— Да, детки, — отвечал милиционер, — я с Пинеги, и щука — не рыба, а это у нас особая сплотка леса зовется: щукой. Шкуренные хлысты сейчас лежат на берегу, и бурлаки их между собою связывают. Получается щука, голова у нее и хвост, а посередине строится будка, и в ней сидят пинжаки.
По всем северным рекам бурлачат наши пинжаки. Пойдемте сейчас к реке, найдем щуку. У меня на реке все знакомые, даже родня. Я ведь сам тоже…
И милиционер опять назвал себя пинжаком.
Счастливо пришлось, что на смену милиционера как раз вовремя пришел другой и, узнав в чем дело, сказал:
— Пинжаков сейчас там полный берег, ты, Шуренок, поди, их проводи.
А река Вологда была тут совсем недалеко, средняя река вроде нашей реки Москвы, но, конечно, весной посильней. Весенняя вода еще только чуть коснулась шкуреного круглого леса на берегах. Но некоторые хлысты уже были тронуты водой и, желтые, плыли рядом с белыми гусями. Всюду на берегах люди возились с лесом, приготовляли его к сплаву.
Милиционер крикнул им сверху:
— Есть пинжаки?
— А как же? — ответили ему снизу. И показали готовую щуку.
— Там, — сказали, — в будке сейчас Мануйло из Журавлей.
— Мануйло! — обрадовался милиционер. — Он мне дядя.
Великан Мануйло, услыхав эти слова, вышел из будки и, увидев милиционера с детьми, сказал:
— Здравствуй, Шуренок, куда тебя несет с детьми?
— К тебе, — ответил Шуренок.
— Идите ко мне, — сказал Мануйло, — будем чай пить.
И полез в будку обратно.
Разговор за чаем был про дела на Пинеге, о том, что Мануйлу не хотели принимать в колхоз со своим путиком, но что он ходил в Москву, к Михаилу Ивановичу Калинину, и что он теперь войдет — ему можно теперь войти в колхоз со своим путиком.
— Как же так это у тебя вышло? — спросил Шуренок. — В колхоз и со своим путиком?
— Ничего тут нет удивительного: каждый в колхоз должен нести что-нибудь свое, и такой колхоз будет «Богач», а не «Бедняк», как у нас до сих пор называется.
Там над «Бедняком» посмеялись, и все поняли: я не для себя прошу, а для общего дела.
Шуренок покачал головой с большим удивлением и, подумав, сказал:
— Ты-у нас, Мануйло, похож на медведя: первое, тем похож, что никому нельзя, а ему можно, и только за то, — что медведь. Второе, тем похож, что когда он встает и выходит весной из берлоги, то подымется на задние лапы, померяется на первой елочке и делает загрыз. Так и ты встал и меряешься со всем колхозом.
— Давно ли, Шуренок, — ответил Мануйло, — ты со своего путика в милицию попал, и уже наши охотничьи приметы путаешь! Медведь делает на елке загрыз не когда встает из берлоги, а когда ложится на зиму.
— Так я это и хотел сказать, — засмеялся Шуренок, — медведь меряется, — когда ложится, а Мануйло меряется, когда встает: тем он от медведя и отличается.
Тут Митраша не выдержал и решился спросить:
— А для чего медведь меряется, когда ложится в берлогу?
— Это, — ответил Мануйло, — приглядываясь к Митраше, — медведь хочет заметить, сколько за зиму он подрастет.
— Значит, — сказал Митраша, — весной медведь еще раз меряется?
— Нет, — ответил Мануйло, — на зиму ложится медведь и с горя померяется, а когда придет весна, то обрадуется воле своей, встает и забывает померяться.
Мануйло, рассказывая о медведе, глаз не спускал с мальчика, Митраша ему напоминал кого-то, но кого, он вспомнить не мог.
— Вот что! — сказал он вдруг Шуренку. — Ты куда хочешь плавить детей?
— К нам, — ответил Шуренок, — на Пинегу, там у них раненый отец где-то в суземе.
— Отец? — сказал Мануйло. — Ну так что отец?
— Дети отца ищут: у них мать умерла.
— Мать померла, — повторил Мануйло, — так чего же отца-то искать? в свое время отец сам придет.
— Когда еще придет, когда еще война кончится, — ответил Шуренок. — Им одним без отца, без матери жить горько, взяли и собрались искать отца.
— А из какой же он местности?
— Из города Переславля-Залесского.
— Знаю, — сказал Мануйло, — хорошие там люди, со мной в госпитале один лежал — вот был человек! Это, он меня на путь поставил, он сказал: «Иди, Мануйло, к Калинину и не бойся, помни, ты со своим путиком за правдой идешь». И так оно точно и вышло, и я правду нашел.
— Правду нашел, — повторил Шуренок.
И засмеялся морщинами на щеках и возле губ.
— Тебе бы, — ответил Мануйло, — это не дивно бы слышать, ты же милиционер: на законе стоишь.
После чая Шуренок ушел. Мануйло сказал детям:
— Не горюйте, ребята. Взялись искать отца и найдете. Сузем наш чуткий. Будете спрашивать — и люди скажут. Сузем наш чуткий, порато чуткий: олень копытом наступит — и на том месте другая чем раньше травка растет. А человек слово земле скажет — и на том месте березка встанет.
— Не может быть! — сказал Митраша.
— А вот и было! — усмехнулся Мануйло. — Были у царя ослиные уши. И никто никому не смел сказать об этом. Вот один человек не мог вытерпеть, наклонился и земле перешепнул: «У нашего царя ослиные уши!»
Прошли годы, на том месте выросла березка.
Проезжал однажды мимо того места царь. Березка наклонилась к нему и шепнула: «У нашего царя ослиные уши!»
— Это сказка! — вскрикнул Митраша.
— В этой сказке есть правда: затем и сказка, чтоб правду найти, — ответил Мануйло. — Наш сузем чуткий. И где отдыхает человек, там всегда вырастает березка. — Придете к тому месту, где ваш отец отдыхал, и березка вам скажет, где ваш отец.
Было еще раз вечером, перед тем как спать ложиться.
Мануйло внимательно поглядел в глаза Митраше и чуть бы только — и вспомнил бы он друга своего Василия Веселкина, и понял бы, что эти дети — его. Вот бы обрадовался Мануйло, вот бы помог! Да он и не расстался бы с ними, он бы их к себе взял на свой путик, он бы повел их на Воронью пяту и в самую бы Чащу доставил, в благодарность их отцу за совет его пойти к Михаилу Ивановичу.
Так, может быть, и все мы около правды истинной ходим и обходим ее: она тут рядом, ее можно рукой достать, — а нас направляют в какой-то сузем далеко, в дикий лес, спрашивать об отце какую-то березку…
Дети как легли, так и уснули, камушками. А Мануйло ночью отвязал канаты, подобрал их на плот, поработал рулем и отпустил щуку свою плыть по течению головой вперед.
Глава тринадцатая
Митраша с Настей выросли в Усолье и Москву никогда не видали. Сейчас тоже объехали Москву северным путем из Переславля через станцию Берендеево.
Во время войны в Усолье собирался народ по ночам на высокое место, смотрел на небо в сторону Москвы, и небо было в зареве, и какие-то страшные огни то вспыхивали, то потухали, и народ повторял одно зловещее слово:
— Бомбят!
А недавно в той стороне стали показывать другие огни, они высоко поднимались на темном небе: голубые, красные, зеленые, и сыпались разноцветными фонтанами вниз, и всем видно было — это огни радости, и люди весело повторяли:
— Победа! И все это горе и радость — в Москве, а самой Москвы не видать.
Вот отчего, с первых же слов Мануйлы, как только он сказал, что был у Калинина, Митраша подумал о нем с уважением: Мануйло видел Москву! Вот бы теперь узнать от него все о Москве: какая она сама, какие там люди и что они делают. И еще хорошо бы тоже узнать, как Мануйло в Москве достигал своего путика и что это за свои путики и какие они.
Утром, как только дети проснулись, Мануйло уже и рыбы поймал и наварил ухи и дожидался у теплинки, когда они встанут и будут с ним вместе уху хлебать.
За ухой Митраша подумал, что первое надо спросить о своем путике, а потом, как Мануйло его достигал.
— Что это: свой путик? — спросил Митраша.
— А у отца твоего разве не было, — ответил Мануйло. — Кто твой отец?
— А если он лесник, — сказал Мануйло, — то как же ты ничего не знаешь о путиках?
— У нас на родине нет своих путиков, — сказал Митраша, — ты дядя Мануйло, скажи нам, какой бывает свой путик, и как ты в Москве достигал своего путика, и какая Москва.
— Свой путик, ребята — сказал Мануйло, — долгий, он достается нам от отцов и дедов, и прадедов.
Путик у меня долгий, и на деревьях затесы: наше знамя, охотничье делается одним рубышом и означает Волчий зуб.
Путик мой пересекает чужой путик, и на россошине у меня стоит знамя Волчий зуб.
Наше знамя на россошине означает мою сторону, мой полуденный ветер.
Знамя Волчий зуб означает: — Не ходи другой на мой ветер, на мой топор.
Знамя другого человека стоит на другой россошине и означает Воронью пяту и делается в три рубыша.
Знамя другого человека на россошине, означает: — Не ходи на мой ветер, на мою пяту, на мой топор.
Такой у нас в суземе закон: другой не ходи на мой топор!
Мануйло остановился и задумчиво глядел в глаза Митраши.
Было ему так, что с малолетства слышал про этот закон и думал о нем одно, что это верный, хороший и твердый закон. А вот теперь говорит, глядит в эти ясные большие серые глаза, и что-то ему чудится; где-то он видел эти глаза и что-то было такое, вроде бы кто против этого закона ему говорил.
И вот этот мальчик сейчас его спрашивает:
— Страшно у вас?
И на вопрос: «Чего страшно?» — отвечает:
— Тебе-то, дядя Мануйло, хорошо на путике, а другому страшно: вдруг нечаянно и попадешь как-нибудь на твой топор?
— Нечаянно можно, — ответил Мануйло, — нельзя только с умыслом. Так вот я вам сказываю дальше:
На путике своем у корней дерева я вижу от солнца светлое пятнышко, насыпаю на это место песочку, и на том гуменце ставлю силышко.
Откуда не посмотришь на силышко — гуменце все бывает видко.
Глядит птица с высоты — и ей внизу гуменце видко.
Летит мимо птица, и ей гуменце мое вот как видко: и сверху, и снизу, и сбоку.
Все видко.
Птица в лесу любит песочек на солнышке, пуржится в нем, трепышется и
