вовлекается в дело спасения рабов, и каждый становится рабом механизма спасения, и личность становится стахановцем и отличником. На этом пути механизации некоторые уже начали опасаться судьбы превращения в рай.

Но тут на нас немцы напали, и явилось живое понятие родины. Тогда организация спасения бедного человека превратилась в организацию спасения родины. Проснулись первичные инстинкты борьбы, овладевшие для этого всем механизмом спасения бедного человека. В этой борьбе появился органический смысл бытия.

NB. (Анализировать процесс рационализации.)

25 Февраля. Лютый мороз, как вчера.

Сегодня позировал Лебедевой – один долг, и другой долг – похороны Толстого. Хотел отменить скульптуру, но, узнав, что Толстого не в Союз понесут, а будут показывать всем в Колонном зале, решил не ходить, а помянуть новопреставленного на молитве и поручить Ляле отслужить панихиду.

Вчера приезжал из Перми Микитов Иван Сергеевич, сидел весь вечер и нового ничего не сказал: жизнь в Перми та же самая, что и в Усолье. Москва на фоне этой бесконечной лесной пустыни горит как огромная красная пятиконечная звезда.

— Как мы ошиблись, Иван Сергеевич! – Да, кто бы думал! Между тем мы такие в дураках остались далеко не одни.

И все произошло оттого, что нам с малолетства внушили какую-то нравственную правду в истории. Оказалось же, что история – это сказка, и ее люди придумывают.

443

Ляля сказала: – Так вот нам Александра Македонского представили как героя, а на самом деле может быть он был просто разбойник или хулиган.

Да, конечно, история исходит из факта, но моральное освещение факта дает победитель: мораль рождается в силе, и поколения вырастают, питаясь этой моралью.

Помню, даже усольский лесничий, почти необразованный комсомолец, узнав о нашей победе и поражении немцев, сказал: – Я перестаю понимать историю: выходит совсем не то, чему нас учили.

— Как же вы думаете, – спросил И. С., – будет дальше.

— Это вот что мужиков-то ваших любимых перебили? Об этом нечего тужить, бабы целы. Вот если бы баб перебили, то был бы вопрос, а бабы целы, значит, опять народят мужиков.

— А большевики?

— Они свое большое дело сделали.

26 Февраля. 4-й раз позирую Лебедевой (у нее большие, как небо, голубые глаза). Вчера у нас за чаем глядит она на меня и улыбается: я думал, это она мне. Вдруг вскочила, убежала в другую комнату, что-то примазала к портрету и вернулась совсем другая. Оказалось, это она не мне, а себе улыбалась. Такое вот и небо голубое, какое ему дело до тебя! а кажется, будто оно для тебя. И сколько ни видел плутов, большею частью все они с голубыми глазами.

С другой стороны, она похожа на Деву, наполненную собой и живущую в переменах. Встречаясь с живыми людьми, она порождает образы их. Очень искушает подумать, что и бессеменное рождение Богочеловека произошло на этом пути, тоже так Мысль воплотилась в глину, и Слово стало Бог и обитало (как там сказано?) среди нас, полное благодати и истины.

Сегодня Лебедева (в четыре утра) по существу закончила мой портрет, в среду назначила контрольный сеанс. Между прочим, в больших разговорах во время работы мы с ней вспоминали 19-й век, как век приятных иллюзий,

444

и она мне сказала, что теперь впервые поняла сцены жестокости в Библии, напр., продажу братьями Иосифа и др. – Вот это реальная жизнь, а не то, что мы намечтали себе в 19 веке.

Часто в установке своих отношений к человеку надо глядеть на животных: все равно – человеку или животному нельзя показывать свою робость, все равно, человек или животное, раз вкусив твоей робости, в другой раз будет ее требовать.

Похороны Толстого. Вот только после смерти его понял, что нельзя было мерить подхалимство Толстого общей меркой: ведь он же эмигрант, ему нужно было примирить с собой советскую власть. Но между прочим, когда осуждали Толстого, я никогда не присоединялся к этим осуждениям. И все только потому, что сам себя в своем отчуждении от власти советской никогда не чувствовал убежденным: ведь я не из-за идеи, не из-за глубокого чувства уклонялся от общества деятелей, а только из-за своей неспособности к политике и дипломатии, от вкусовой какой-то неприязни и может быть от неспособности и утомляемости в необходимости хитрить и что-то устраивать…

27 Февраля. Вчера с морозом было немного полегче, и среди дня полегче, а потом пошел снег, но сегодня опять очень холодно.

Нет, нет, я не был врагом Толстого, но у меня свой путь, противоположный его пути…

28 Февраля. На улице теплеет, в доме холоднеет: писатели знают, что опасность замерзнуть миновала, и не беспокоятся.

Толстой, как и Горький, в чем-то сходственно вызывают меня, и в том их свете я в собственных глазах своих ущемляюсь. Может быть, я пишу и не хуже их, но мне мои

445

писания стоят моей жизни, они же и пишут хорошо и живут хорошо. Одобряя меня официально, мне кажется, оба они косятся на меня, как на чудака. В точности как в романах Тургенева и Гончарова светские люди, помещики глядели на какого-нибудь приглашенного в их дом учителя из «третьего элемента». Те же чувства, как и я к Горькому и особенно А. Толстому, испытывал Достоевский к Тургеневу (тоже так: Достоевскому – подвиг, Тургеневу – счастье). А еще, проще говоря, оба они, и Горький, и Толстой плуты-политики. Горький – плут не очень для себя, Толстой вполне для себя. Я же возле них вроде князя Мышкина, хотя, впрочем, в большой литературной среде, как было, напр., у Мережковского, мне за себя не стыдно.

Этими свойствами светских людей и политиков раньше обладали у нас крупные публицисты, газетчики, Меньшиков, Суворин, Дорошевич и т. п. Мы же, собственно писатели, могли жить в своих углах, как ученые, художники, вся умственная аристократия. И так было с Пушкиным. Светскость писателя открывают у нас официально Горький и Толстой, и за ними dii minores*, такие, как Фадеев, Тихонов становятся вполне естественными писателями-политиками и танцуют вместе со всеми. Вот Толстой-то и косился на меня…

Когда Толстой приехал из-за границы (эмиграции), то нас тогда, людей никуда не бежавших от сов. власти и сохранивших свою личную независимость и достоинство, в первое время он боялся и ухаживал за нами, очень даже.

Так точно наверно и какой-нибудь аристократ Михаил Стахович стал просто «Мишкой» у Горького: наверно Стахович попал в лит. среду, в этот круг, где царствовал Горький, и там на каком-нибудь вечере сделался «Мишкой» (все светские люди на это очень податливы). А между тем я, ничтожный землевладелец, сосед по имению, находился от него в ущемлении. И вообще «ущемление» есть своя болезнь, вернее, свойство дикости, самолюбия…

* Dii mmores — младшие боги.

446

В 6 вечера в Лит. музее было заседание, посвященное памяти А. Толстого. Перед началом погас свет, и мы остались в темноте. По левую руку от меня была первая жена Толстого Наталья Васильевна, по правую вторая – Людмила Ильинична. Один из ораторов Анциферов называл вторую, Людмилу, Натальей Ильиничной. Я говорил о Ремизове и направлял слова к сердцам жен. Обе они отозвались, Людмила аплодировала, Наталья обняла. Но для других речь моя была очень неудачна, первое, тем, что я был «как ошпаренный», второе – что слишком поднял Ремизова. И самому мне почему-то до сих пор очень стыдно.

1 Марта. Положение Леонова, которого теперь выдвигают, а он против всего своего таланта лезет угодить, мне теперь открывает перспективу и на карьеру Толстого: он тоже, только гораздо успешнее, стремился угодить.

Какое вышло доброе дело. Художница Нина Евгеньевна Пославская написала из глуши мне хорошее письмо. В ответ я послал ей свою книгу. Месяца через два после того явилась к нам девушка кое-как одетая, без калош и с подарками: привезла картошки, мед, сушеную вишню. Мы побеседовали с ней, она переночевала. Через некоторое время я попросил Рыбникова устроить Нину на работу по реставрации. И вот теперь она звонит к нам, что Р. ее отлично устроил по реставрации Нескучного дворца, что работает она в прекрасном коллективе, ей хорошо платят, отлично кормят.

2 Марта. Мысль о независимости добра, о том, что добро осуществляется добролюбием, но не добродеятельностью, перекинулась на положение искусства в Сов. Союзе. Вспомнилось, что А. Толстой в своих произведениях не оправдал независимость слова от политики, напротив, особенно в повести «Хлеб» ярко показал, что не от себя пишет, а по заказу. И то же, и еще много горше делает Леонов, продавая первенство за чечевичную похлебку.

Таким образом, встала перед глазами во всей видимости драма советского писателя как драма отцов и детей: отец, поднимаясь

447

выше времени, должен отстаивать независимость от временного – вечность, добро и красоту. В советской власти, говорит он, вечности нет. – Оставайтесь, отцы, со своей вечностью, отвечает сын, в вашей вечности движения нет.

Перекидываясь от мысли об отцах и детях к замыслу «альманаха стариков», вдруг понял я, какое рискованное дело предпринимаю – собрать в один том наших стариков. Чагин сразу понял, в чем тут дело, и прямо воскликнул: – Нужно показать, как старики вначале не признали сов. власть, а потом вошли в нее и стали «беспартийными большевиками», т. е. что они сохранили свою независимость в области постигаемой ими как отцами «вечности», вошли в движение, поднимаемое сынами.

— Теперь, – спрашиваю, – есть ли в таком смысле у нас хотя бы один такой «старик» и, с другой стороны, есть ли хоть один партийный большевик, действительно уважающий первенство такого «отца»?

Несколько раз встречал читателей, признающих меня за первого писателя нашего времени. Я думаю, они этим хотят почтить меня, как отца, охранителя первенства и независимости личности деятеля искусства слова в суете движения времени.

Положа руку на сердце, я могу сказать, что да: я в этом первый и равного себе назвать не могу. Но вот где стоит вопрос для меня:

1) Могу ли я сказать, что вошел в движение из вечности или хотя бы сделал по совести все, чтобы в него войти.

2) Если смотреть объективно, обладаю ли я достаточной серьезностью таланта, чтобы глядеть на себя с высоты такого суда?

На второй вопрос самому невозможно ответить, да и не стоило бы его поднимать: ибо, взявший перо, от пера и должен погибнуть. Что же касается вопроса первого, то именно вот этот-то вопрос и является источником моих сомнений и слабости.

Утром с Лялей был у портного, потом получили книжку лимита и с 11 ч. до 2-х я позировал в последний раз у

448

Лебедевой. Портрет Ляле показался значительным, но я на нем совсем не тот, каким она меня любит и знает.

3 Марта. Три