выдался убойный день, такой трудный, такой тяжёлый! Самое плохое было, что, вспоминая в то время о друге своём, из-за кого и происходит у меня эта война, я чувствую, что и у неё на груди нельзя мне отдохнуть.
Мне ведь и прошлые разы было стыдно, что я заставляю мать и дочь переживать эту подавляющую грязь. Я ещё тогда дал себе слово в следующий раз молчать. И в то же самое время думаешь и так: а какой же это друг, если стесняешься поделиться с ним своей бедой. Хочешь не хочешь, а так оно и есть: друзья мы, конечно, большие. А в то же время во всём у нас больше «хочется», чем «есть».
Неправда, что Ляле нельзя всего говорить и что речь идёт о чём-то внешнем, если приходится утаивать. Ничего внешнего в смысле причины для неё не существует: пусть буду я даже гол как сокол. И нет ничего тайного, что ей нельзя было бы открыть. Единственное «нельзя» в отношении неё, это нельзя приходить к ней с душой смятенной, вялой и поражённой, — к ней приходить надо с победой. Ай-ай-ай, как хорошо написалось!
Вижу, я не угас, отрешаясь от былого обожания природы, всё, что было прекрасного в этом моём чувстве природы, теперь пойдёт на чувство к Л. и останется в нём навсегда. И гигиеной этого чувства будет правило, что к Л. приходить можно только с победой.
Вечером был у Л. Почти решено уезжать 12-го. Маленькая ссора непонятно из-за чего. Но когда мать вышла и пятнадцать минут за дверью грела чайник, мы успели помириться. Фазис войны за Лялю подходит к концу.
Если бы они могли, эти «любящие», личность мою как источник их благополучия захватить, то они бы взяли и превратили её во вьючного осла. Но они личность мою не могут забрать и потому хватаются за вещи. Комната в квартире, однако, ближе всего к личности, и потому прежде всего надо захватить комнату.
Аксюша вгляделась утром в меня и сказала:
— М. М., вы стали теперь не таким, как прежде.
— Каким же?
— Детство своё потеряли.
— Как так?
— И глаза у вас не такие, как прежде, и сердце ожесточённое. Теперь вы не будете, как раньше, любить природу.
— Довольно, Аксюша, природы: вот она, матушка, сама видишь, как она наколошматила, еле жив остался. То время прошло, теперь я иду к душе человека.
— Я знаю, только, если бы не В. Д., вы, может быть, так в простоте и прожили, и хорошо! Сам Господь сказал: «Будьте как дети».
Сердце моё сжалось от этих слов и… Но таков путь сознания: хочешь двигаться вперёд — расставайся с пребыванием в детстве. И, во всяком случае, «будьте как дети» есть движение сознания к идеалу детства, но не покойное в нём пребывание.
В своё время Церковь из верующих создала своё церковное животное вроде Аксюши. Как и всякое животное, приручённое человеком, Аксюша послушна, Аксюша смиренна, Аксюша вполне совершенно глупа! Самое девство её от безмыслия становится бессмысленным: она благодарит Бога за своё девство потому, что время тяжёлое, в её возрасте женщины имеют по пяти детей и мучаются, она же свободна, одета, обута, сама себе барыня, то есть благополучна.
Вот в этой-то именно точке, где животное получает дар слова, и происходит отталкивание друг от друга Аксюши с Л. Аксюша подозревает в Л. какую-то для неё непонятную мысль: не затверженную мысль, а мысль свою собственную, которую от себя как высший дар свой человек прикладывает к той установленной, собранной веками мысли. Л. же старается скрыть свою брезгливость к существу безмысленному, к этому церковному животному.
Аксюша сейчас переживает искушение, на неё «находит», и тогда разговаривать с ней невозможно.
— Михаил Михайлович, я не могу больше молчать, она теснит мою душу.
— Ты у меня служишь?
— Служу…
— И служи. Какое же тебе дело до моих отношений с людьми?
— Но зачем же она теснит мою душу?
Взбешённый, я прогоняю её, а через несколько минут она опять стоит в дверях, как прежде послушное животное, и монашеским условно-сладким голоском мне докладывает о мелочах нашего хозяйства.
Церковное животное во многих своих разновидностях «христовых невест» вроде Аксюши, попов и дьяконов неверующих, старцев-самозванцев, кликуш — играет большую роль в деле разрушения Церкви.
Через Аксюшу и всякое церковное животное смотрю на весь животный, растительный и минеральный мир как на продукты разложения совершеннейшего организма, в котором когда-то всё это было одухотворёнными частями единого Целого. Да и сейчас, когда приходишь в дух и глядишь на мир, на землю и особенно на небо с творческим вниманием, то каждая тварь, каждая мелочь становится радостно-прекрасной в Целом.
Вот истинный путь, наверно, и есть дело восстановления Целого, а не бездейственное пребывание в неподвижном порядке.
Вспомнил обвинение меня в том, что я столько лет жил возле семьи без любви… А вот Коноплянцев[24] служит в Наркомате Легпром, не любя этого дела, и вообще все люди, кроме горстки счастливцев, разве тоже не привязаны и не живут без любви?
Я хотел разделить участь всех людей…
Заметить: в этой войне за Л. сама она мало-помалу, при ожесточённости моего сердца, превращается в принцип. Если бы не наши свиданья, восстанавливающие живую связь, то, может быть, после войны я и не узнал бы её, и не захотел, и подивился: из-за чего же кровь проливал?
10 апреля.
В Загорске складываю вещи, налаживаю машину, покидаю семью, быть может, навсегда. А весна задержалась.
Ночь на 11-е апреля. Всё рассказал Яловецкому и ужаснул его, и он, как все хорошие люди, схватился за моё здоровье.
— Разве вы не видите, — сказал я, — что я выгляжу лучше?
— Вижу, — вы стали на вид совсем молодым. Яловецкий требует удаления Аксюши — нельзя положиться.
Яловецкий открыл мне, что собственническое чувство на отца вообще присуще детям, и потому объединение вокруг матери сыновей с точки зрения психологии людей кремнёвого века вполне понятно. Это собственническое объединение прикрывается заботой обо мне, как бы я не попал в руки такой же собственницы, как они, и всё зло, против которого они выступают, олицетворяется в образе «тёщи».
Со мной это часто бывает, что от всего сердца хочешь чем-то обрадовать, а потом, когда сделаешь что-нибудь, как задумал, вдруг поймёшь, как я это сделал неловко, и чем больше проходит времени, тем становится стыднее вспоминать.
Так вот, я, предлагая свой брачный договор, написал, что беру обязанности по обеспечению средств существования; это ещё ничего, но вот «чего»: тут же предложил деньги на переезд (они обменяли, наконец, комнату). Это, уж конечно, из далёких купеческих недр: купчик влюбился и швыряет деньгами.
Л. чуть-чуть дёрнулась, чуть-чуть сконфузилась, но взять не отказалась, чтобы не пристыдить меня. Сейчас вспомнишь и покраснеешь! Одно утешение: пусть смешно, да не худо, а самое главное, что я сознаю.
11 апреля.
Ходил к Л. (переехали), увидел Л. без подготовки к моему приходу и ахнул: до чего она извелась. И мать извелась. А я ходил и не замечал. Мать хотела на кумыс ехать — осталась, боится за дочь. Дочь хочет со мной ехать — боится мать оставить. Л. сказала мне: «Напрасно резиновые сапоги покупал, я теперь могу только лежать, и только этого хочется — лежать и лежать…»
Я понял, что не понимал трудность своего положения, не понимал потому, что на себя, на свои силы рассчитывал и не думал, что Л. сохнет, теряет последние силы.
И почему не я помогал при переезде, а другой человек? Всё произошло потому, что я в жизни своей никого не любил и вот теперь попал в огонь.
…Ну и что же? Если Л. слабая, надо ей помочь; не сумею помочь, я буду любить её… Мне кажется, что я так люблю её, что любовь эта от болезни сильнеет у меня и спасёт её.
Аксюша спросила меня:
— Вы сознаёте, М. М., что в своё время ошибку сделали?
— Какую?
— Да что сошлись с Е. П.
— Сознаю.
— А если сознаёте, то должны ошибку поправить и дожить с ней до конца.
— Это значит — и себя погубить, и свою любимую женщину.
— Вы веруете в Бога?
— Я считаю того бога, которому жертва нужна, как ты говоришь, Сатаной. Я же служу тому Богу, который творит любовь на земле.
Ляля, конечно, замечательная женщина, но ведь и я тоже, наверно, замечательный, если в своём возрасте могу так любить. Но вот чего не хватает у меня: не хватает сознания своей значительности. Я вообще похож на царя Аггея, который покинул своё царство, чтобы поглядеть на жизнь народа, и, когда увидел, не захотел возвращаться на трон[25].
Да, тут у меня на Л. поставлена жизнь, и если тут провалится (только этого не может быть), то мне остаётся уйти в странничество, и тут возможна радость такая, какой я не знавал. Вообще, главный источник радости является, когда жизнь бросается в смерть, и эта добровольно принимаемая смерть уничтожает в сознании страх и зло физической смерти («смертью смерть поправ»).
12 апреля.
В 3-4 часа дня «Мазай»[26] приехал на Бахметьевскую. Увожу Л. в Тяжино. Л. сидела на стуле жёлтая, измученная до «краше в гроб кладут» и, как после оказалось, готовая к отказу мне (расстаться на время равносильно отказу). Её мать, смущённая, отстранялась на этот раз от сочувствия мне. И когда Л. сказала мне: «Не верю тебе», мать безучастно смотрела на меня, будучи в полной зависимости от дочери.
В этот момент представилось мне, как я полчаса назад в пальто вошёл к Павловне, положил перед ней деньги и она мне сказала: «А комната моя, никому не отдам». И я ответил холодно и резко: «О комнате решит суд». И вышел.
И вот теперь: там все сгорело и тут «не верю». Я почувствовал в себе холод, начало злого решительного действия. Однако холод не стал как-то распространяться по телу, замер, и пришла слепая точка души, когда всё делаешь механически. И Л. тоже механически отдала свой чемодан. Ехали в раздражённом состоянии, я вовсе не понимал, в чём я виноват, за что она мучает меня.
19 апреля.
Прошла с 12 апреля неделя сплошь солнечная. Прошли дни, которых нельзя было записать. Но счастье в том, что дни эти не только не прошли, а не могут пройти, пока мы живы, дни останутся. И если записать нельзя, то можно о них написать: в природе была неодетая весна — у людей незаписанная любовь.
Сегодня Л. уезжает на какой-то день-два, много три, но мы прощаемся, как будто расстаёмся на три года. Она меня перекрестила и велела себя перекрестить, и,
