с широким окровавленным мечом — ужасно страшно! — а европеец, напротив, что-то очень хорошее: рыцари, герои, гладиаторы. Так вот учили, и складывалось в определенное сознание, а вот теперь разбирайся: вместо монгола с широким мечом — маленький симпатичный человек, близкое существо, а напротив важный, надутый человек с чемоданом. Перемена огромная.
Голубь жизни
Какое прекрасное утро, чувствую, будто голубь жизни радостно встрепенулся в груди, и оттого захотелось собрать к большому столу много приятных людей, рассказать им про все, слушать и особенно взять бы да всем вместе запеть. Но невозможно собраться, и оттого вместо хора я стою один у окна и сочиняю…
Вдыхаю в себя несущийся откуда-то из девственной тайги воздух с ароматом скипидара. Потом, когда я перешел в вагон-ресторан, то увидел, что проводник протирает подоконники скипидаром, и, значит, так он у нас тоже протер, а я нюхал этот обыкновенный скипидар и наслаждался, воображая, что вдыхаю ароматный воздух девственной тайги. И есть такого рода поэзия, иллюзорная и как бы трагическая, на самом же деле пустая поэзия, основанная на невежестве и традиционном противопоставлении поэзии знанию, было, мол, поэтично, а вот узнали, и поэзия кончилась. Была тайга девственная, пахнущая скипидаром, а оказалось, не тайга пахнет, а подоконник, натертый скипидаром. Но почему бы, зная про скипидар подоконника и начав с того, что проводник им натирает окно, я не могу перейти к скипидару деревьев в распаленной горячим солнцем хвойной тайге? И почему тоже, зная по науке о луне, что она большая и холодная, отдав должное этому знанию, не могу я оставаться в интимной жизни с луной как с обыкновенным привычным мне сияющим медным тазиком? Скорее всего это происходит от младенчества: узнал причину, и качество скрылось, причина съедает качество: листья только что одетой березы так музыкально шумели зеленым шумом, но оказалось, что все дело в хлорофилле, и, значит, нет никакой музыки, и это только так казалось, пока не прочел курс ботаники.
Население устроилось жить возле больших рек; какой ему, правда, расчет устраиваться в сибирских-то условиях возле этой, пока единственной линии железной дороги! Сегодня еще меньше признаков человеческой жизни, чем раньше, а в неприкосновенной траве всюду громадные цветы; особенно интересны мне были очень темные, черно-лиловые сильные ирисы. Но надо правду сказать, что на всем громадном пространстве, в тысячи километров, все-таки господствует один всем известный у нас цветок — «иван-чай». На телеграфной проволоке сидели птички, до крайности маленькие и мне совсем неизвестные. Наши вороны давно исчезли и начались черные, как грачи, настоящие наши же вороны, но в грачиных перьях. Больше же всего мне понравилась одна речка, через нее была веревочка, стань на плот, потянись за веревочку, и сам переедешь на другую сторону. Конечно, стоишь у окна и про себя потянешь, и будто переехал, пошел в тайгу и начал там открывать новое, сравнивать их траву и нашу, их цветы и деревья, запахи, землю мысленно берешь, растираешь между пальцами, понюхаешь. Земля ведь тоже по-разному пахнет.
Даурия
Читаю в пути жизнь протопопа Аввакума в Даурии и с удовольствием в этом фанатическом проповеднике вижу самого живого человека, когда он рассказывает о природе Даурии.
«Горы высокие, дебри непроходимые, утесы каменные, яко стена стоит, и поглядеть, заломя голову. В горах тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы, перья красные, тамо же вороны черные, а галки серые, измененное против русских птиц имеют перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречеты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество птицы разные. На тех же горах гуляют зверие дикие: козы и олень, изюбри и кабаны, волки и бараны дикие, воочию наши, а взять нельзя».
Это из жития. Он ехал сюда из Москвы в ссылку пять лет, а три года ехал назад.
Золото
Видели знаменитую Шилку, составляющую вместе с Аргунью великую реку Амур. Проезжаем мимо и переезжаем поперек множество малых речек. Берега всех этих горных речек и ручьев представляют собой цепи сопок, покрытых лесом.
Было раз, мы стояли у окна, горный инженер говорил с нашими старателями о золоте, и вдруг около самой линии между лесистыми сопками на ярком солнце сверкнул ручей.
— Смотрите, — сказал инженер, — вон там, между этими сопками, непременно должно быть золото.
— Моет! — ответил один из старателей, и другие только не сказали, но как-то все в одно мгновение, только взглянув на сверкнувший ручей, поняли, что сейчас там где-то промывают золото. Что золото было в сопках, об этом можно было догадаться по множеству шурфов у подножья горы, но что именно вот в этот момент кто-то промывает золото, об этом узнать по взгляду, казалось, можно лишь какому-то чародею.
— Как вы узнали? — спросил я волшебников.
— Чего проще, — засмеялись они, — вода-то в ручье бежит мутная, а разве вы не заметили?
Они смогли даже почти наверняка сказать, кто промывает вверху золото: конечно, вольный человек, или, по-здешнему, хищник.
И вот опять шурфы показались, ручей, опять инженер:
— Золото!
И теперь я сам разглядел, вода в ручье была явно мутная.
— Моют? — спросил я.
— Золотое дно, — сказали старатели.
Ерофей Павлович
Вот уж как удивительно и как интересно, железнодорожная станция названа человеческим именем и даже по имени и отчеству — Ерофей Павлович. Взгляните на сибирскую карту и вы сами увидите, и на карте будет со всей серьезностью географии, — значит, еще чуднее, — напечатано: Ерофей Павлович.
Но вот недалеко отсюда есть город Хабаровск, и Хабарова, первого завоевателя Даурии, тоже звали Ерофей Павловичем, — кто же не подумает, что станция Ерофей Павлович названа именно в честь казака Хабарова? И поэтому я на вопрос китайца о происхождении странного названия станции так и сказал, что названа, вероятно, в честь казака Хабарова. Между тем, кажется, это неверно. Иностранный инженер, несколько лет уже работавший в этом краю, резко поправил меня:
— Не казак, — сказал он, — а каторжник беглый, в честь его и названа станция Ерофей Павлович.
Он выпил изрядно рислингу, и тон его мне не понравился.
— Вот посмотрите, — сказал я, показывая книгу «Новая Даурская земля», — на каждой странице напечатано: «Ерофей Павлович».
Инженер сказал мне по-французски:
— С известной точки зрения казаки и каторжники — одно и то же.
На это я ответил бельгийцу, что с известной точки, пожалуй, и бельгийцев можно назвать каторжниками.
Так вышла эта маленькая война.
Невер
Автобус на золотые промысла Алдана идет от станции Невер. Тут сошел не только мой враг инженер, но и друзья, добродушный Ведьмедь и талантливый Ярик. Сразу же стало без них пусто, и вдруг уже забытый в уголке китаец сказал:
— Мне у вас очень нравится.
После долгого молчания и моего немого вопроса он объяснил:
— У вас нет мандаринов и богатых купцов, все одеты у вас просто, и едят у вас почти одно и то же все, и можно подойти к каждому, и он будет говорить, о чем только захочется, и все это оттого, что нет классов, и этого нет нигде на земле.
Так вот китаец говорил, а мне-то и в голову не приходило, что у нас в поезде как-то особенно хорошо и что эта простота отношений явилась вследствие принципиального решения уничтожить классы. Фронт, конечно, велик, а участок, отведенный для каждого бойца, очень мал, кажется, убираешь за кем-то без конца, а он-то на тебя и не оглянется и не даст посмотреть на себя с лица… А вот пришел человек со стороны, из Китая, и наслаждается, не видя вокруг себя мандаринов.
— Вам, — ответил я, — со стороны видно лучше.
И на это он с убеждением:
— Конечно, лючче.
Река Амур
Мы недалеко от Хабаровска и скоро должны увидеть великую реку Амур. Иному довольно прочитать о чем-нибудь и все: смотреть незачем, он знает. А я полстолетия слышу «Амур», полстолетия читаю и ничего не могу понять, ни сказать, пока сам не увижу своими глазами. Два разных типа людей, как будто с двух разных планет. Один в трепете ждет, чтобы после всю жизнь говорить: «Я видел Амур!» Другой читает газету и равнодушно слышит потом: «Амур проехали!» Для меня не только важно, что сегодня я вижу Амур, а мельчайшие подробности земного ковра, по которому теперь где-то совсем уже недалеко идет, да, конечно, нельзя про такую реку сказать бежит: Амур не торопится! — нельзя даже сказать, что течет, все реки текут и струятся, но Амур-река идет. Вот я теперь видел, как он идет, и говорю, а если бы не видал, то сказал бы, как все, что течет. Мне показалось в утро перед встречей с Амуром, что за ночь на земле совсем переменился узор зубчиков и рубчиков на ковре, до того с детства привычных, что и не замечаешь его, пока не заедешь в такие края, где он не такой. Особенно пленительны были мне ярко-красные большие гвоздики. В долинах, защищенных горами от северных ветров, вместо таежных деревьев — пихт, лиственниц и кедров — были ясени, липы, дубы. Перед тем, как увидеть Амур, нас со всех сторон заключили болота, и только в большой дали, оказалось в за Уссурийском крае, синела цепь гор.
И вот скоро этот самый Амур, — какая встреча! Рядом стоит китаец, чуткий юноша.
Вот и Амур! Там, где теперь мост, у Амура на его какую-то великую затею не хватило воды, и посредине остался остров. Береговые таежные сопки уходят в туманную даль… Будь помоложе, взял бы да и запел.
Змеиная теща
Удар железнодорожного колокола разбудил нас в Уссурийской долине. По всей вероятности, мы были недалеко от того места возле озера Ханка, где, по рассказу Арсеньева,[1] герой его Дерсу Узала спас ему жизнь во время внезапного тайфуна со стужей и снегом. Конечно, с тех пор прошла железная дорога, многое изменилось возле Ханки, но вскоре из разговоров с учеными и потом личным опытом я убедился, что изменение в Уссурийском крае ничтожно в сравнении с тем, что делает железная дорога в иных местах. Край настолько не обжит и не изучен до сих пор, что о каких-либо «гибельных последствиях цивилизации» и думать нечего. Теперь вдруг бесчисленные экспедиции, от геологии до кино, лавиной ринулись на край, даже в нашем вагоне их несколько, и я нахожусь в счастливых условиях скоро о всем справиться у самих же людей, а не рыться в их книгах. Знатоки края рассказывали нам о разных зверях, населяющих горы Сихотэ-Алиня, о многих неизученных видах рыб в озере Ханка. В особенности заинтересовала меня
