бледные спутники, освещаемые горящим живым светилом, вращаются вокруг неё. Может быть, оттого иным так неприятно бывает смотреть ночью на восходящую луну…

Смотрю на бедных этих людей, по-своему как-то любивших меня, и чувствую свою вину и, одновременно, не-вину, потому что мне надо было выйти из пережитой формы, и если бы я не вышел из неё, погубил бы всё своё содержание. Моя форма стала их содержанием (эгоизм), а содержание моей формы им было недоступно, они её не поняли и упустили.

И вот почему борьба за меня стала у них борьбой за имущество.

Вчера в постели, перед тем как заснуть, я внезапно понял всю жизнь со времени возвращения из Германии и до встречи с Л. как кокетливую игру в уединённого гения, как одну из форм эстетического демонизма.

Странническое блуждание по неустроенной стране в костюме охотника с дикаркой и детьми, вызов мещанскому обществу и т. д. — всё до точности происходит от ницшеанского сверхчеловека в русском издании. Вот в таком жизненном оформлении развился талант вовсе другого нравственного происхождения, чем эта форма охотника и ницшеанца.

Эта точка зрения на себя, открывшаяся благодаря выходу из этой формы, вместе с тем открывает перспективу и на жизнь Олега и Ляли. Индивидуалистический эстетизм в этом случае принял не брачную форму, как у меня, а, напротив, форму аскетического целомудрия (гнушение браком). В результате этой формы индивидуализма целомудренного явилась жертвой Л., в результате моего брачного индивидуализма — эгоизма — моя несчастная семья.

Мой рассказ «Художник» является одинаково приложимым выходом из индивидуалистического эстетизма как ко мне, так и к Олегу. Этот рассказ содержит весь поворот от эгоистической самоудовлетворенности к общественно-брачному состоянию. К тому же самому пришёл бы непременно и Олег.

Будет, я думаю, время, когда мы с Л. вместе к природе придём.

Запись через восемь лет: «На охоте. Было время, когда страстное чувство к ней удаляло от меня природу. Где-то записано даже, что мысли о Л. в лесу закрывали мне следы зверушек на снегу. Теперь мне возвратились следы, и Л. пришла ко мне ясная, чистая.

…Не понимал я её, а только предчувствовал. И это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала всё: и ум, и сердце».

Опять мысль по пути из Москвы в Тяжино. Эта мысль была о процессе создания «единственной». Так вот, Л. мне представляется единственной, что на свете другой подобной быть не может. Но сегодня на почте я видел одну барышню с глазами, похожими на Лялины глаза, и мне подумалось: а может быть, это я создаю Лялю как единственную в мире женщину, на самом же деле такие «Ляли» встречаются? Может быть, и все так, кто любят, порождают из себя те прелести, которые я приписываю одной Л.? Может быть, эта любовь её кажется такой исключительной только потому, что я никакой любви не испытывал и мне «всё благо»?

Понимаю, что так, но вместе с тем и утверждаю, что на земле у людей существует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназначенной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие, единство с той и с другой стороны вхожу я в море всеобщей любви человеческой.

Вот почему даже самые примитивные люди, начиная свою короткую любовь, непременно чувствуют, что не им одним, а всем хорошо на земле жить, и если даже очевидно, что хорошая жизнь не выходит, то всё-таки возможно человеку и должно быть счастливым. Итак, только через любовь можно найти самого себя как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой: любви-добродетели.

Иначе: только путём личной любви можно приобщиться к всечеловеческой любви.

К обеду мы вернулись из Москвы в Тяжино и успели застать последнее движение на мордочке Диноры. Собачка прожила с нами всего четыре дня, была прекрасна и осталась мечтой. Дочь её мы назвали Норой.

Сентябрь.

Только те мысли действительно настоящие, новорождённо-свои, а не повторение сказанного, которые рождаются, как и дети, от любви на пути сближения плоти и духа.

Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя, обманывать, но нельзя и обманываться. Какое свидетельство в том, что я имею дело с гением, а не преступником? То и другое по существу подобно. О первом мне свидетельствует возникающая в сердце моём любовь. И я думаю, что преступное и гениальное разделяется только перед судом любви.

Записи последующих лет: «Настоящая любовь всегда „преступна», настоящее искусство действует как мина, взрывающая обстановку привычных положений».

«Маленького преступника судят за то, что он переступил через черту закона, ограждающего право другого человека, имея в виду свой личный интерес. Если же преступник не для себя перешёл черту, а чтобы создать новый, лучший закон, отменяющий старый, и победил, то победителя не судят: победитель несёт новый закон. Маленький человек старого закона или несправедливо погибает при этой победе (Евгений из „Медного Всадника”), или, широко открыв глаза (апостол Павел), прозревает будущее и становится на сторону Победителя».

«Думал, что и у женщин-растратчиц, блудниц всякого рода есть своё высшее назначение вывести мужа из его ограничения, из его деловой колеи. Надо об этом крепко подумать, — что даже и у блудниц!

И как же счастлив я, что меня вывела из моей упряжки на волю не блудница, а почти святая. …И ещё надо подумать об этом как о русском мотиве романа».

Ляля приехала из Москвы и рассказывала, как кромсали мою будущую «Фацелию», имея в виду нравственный уровень современного читателя. Не доволен я ею — не сумела отстоять.

У Л. нет малейшего интереса к жизненной игре. Пробовал совершенствовать её в писании дневника — не принимает; фотографировать — нет; ездить на велосипеде научилась, но бесстрастно; автомобиль ненавидит; сидит над рукописями только ради меня; политикой вовсе не интересуется. Единственный талант у неё — это любовь. Тут она всегда в готовности, на любовь у неё истрачено всё, даже детство. Об этом ещё надо подумать, но, мне кажется, её нужно понуждать к жизненным интересам. А то ведь единственное, чем пользуется она для себя вполне, — это сон от полуночи до восьми утра. Тут она живёт для себя, — во всем остальном она переделана на любовь, и самая любовь для себя у неё принимается временно, как задача переделать этот материал личной жизни для Общего.

Мне чуть-чуть трудновато идти за ней, мне самому нужно очень любить, чтобы не отставать от неё.

Запись через четыре года: «Полное отвращение ко всякой дипломатии и политике сделало её жизнь до того неустойчивой, что в её представлении вся земная жизнь, лежащая во зле, стала как сон, а истинной стала жизнь небесная.

Мы с ней соединились, как два царства».

Вчера проводили её мать и переехали в ту избу, где у нас прошли хрустальные дни нашей любви. Расставаясь с тёщей, понял её, бедную, на трудном пути за дочкой и пожалел. Мне кажется, я и Лялину любовь к ней теперь понимаю в истоках, похожих на каменистые истоки горных ручьёв: камни — это нарушения. Л. идёт путём нарушений, и каждый срыв оставляет в ней боль и заставляет поправлять нарушения, и это вечное стремление выправить нарушения создаёт её любовь к матери.

Трогательно усилие старой женщины понять всю сложную сеть поступков дочери как путь к добру и правде.

Перед нашей встречей Л. встала было на путь возвращения к мужу, понимая это возвращение как отречение от личной жизни. Возможно, такое отречение не помешало бы ей родить не для себя, а для мужа. Случись, умри тут её мать, она в таком отречении нашла бы себе полную утрату-замену. Ещё бы пять лет — и в морщинах стареющей женщины трудно было бы узнать мятежную Л., — она стала бы как все порядочные женщины, и муж её был бы счастлив. Но встретился я, личная жизнь восстала со всей своей силой, множество нераскрытых дарований нашло себе применение, и путь определился совсем по-иному.

Сегодня Л. проговорилась, сказав:

— Если только есть тот свет.

— Неужели и ты сомневаешься?

— А как же, разве я не человек? Только если приходят сомнения, — не будь того света, я бы не жила; тогда всё было бы бессмысленно и я бы с собой покончила.

— Неужели тебе довольно такого рассуждения?

— Нет, я ещё люблю Бога.

И такая вся вера: ни окончательное «да», ни окончательное «нет», а «верую, помоги моему неверию».

Настоящая вера включает в себя и неверие, то есть настоящая вера есть процесс борьбы с неверием, и, не будь неверия, не было бы и веры. Неверие как тень веры: не будь тени, не было бы и жизни.

— Почему ты сегодня со мной так нежен?

— А я сегодня перебрал в уме наше пережитое и очень много нашёл в себе хорошего от тебя, как будто со времени нашей встречи я черпаю из колодца живую воду и всё богатею и богатею изо дня в день.

Учился ездить на машине по Москве. Начали с Л. пятую главу «Былины» (будущей «Осударевой дороги»).

Л. уехала править вёрстку к Ставскому.

У Л. прострел, болит поясница, ночью надо быть с ней осторожным. Я с любовью оглаживаю её спящую, и она это учуяла, но не отвечала, потому что ей было не до того. Когда же мне попалась кисть руки и я руку погладил, то она сквозь сон мне ответила:

— Милый ты мой!

Так не раз я замечал, что прикосновение к руке бывает прикосновением к душе и, когда телу не до того, через руку происходит соприкосновение душ.

Она чуть-чуть нездорова, и этого довольно уже, чтобы я почувствовал прилив особой нежности. Её душа высвечивает так сильно из тела…

Убил дупеля и коростеля. Вечером пошли гулять, набрали грибов на жареное. За ужином Л. первый раз в жизни поела грибов (по-настоящему приготовленных) и пришла в восхищение. Так она всё лето сушила белые грибы и не ела их, даже не пробовала: сушила впрок, хотя зимой они будут везде продаваться. Думала о будущем, о настоящем же, чтобы взять и поесть, — ей и в голову не приходило. Настоящее она сушила для будущего и так всю жизнь свою провела! Сердце сжимается от боли, как об этом подумаешь…

Так много белых грибов в это лето, что, пожалуй, сушёных в государстве года на два хватит. Но кто своего белого гриба за лето не попробовал, тому зимой не понять, как они вкусны.

За обедом я сказал М. В., что если мне придётся в рай идти, то без