как написано «Байкал». («У окна» – это не название.) Мне бы хотелось прочитать еще что-нибудь Ваше, чтобы судить мне о Вашем таланте и мастерстве.

9 Мая. День победы и всенародного торжества. Все мои неясные мысли о связи живых и мертвых, поэтические предчувствия, все, все это, чем мучится душа, разрешается в двух словах: «Христос Воскрес!» Всем, чем ты мучаешься, Михаил, этим и раньше мучились люди и разрешили твои вопросы: «Христос Воскрес!»

На радости я привел машину и повез своих в Пушкино. По мере того, как всенародная радость больше и больше накоплялась в воздухе, Ляля больше мрачнела и злилась. На даче она принялась свеклу сажать, и на слова мои: вот бы чайку попить, ответила: – Хочется что-нибудь сделать, а тут носись с тобой. После она мне говорила о том, что ее возмущает народная радость, что надо плакать, а не радоваться. – Нет, – возражал я, – хороший человек, услыхав о конце войны, непременно должен радоваться: ведь миллионы жен, отцов, сестер сейчас радуются безумно тому, что их близкие теперь останутся в живых.

— А кто же подумает о мертвых?

— Мы же потом и о мертвых подумаем. Ты представь себе отца, у которого двое сыновей, один недавно погиб на войне. Отец в тревоге ждет каждый день, что придет известие о гибели второго сына. И вот приходит известие, что война кончилась и некому больше убивать его сына. Его

520

сын останется жив. Тогда отец, конечно, забудет о мертвом на какое-то время и душа его будет заполнена целиком радостью о живом. Так вот и мы теперь ликуем о живых. И я не верю в то, что кто в этот день, ссылаясь на мертвых, не хочет радоваться о живых – что такой человек ближе к Богу.

Так мы говорили, а вскоре по телефону Бор. Дм., потерявший Диму несколько месяцев тому назад, сказал Ляле, что так обрадовался он концу войны, что Глеб его теперь наверно останется в живых, что не мог сидеть на месте, бросился к нам, но увидел только уезжающую нашу машину.

Так я высунул язык Ляле. И мне так больно-больно, что я могу ей высунуть язык. Но я это чувство знаю: в праздник и меня всегда раньше охватывала тоска, и я долго носился с этим чувством… право тосковать, когда все радуются жизни. На самом деле, как теперь понимаю, это чувство не высокого достоинства.

10 Мая. Инженер Овчинников удивился, когда я сказал, что не был на Красной площади, а ездил в лес. – Не понимаю, – сказал он. – Как же вы не понимаете, – ответил я, – мне хочется быть одному, думать про себя и встречать удивленных людей, а не толпу. Мне хочется встретить друзей, а не орать затверженное вместе с толпой. – Не понимаю! – повторил он твердо, как убежденный, воспитанный комсомолец-общественник.

Борис Дмитриевич приходил и рассказывал нам, что последние дни он ежедневно писал сыну на фронт, чтобы он, может быть, в эти свои последние дни каждый день имел связь с отцом. И когда узнал, что кончилась война и сын останется жив, он бросился бежать к людям и разделять с ними свою радость. Ек. Як., жена его, однако, заплакала. – Что ты, – спросил он. – Да что Дима (убитый сын) не с нами. – Вот видишь, – вставила Ляля, – заплакала женщина о мертвом сыне, а не обрадовалась. – Нет, – ответил я, – она сначала обрадовалась, и до того обрадовалась

521

о живом, что и покойника вспомнила, и заплакала о покойном от радости о живом. – Было время, – сказал я Бор. Дмитр., – поэт говорил: «И так, вспоминая милых умерших, мы плыли дальше, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых». – Вот видишь, – ввернула Ляля, – поэт говорит: «втайне», а у нас явно радуются за себя и втайне за умерших. Я не хочу таких праздников. – Они и не такие, – ответил я, – в «Одиссее» таких событий не бывало, как наша война. Наше время до того сдавило всех нас, что будь с нами Гомер, он теперь бы так написал: И так, на короткое время забыв об умерших, мы все вместе орали от радости о том, что сами остались в живых.

11 Мая. Ночью меня оставила радость о конце войны, и я представил себя на кладбище русской литературы среди могил и живых претендентов на имя в историю нашего Союза писателей. Ведь ни одного человека, к кому бы я мог теперь пойти, поговорить, как с товарищем! Каждый из них думает только о себе и каждый пробивает свой собственный путь.

А впрочем, Бог с ними, понемногу и они оправятся и выйдут из темных нор, куда их загнали. Умирая, ведь каждый отрывается от всех и остается как один-единственный и таким единственным отдается в руки Б. Наивные люди это понимают только при смерти, а мы несколько раньше, с нас больше спрашивается.

На Пасхе после дождя в Св. ночь пришли холодные дни, как было в апреле, и сегодня утром все замерзло.

12 Мая. В природе ясно, в душе густой туман. М. б. это оттого, что обрадованные концом войны, после этого короткого праздника мы теперь снова входим в будни. Главное, людей-то не видишь, ведь все те же, откуда же взяться чему-нибудь новому, хорошему.

13 Мая. Русские цари были заняты завоеваниями, расширением границ русской земли. Им некогда было думать о самом человеке. Русская литература взяла на себя это

522

дело: напоминать о человеке. И через это стала великой литературой. Русский писатель русской истории царского времени – это заступник за униженных и оскорбленных. В советское время заботу о человеке официально взяло на себя государство, и писатель сделался чиновником особого комиссариата «сталинской заботы о человеке», именуемого Союзом писателей. (К вопросу о выступлении моем на предстоящем пленуме ССП.)

Жизнь человеческая переполнена историческими событиями, но в жизни личной человека эти события проходят, не оставляя раздумья в душе. Проходя, не связываясь: прошло, и прошло. И как будто свое личное внимание в жизни отнято, и жизнь человеку навязана так же, как навязываются переходящие картины в кинематографе.

В этом вопросе свободы писателя надо вспомнить о свободе верования. Явно, что церковь давно пережила нынешнее положение писателей, но в рабстве своем она сохраняет Христа. Так что и писатель сейчас должен забыть о былой свободе своей и действовать мудро в условиях рабства. Итак, молчи, Михаил, и не болтай вообще, если не имеешь конкретного материала.

14 Мая. Вчера начало теплеть, слышал: кто-то сказал, что самое теперь недопустимое в литературе, это измена жены мужу.

— Ты, милый мой, сам хорошенько подумай, как это можно с государственной точки зрения допустить свободу от семейных обязанностей, в то время как государство так нуждается в том самом послушании, которому учит только семья. Как же ты не поймешь, друг мой, что вот хотя бы наши дворы, наполненные хулиганами-мальчишками, что эти хулиганы являются продуктами разложения семьи, и в то же время ты целый год носишься с повестью об оправдании измены жены. Ты, Михаил, не писатель, а дикобраз ужасный, опомнись, замкни свою тайну в несгораемый шкаф.

523

15 Мая. Радуница. Окладной теплый дождь. Деревья позеленели за один теплый день, но сквозь эту зелень видны окна домов. Вчера ходили ко всенощной. У жертвенника все священники, дьяконы, дьячки одновременно поминали умерших и к ним присоединялись все, кто хотел тоже и своих помянуть. Впечатление от этого бормотания получалось такое, как будто чан кипит и бурлит: это сваривали в единую цепь всех умерших с живыми. Одна женщина стояла в стороне и глядела, молясь, в свое поминание. Это была целая книга, ею тщательно выписанная.

Так и я в Усолье написал целую книгу, вспоминая всех своих умерших. Так верующие делают сознательно, а неверующие бессознательно делают то же самое, но с таким чувством, будто открывают Америку.

Впрочем, есть два сознания: одно – это смиренное усвоение того, что другими сделано. Другое сознание, в котором участвует сам человек, и ему кажется, будто он совершает и открывает небывалое. Происхождение сект на этом последнем пути (немоляки переводят Библию на свой язык). И вообще, это путь к себе, и с этой стороны надо благословить все пути, все секты, все домыслы.

Но есть какой-то поворот от себя к Богу и людям, когда оказывается, что это нечто искомое, этот маяк путей существует вне тебя и светит для всех. Поэзию и все искусства тоже можно представить себе как путь в себя, т. е. в неизвестное. Например, Блок, и путь к Данному, предвечно существующему и закрытому своей индивидуальностью.

В 4 вечера начался Пленум ССП. Слушали доклад Тихонова о современной литературе. Доклад был цинично спокойной передачей духа ЦК. В отношении религии были приведены слова Ленина о том, что заигрывание с боженькой всегда приводит к мерзости. Вообще оратор дал понять, что победа – это стена, через которую не перепрыгнешь: писать – пиши, но не дерзай писать о том, что за стеной. Но в начале революции меня вывели из этого круга охотничьи рассказы. Теперь выведут детские. И вообще, Михаил, будь спокоен и мудр, согласно своему

524

возрасту. Не сопротивляйся, когда тебя будут звать, а если не зовут – будь при себе.

16 Мая. Вчера стало опять прохладно, сегодня хмуро, моросит, через первые зеленые деревья еще можно рассмотреть окна квартир и в них иногда и лица.

Пишу свой «зверский» рассказ для детей с успехом и крепко надеюсь, что он меня вывезет. <Приписка в 1946 году: как он вывез!>

Пленум перенесли в Клуб писателей. Теснота вышла как в Пасхальную ночь в церкви. Пришлось ограничиться разговором у входа. Оказалось, что ничего из этого пленума не выйдет, п. что новых директив еще нет и жуют старые. Так и все вообще, вся жизнь сейчас после победы проходит без директив. Важдаев пристал ко мне: – Готовьтесь, М. М., вот придет фронт, все хотят жить, все хотят жениться, готовьтесь, на вас будет спрос.

— Не знаю, – ответил я, – почему на меня будет спрос: там, где я работаю – не женятся и замуж не выходят.

Узнал, между прочим, о фронте, что демобилизация состоит в том, что с фронта боевого переводят на фронт восстановления. Говорят, что некоторых героев из армии Рокоссовского – бывшие «бандиты» – возвратили к работе по специальности и некоторые уже сидят в тюрьме. Но все-таки, что бы ни говорили, общая жизнь в военном состоянии: