чувствах, напр., если влюблен? – Ну, так это же бывает временно.

Да, у нее порядок – это ее бог (бог ограничения) и это ее склероз и склероз немецкого народа: они все поклоняются не ритму божественного порядка, а метру.

— Не ритм, но