делал это всю жизнь свою, подходя с такой страстной мыслью к «тварям» в природе и «воскрешая» их для людей?

Она говорила своему другу, что я пришёл к ней с оправданием её прошлого, пришёл к ней и всё понял и, она пошла за мной в оправдание.

Р. В., закончив мой архив, поставил интересный вопрос: почему у меня нет переписки с писателями? Я думаю, это объясняется моим нравственным одиночеством, моей стыдливостью к постороннему глазу, условиями моего дикого быта (много ещё чего-то — к этому надо вернуться).

Между прочим, все препятствия к сближению с обществом после сближения с Л. рушились, и только теперь я стал таким, как все. Л. непосредственно, прямо даже и заставила меня написать хорошим людям (Зое[36], Коноплянцеву) и восстанавливать с ними душевную связь. Одним словом, только с ней я перестал быть отщепенцем и почувствовал себя в обществе (мой рассказ «Художник»).

В Москве было, она спала под простыней, я же не спал и смотрел, как от её дыхания колышется простыня, и от этого было во мне, что ведь это же живой человек, и возле меня человек, и мой человек, продолжение меня!

Другой же раз было при возвращении на пути в Тяжино, она впереди меня шла, несла тяжесть в левой руке, и от этого правое бедро выставилось, округлилось. Тут я подумал, что и я несу тяжесть, и она несёт, и мы вместе несём что-то друг для друга, и каждый для друга, как для себя.

Нашла в его раннем дневнике 1905-1912 годов: «29 августа. Петербург. Ночь в пустой квартире пыльной. Ночью является желание встречи в одиночестве и тишине ночной, целомудренные объятья с милым единственным по-настоящему близким и несуществующим существом. Встретились где-то на улице, оглянулись, узнали до конца, до последнего, когда возьмёшь за руку и рука как своя собственная и говори, что хочешь, всё будет верно, каждое слово будет настоящее».

Мне вспомнилось, как мы последний раз с ней купались в Нищенке, сели друг возле друга и я сказал:

— Мы самые с тобой счастливые люди, и у нас, в стране нашей, может быть, таких счастливых ещё и нет и мы с тобой единственные.

— Вот ещё что! — ответила она, — нас таких довольно. Я знаю других, что за одно слово: сказать или не сказать, могли решить судьбу свою в ту или другую сторону; и они решались сказать и умирали за слово с великой радостью. И мы со своей радостью не годимся им в подмётки.

После того оказалось для меня, что сознание моего счастья было нелепое: я по наивности полагал его просто на таланте, на честности своей, на победе. А оказалось, я потому считал себя единственным, что сравнивал себя с несчастными, между тем как мне надо было сравнивать себя с теми счастливцами, кто за слово стояли до конца, и таких было много, много…

Продавать или беречь архив? Беречь, если знать, что ты движешься вперёд. Продавать, если нет уверенности. Я уверен и не хочу продавать. Но если бы я тогда отказался от Л., то верить бы не мог в будущую ценность архива.

Л. мучается за А. В. днём и ночью.

— Ты же, — сказал я, — не вольна была меня оставить, когда меня полюбила?

— Нет, — ответила она, — не вольна.

— И веришь мне, я тоже не волен был, не мог оставить тебя и вернуться к семье?

— Верю.

— Для чего же теперь мучиться за А. В., которого ты оставила, ведь там ты вольна была?

— Вольна. И оставила.

Павловна, Лёва, Петя, даже Аксюша — вовсе не плохие люди, но я их разбаловал, мой грех в том, что не вёл себя с ними как Старший, не утруждал этим себя.

Рассказывали, что будто бы один мальчик-осетин влез на плетень к соседу и схватил барана, и когда это заметили и поймали его, то рук своих он освободить не мог, так что пришлось вырезать шерсть из барана. Вот это хватка делового разума, пользы не оставляет Павловну в несчастье, и как бы ни было велико её горе, пальца в рот ей не клади.

…Но бедные, бедные Лялины пальчики! Как часто в бессоннице, лаская её тело, я вдруг вспоминал о её пальчиках, найду эти бедные существа, трону их, и сразу по телу какой-то пробежит ток жалости, душевного сочувствия совсем другой природы, чем то радостное здоровье, и телесная чистота, и сила, прибывающая от соприкосновения с телом.

Значит, вот отчего художнику так трудно даётся рука!

Глава 18 Полгода

Итак, исполнилось полгода со дня нашей встречи. И теперь рушатся все препятствия, и за тридцать пять лет жизни с Е. П. мы не узнали того с ней, что открыло сближение за шесть месяцев. Сколько мучений, сколько радости и чего-то нового, неведомого.

Как будто, прихватывая рукой больное сердце, я полгода поднимался изо дня в день на гору, с мученьем и радостью от новых кругозоров, превозмогая мучения. В этом путешествии на гору талант мой слился с любовью, и я теперь знаю, что если иссякнет любовь моя — иссякнет талант, и если будет любовь возрастать — будет возрастать и талант.

Итак, путешествие моё в гору всё продолжается.

Цветёт мята. В тени лесной есть ещё крупная земляника, малина поспела. Кукушка смолкла, но горлинка ещё гуркует. Мы с Л. собираем грибы. Очень сближаемся, становится похоже на связь неразрывную.

Л. видела сон, будто с нею десятки и сотни и тысячи её сожителей и поклонников, а меня нет. И старый подвижник ей говорит: «Нет тебе прощения и не будет». После чего Л. хотела утопиться, но поклонники ей не дали.

— Я видел очень томительный, очень мучительный сон…

— Расскажи!

— Видел, будто в лесу собираю грибы, а их нет.

— Ну?

— Вот и всё.

— Почему же он томительный и мучительный?

— Потому что грибов нет.

Староверов Гаврила. Старик — хранитель православия, безупречный человек, единственный, кто против нашего брака и разорвал отношения с Л. за то, что она оставила А. В. Единственный его порок и грех, что он не участвует в современности, что, значит, мёртв. Но с мёртвых и спроса нет, значит, нет у него ни греха, ни порока: безгрешный и беспорочный старик, неподвижная фигура[37].

Проводил своих… В этот раз мне стало даже чуть-чуть не по себе, что я как будто больше не могу удовлетворяться одиночеством. Вот когда она стала по-настоящему моей женой. И это удивительно, до чего она именно жена, хотя это имя, произнесённое со стороны, ей непереносимо.

Впрочем, она ненавидит всякую форму без живого содержания, называемого ею любовью. Так вот, обычная «жена» ей ненавистна, как категория брака. Её же собственная, т. е. она сама как жена, происходит от материнской любви. И все её схватки с матерью происходят от ненависти к форме.

У Н. А. есть приём логического рассуждения, с уверенностью, иногда надменной, что если она рассудит, то из этого должна выйти правда… Это у неё не то от дворянства, не то от немцев…

Не дай Бог мне её когда-нибудь огорчить.

Вчера проводил, сегодня первый день на холостом положении, но письмишко успел написать.

Поэты юные в своём творчестве исходят от удивления, старые поэты — от мудрости. Но бывает наоборот: юный питается мудростью (Лермонтов), старый — удивлением (Пришвин).

Написав рассказ, я сказал, не думая о читателе, а только о себе, как мне самому показалось, я сказал с восхищением: «Хорошо». Другой же не о себе думает, а о детях, для которых написано, и тоже с точки зрения читателя говорит: «Хорошо». Никогда я не думал о читателе, а мне часто говорят: «Вы должны знать, для кого вы пишете». Странно, что я, не думая о читателе, гораздо меньше ошибаюсь, чем те, кто о них думает. Почему?

Много ли нужно, чтобы увидеть: взглянул — вот и всё. Другое дело своё виденное представить для других людей в понятных словах, — вот для этого нужно и время, и опыт, и мастерство.

Надо так писать, чтобы радовался не только сочувствующий, но чтобы и мыслящий говорил: хорошо!

Грибов много, но и людей, охотящихся за грибами, тоже много. Утром сорвут, а те, кто опоздал, ходят с пустой корзиной, но один грибник, старый человек, рано не ходит, а всегда приносит полную корзину. Сегодня он мне открыл свой секрет: «Они глядят, куда все глядят, а я — куда никто не заглядывает, — в кустик гляжу, под колодинки».

Вот и всё. Глядит, куда никто не хочет глядеть, а люди о нём говорят, будто он с чёртом знается.

Когда я на бумаге ставлю «Я» и веду от него рассказ, то, конечно, это не моё индивидуальное «я», это «Я» употребляется в том же самом значении, как царь говорил в манифесте своё «Мы». Но мои молодые подражатели принимают это «Я» за индивидуальное и иногда пишут по наивности начисто от себя.

Письмо. «21/VII—40 г. День прекрасный[38], милая Л. Телеграмму об обмене получил, но свалил всё на Птицына и успокоился: у Птицына выходной пятница, а без Птицына переехать нельзя, как нельзя разделиться без юридических услуг Валентина Филимоновича. Порывался даже приехать в Итаку на Лаврушинский и поступить, как поступил Одиссей с женихами Пенелопы.

Работаю, стиснув зубы, и к твоему приезду надеюсь всё дочиста кончить.

Милая, привези сухариков белых, печенья и пришли батончика два, а то у нас плохо, животик серьёзно спадает, даже жалко становится. Грибов ужасти сколько. Сегодня пошёл в Круглую рощу, прости Господи, до ветру сходить и принёс белых грибов на обед. Аксюша поутру принесла оттуда семьдесят два.

Ты не можешь представить себе, как высоко я через тебя поднялся в своих глазах: и всегда, когда я думаю о тебе (а думаю я всё свободное время), я чувствую себя как-то особенно прочно на земле и в то же время мне это ново и небывало. Всегда удивляюсь, как в такой беде ты могла для меня сохраниться, и ещё удивительней, как ты нашлась. .. Я тебя люблю, Ляля, — как я счастлив, что могу это сказать спокойно, уверенно и в первый раз в жизни первой женщине.

У меня щемит сердце от мысли, что ты в Москве мучишься, я стараюсь от этого больше работать свою скучную работу исправления трёх экземпляров. Дело тоже невесёлое! Рассказы же детские надо только переписать, и скорей всего мы это сделаем с тобой дня в два. Мы будем скоро свободны от нудной работы, от Аксюши и от тягостной борьбы за жилплощадь. Как это будет хорошо!

Ах, Ляля, я сейчас так уверен в своей настоящей любви к тебе!