музыка, не то работа большой молотилки чудилась теперь Курымушке, но совершенно не так, как в деревне: там гудит на гумне молотилка, а в саду сами по себе птицы поют, — тут все и ездят, и ходят, и говорят под эту музыку. Не успел о чем-нибудь подумать, как уже это прошло, и под музыку началось думанье о совершенно другом: в голове стало тоже все быстро крутиться, как в молотилке.
Даже и в соборе это не остановилось, — напротив, тут уже совсем разбежались глаза — столько людей! и между ними дорога малиновая уходит к золотым воротам, слышится оттуда ангельское пение, и батюшка в золотой ризе копается над чем-то — чудесно! Хотел Курымушка о чем-то спросить мать, оглянулся, а ее нет как нет! Спросил господина, тот улыбнулся и ничего не сказал. Другой показал на малиновую дорогу, и Курымушка по дороге этой идет вперед, всех спрашивает: — «где моя мама?». Ничего не отвечают, а только улыбаются, а он все дальше и дальше идет по малиновой дороге, и страх, похожий на прежний детский в лесу, одолевает его: он один среди этой толпы, где никто не знает ни его, ни его маму. Вот эта малиновая дорога ступеньками поднимается к золотым воротам, туда, конечно, надо итти, узнавать у батюшки, тот все должен знать. Со всех сторон, слышит, кричат: — «куда, куда, вернись, стой!», но это ему только ходу поддает, он почти бежит к батюшке для защиты от страшной толпы. И когда он прошел в Царские врата, — «ах!» кто-то сзади, кто-то фыркнул, — батюшка обернулся, спросил:
— Тебе что, мальчик?
— Маму потерял, — ответил Курымушка.
И только это сказал, мамин голос зовет: — «иди, иди сюда скорей, я тут!». Хотел броситься назад, но батюшка ухватил его сзади за пискун-волос, потом за руку, ведет его куда-то, ставит перед иконой на коленки, велит строго положить двенадцать поклонов. — «Господи, милостив буди мне, грешному», шепчет Курымушка свою любимую молитву. Через какие-то боковые двери батюшка ведет его, и тут ожидает мать.
— Что же он у вас, неужели в церкви никогда не бывал? — спросил батюшка.
— Мы в деревне живем, — конфузливо ответила мать, — в городе он никогда не бывал.
— Ну, ничего, — заметив смущение матери, сказал батюшка, — всему свое время; а признак хороший, через Царские ворота прошел, он еще у вас архиереем будет.
— Архиерей, архиерей! — засмеялись на клиросе певчие.
И пока шли до самого своего места, везде смеялись и шептали:
На другой день Курымушка был опять в соборе, но все было тут по другому: ни малиновой дороги, ни огней, ни толпы, и только черные старушки в мантильках с гарусом впились кое-где глазами и сердцем в иконы. Курымушка и себе стал, подражая старушкам, так же впиваться в иконы, а мать ему тихо шептала, что на исповеди все нужно открыть, все грехи, все тайны. Вот думать про это стало почти непереносимо, — разве можно так вдруг все и открыть, а если что-нибудь забудешь?
— А если забудешь, — спросил он, — господь покарает?
— Забудешь, ничего, — ответила мать, — а будешь помнить, да утаишь, то покарает.
Но легче не стало от этого: «захотеть», — казалось ему, — можно все вспомнить, а можно не захотеть и будто все забыл; как же тогда быть, за это покарает господь, что захотел или не захотел».
— Надо полное раскаянье, — сказала мама.
— Батюшка сам тебя спросит, и ты ему отвечай на все: — «грешен, батюшка».
Вот это очень хорошо, это твердо запомнил Курымушка и спросил последнее:
— Если я не грешен и скажу «грешен, батюшка!», за это покарает господь?
— Нет, это ничего, мы во всем немножко грешники.
Тогда из боковой двери вышел батюшка в черном, кивнул головой, мать сказала сначала «иди!», а потом: — «стой, подожди, вот возьми двугривенный и отдай батюшке за исповедь».
Так, было, с этим «грешен, батюшка!» все хорошо наладилось и вдруг этот несчастный двугривенный все дело испортил, явилась дума: «когда отдать его и как отдать, а главное, если надо говорить «грешен» и открываться во всем, то как в то же время держать в зажатой руке двугривенный и думать, как его отдать».
— Веруешь в бога? — спросил батюшка.
— Грешен! — ответил Курымушка.
Священник, будто, смешался и повторил:
— В Бога Отца, Сына и Святого Духа?
— Грешен, батюшка!
Священник улыбнулся:
— Неужели ты сомневаешься в существе божием?
— Грешен, — сказал Курымушка и, все думая о двугривенном, почти со страстью повторил: — грешен, батюшка, грешен.
Еще раз улыбнулся священник и спросил, слушается ли он родителей.
— Грешен, батюшка, грешен!
Вдруг батюшка весь как-то просветлел, будто окончил великой тяжести дело, покрыл Курымушке голову, стал читать хорошую какую-то молитву, и так выходило из этой молитвы, что, слава Тебе Господи, все благополучно, хорошо, можно еще пожить на белом свете и опять согрешить, а Господь опять простит.
Главное же Курымушке стало хорошо оттого, что двугривенный можно теперь и не отдавать: вывел он это верно из того, что раз всякая тяжесть с души снималась, то и двугривенный тоже. Он поцеловал крест и спокойно опустил двугривенный в карман. С сияющей улыбкой ожидала его мать, встретила, будто давно с ним рассталась, спросила:
— Ну, как, все свои тайны открыл?
— И открывать-то нечего было, — победно ответил Курымушка, — он их и так все простил, он добрый.
— И ты отдал двугривенный?
— Нет, не отдал, это не нужно.
— Не взял?
— Я не давал, это не нужно оказалось, молитва такая есть, все прощается.
— Как не нужно, иди сейчас, отдай и покайся.
— Не пойду!
— Как ты смеешь! так завтра нельзя причащаться, ты деньги притаил, это грех, пойдем вместе, пойдем!
Больно было, что мать не понимала, как прощен был двугривенный, и вот это всегда самое плохое на свете: — «я не виноват, а выходит виноват, и никак нельзя этого никому объяснить, даже мать не поймет». Курымушка заплакал, мать приняла это за каприз, тащила его за рукав, громко шептала у алтаря, вызывая: — «батюшка, батюшка!». Он вышел. Мать объяснила ему грех Курымушки, — не отдал деньги и теперь вот плачет.
— Ничего, ничего, Бог простит, — ответил батюшка, поглаживая его по голове, — и смотрите еще, он у вас архиереем будет.
На другой день после причастия было получено свидетельство о говении, мать спешила в деревню к посеву озими. Из окна своей комнаты у доброй немки Вильгельмины Шмоль Курымушка видел, как гнедой Сокол долго поднимал мать на Чернослободскую гору, и у Кладбищенской березовой рощи, где выходит непременно старичок с колокольчиком, мать скрылась. Березки кладбищенской рощи уже стали желтеть, и это как-то сошлось с желтой холодной вечерней зарей, и желтая заря сошлась с желтобокой холодной Антоновкой в крепкой росе, все свое деревенское встало неизъяснимо прекрасным и утраченным навсегда. Особенно больно было какое-то предчувствие, что мать никогда уже не вернется такой, как была, это схватило, сжало всю душу мальчика, он положил голову на подоконник, зарыдал, и так все плакал, и плакал, пока не уснул под уговоры доброй Вильгельмины.
КОРОВЬЯ СМЕРТЬ.
Бывает, — на берегу лежит лодочка, к ней уже и чайки привыкли, садятся рыбу клевать; странник лег отдохнуть, но вот подошла волна, схватила и понесла куда-то лодочку с человеком, только человек тот ни при чем, нет у него ни весел, ни руля, ни паруса. Так вот и Курымушку волна подхватила и выбросила на самую заднюю скамейку, тут сел он рядом с второгодником, по прозвищу Ахилл. Гигант второгодник был всем хорош, — слабость его была только одна: несчастная любовь к Вере Соколовой. Ахилл сразу все рассказал Курымушке про учителей.
— Директора, — сказал он, — ты не бойся, — он справедливый латыш; был бы ранец на плечах, все пуговицы пришиты, не любит, если сморкаешься на себя и носишь на куртке сморчок, разное такое, к этому привыкнешь. Инспектор тоже не страшен, — он любит читать смешные рассказы Гоголя и сам первый смеется; угодить ему просто: нужно громче всех смеяться; когда он читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу, за это и прозвали его Обезьян. Есть еще надзиратель Заяц, — сам всего до-смерти боится, но ябедничает, доносит, нашептывает; с ним надо поосторожнее. Козел — учитель географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому — что на ум взбредет, и с ним все от счастья. Страшней всех учитель математики Коровья Смерть, тот как первый раз если поставил единицу, так с единицей и пойдешь на весь год. Твоя фамилия очень плохая, начинается с буквы А, первый всегда будешь попадать, тебе нужно хорошо выучить первый урок, а то сразу под Коровью Смерть попадешь, и тут тебе крышка.
— Почему же он называется Коровьей Смертью? — спросил Курымушка.
— Вот почему: ежели он тебе единицу в начале поставил, и ты с этой единицей пошел на весь год, то ты уже больше не ученик, а корова.
— Ты сам — корова?
— Был прошлый год коровой, тут все назади были коровами, но я надеюсь в этом году попасть в ученики. Ты это сам поймешь сразу, — вот он идет.
Коровья Смерть, рыхлый и серый лицом, вошел к костылем, сел на кафедру и ногу положил отдельно на стул: в ноге, сказали, у него подагра. Все вынули синие тетрадки и стали под его диктовку писать весь час правила.
— Это вызубри, — учил Ахилл, — на зубок, тебя завтра первого спросит, — смотри, не подведи, а то с тебя рассердится, и пойдет, — много лишних коров наделает.
— Не подвести бы класс! — опасливо думал Курымушка дома, приступая к зубрежке. В слове «класс» ему сразу далось что-то очень хорошее, за что нужно стоять и, Боже сохрани, подвести. А что учителя — враги классу, то это само собою понятно. Зубрить Курымушка начал возле того самого окошка, откуда виднелась кладбищенская березовая роща, за которой далеко в полях был рай, так ему теперь представлялся их дом в саду. Очень было трудно зубрить, думая о желтобокой Антоновке, но он честно вызубрил, а утром повторил и, когда в гимназию шел, все твердил: «сложение есть действие…».
— Хорошо вызубрил? — спросил Ахилл.
— Хорошо.
— Ну-ка!
И стал.
— … посредством которого… — подсказал Ахилл.
— Да, да: посредством которого…
— Стой, идет!
— Идет, идет, идет! — прошумело в классе и стихло, как перед грозой.
Далеко
