так совестно за упрёк ей в невольных грехах!
Происхождение таких мимолётных чувств коренится в подполье своей личности, чем-то когда-то оскорблённой до неверия, до неприятия чуда, каким, несомненно, является в моей жизни приход Л. ко мне.
Вспоминаю, что эти приступы сомнения, недоверия были у меня с самого начала, но я боролся с ними и побеждал исключительно раскаянием: каялся ей, и она меня поднимала.
Через 12 лет при перечтении М. М. здесь припишет: «Неверие как тень, и, не будь тени, не было бы и жизни».
Всю ночь был дождь. Часто возвращался к мысли своей, что 12 апреля я для прежней жизни своей умер, для себя же возродился. Что такое смерть? Настоящая смерть есть прекращение всех обязанностей к людям и свидетельство независимости личности. Бывало, на охоте даже, какой-нибудь умирающий зайчик, вытягиваясь в последней конвульсии, говорит тебе, охотнику: «Поди-ка возьми меня: прощай, убегаю!»
Ошибка Олега была в том, что он пользовался Л. для своего творчества, но был невнимателен к её реальной личности: она была для него Прекрасной Дамой. Напротив, для А. В. она была женой и полюбовницей, но к духовному облику её он был невнимателен.
— Ты же, — сказала она, — их победил своей цельностью, и за то ты меня берёшь целиком.
Через 13 лет запись: «…Всех ловчей и всех счастливей оказался я, создавший себе из кому девы, кому блудницы, кому жены — чудесного Друга».
Были вечером в концерте Рахманинова. Удивлялся людям, — консерватория, оказывается, является хранилищем людей. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию! Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему. Музыка входит в состав души, и можно даже так поставить вопрос: возможна ли без музыки душа?
Мудрецы всех времён ещё из древности собирали свою душу к тому, чтобы безмысленно, как в музыке, постигать сущность жизни. Отсюда и становится видна во всей ясности борьба этих людей с Разумом, а у других людей — обожествление Разума.
Мир (тишина) на земле возможен лишь при каком-то гармоническом соотношении души с разумом. Господство же разума приводит к голой технике и к войне.
Получаю страстные письма от читателей. Вчера доктор глазной в поликлинике признавался мне в любви. Медленно и под шумок моё «учение» находит себе путь.
Боюсь, что когда через меня все пойдут в природу — я уйду из неё, и моё «быть самим собой» окажется не в том, о чём я писал.
Приходила делегация «Пионера», предлагала написать декларацию моего натурализма. Я ответил, что в основе современности лежит идея господства, у меня же — «родственное внимание», и показывать свою правду я могу, но рассуждать по поводу неё мне не дано.
Понял происхождение у Руссо и Толстого их мыслей о природе как основном существе всего человека: всё есть в природе и нет только сознания и что сознанием своим человеку не очень-то надо гордиться и им отделяться от природы… Так «природа» стала убежищем свободно верующих, но биологизм пробрался сюда и подточил Руссо и Толстого.
Подходит у Л. роковое число. Встаёт вопрос в своей неумолимости: да или нет? А я, разве я виноват? Если бы я сделал это рассудительно, я бы доказал тем самым, что не очень-то уж так сильно люблю её (в смысле «подкладки», а не лица: что это за любовь без подкладки!). «Духовной» любви ведь мы с ней чураемся. Если мы за цельную любовь (с подкладкой), то нельзя же было выдрать напрочь подкладку. Но я молод душой и не смотрю на время, а мне 67 лет, и ребёнка своего я не могу воспитать. Так бесконечное встретилось с конечным, и вот открывается «юдоль земная». Л. лежит с тяжёлой думой. Я ей говорю:
— Что же делать, так вышло, значит, есть нечто выше нашей воли, зависит не от нас и мы должны подчиниться с благоговением естественному ходу и сказать: «Да будет воля Твоя!»
Мне сейчас думается, что именно потому ты и не любишь Толстого и его Наташу: у него личная жизнь девушки представляется как личный каприз, девичья смута души перед серьёзностью брачной жизни, поглощающей капризное своеволие. То же самое проводил и я в «Кащеевой цепи»: Алпатов созерцал величественный и радостный процесс движения всей жизни в природе, и его узкое своеволие поглощалось расширенной душой.
Но, может быть, в ней ещё дремлет отчасти нераскрытая девушка, ожидающая себе куколку? А то почему же она ночью с упрёком спросила меня:
— Если мужчина любит женщину, то он хочет иметь от неё ребёнка, а ты как будто не хочешь. Почему ты не хочешь?
Значит, она хочет иметь возле себя мужа, а не путешественника или писателя. Всё это я тоже почувствовал вчера на одинокой прогулке, и через это луч света упал на то слепое мгновение, когда я утратил сознание на миг и поступил как мужчина: это мгновение не было слепым, я тоже, как и она теперь, тогда в тайне своей то же хотел. Сознав это, я почувствовал радость и готовность встретить все трудности на этом пути и даже смерть её. Мне стало, как было в Ельце перед расстрелом: поняв близость смерти, я вдруг стал совершенно спокоен и пошёл, куда мне указали, к забору[56].
Так открылась перспектива на жизнь, полную скорби, труда и роковых случайностей… И когда мы примирились с изгнанием из рая и лишением и перестроились, то вдруг увидали, что судьба пошутила над нами…
— Ты как будто не рад? — спросила она.
— Да и ты, — сказал я, — как будто не очень-то рада.
Замечательно ещё было, что после той мучительной ночи с вопросами, быть или не быть, когда я, пробуя работать с больной головой, сел за стол, она пришла ко мне просветлённая и просила меня не беспокоиться ни о чём… Этим она говорила, что готова родить.
Вот когда мне стало понятно, что, перейдя через страдание в более глубокую жизнь, невозможно вернуться таким же простодушным ребёнком на солнечную поверхность земли.
Вот отчего и моя Л. до сих пор не может привыкнуть к моей просторной квартире в четыре комнаты и просит её поменять на маленькую.
Вот почему, оставаясь в природе, она не чувствует, как я, расширения души и единства с Целым, а пользуется тишиной уединения, чтобы сосредоточиться в чувстве любви; вот почему, полюбив, я неохотно иду на охоту; и вот почему ушедшие из нашего мира больше в него не могут вернуться.
Любовь по существу своему непременно одна, только концы её разные. На одной стороне обнажится любовь в себе чисто духовная, на другой — физическая: ему бы только выбросить семя, ей бы — только родить. Вся любовь как вода, каждый берёт из неё, сколько может зачерпнуть своим ведром.
Да, к воде приходят с ведром, к любви — с душою. Бывают и вёдра побольше и поменьше, а уж души! Вот отчего всё по-разному понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и по-своему говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришёл на берег океана.
Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю своё личное вёдрышко в океан, складываю руки свои, как в детстве учили нас складывать их на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своём личном: «Избави меня от лукавого!»
…Любовь как большая вода. Приходит к ней жаждущий, напьётся или ведром зачерпнёт и унесёт в свою меру.
А. В. прислал ответ на письмо Л. к нему. (Это письмо было с приложением к «Фацелии».) Он раскритиковал поэму и распростился с женой «до встречи в Царствии Небесном».
Эх, А. В., прожили вы с Л. столько лет и не поняли, что ведь она не женщина в вашем смысле и ваши притязания к ней грубы и недостойны её существа. И если вы действительно верите, что встретитесь с нею в загробном мире, то вы или не узнаете её, или, узнав, впервые познаете и устыдитесь.
Был Осипов (коммунист из журнала «Смена») и демонстрировал свою «веру».
— А что, — спросил я, — он в самом деле так верует?
— Нет, — ответила Л., — тут не доходит до веры, но он верит, что надо верить, и за это, может быть, готов сложить голову.
Л. так говорила о вере людей в «Надо» (надо верить):
— То, бывает, просто верят люди для себя лично — вера как свидетельство личности; а то бывает — «два-три собрались во имя», и два из них верят непосредственно, а третий верит слабо и усиливается за двух. Вот эта сила — не его собственная, а тех двух — является принудительной, как «надо верить».
Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос «Верю ли я сам» и станет: «Я должен верить». Вот этим долгом веры и живут комсомольцы, и держится всё государство как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный Суд государству (война или революция), то «надо верить» отпадёт и Судья спрашивает: «Как тебе хочется верить?»
И в Церкви тоже многие ли верят в Тайну… Огромное большинство причащается с одной мыслью, что надо верить. При таком разложении Церкви верующие стали бессильными, и Божье дело было отдано неверующим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду заявляли: «Мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь».
Многие верят и потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спокойствие. Им кажется — невозможно остаться без Бога, и они не видят, что живой Бог только и ждёт, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом.
Моя гостья сказала:
— Бедная Франция, неужели её нынешняя судьба есть последствия 1789 года? И если так, то какие же последствия ждут нас за нашу революцию?
И ещё эта гостья сказала:
— У нас есть три группы людей: огромное большинство вовсе не верят в наше дело; другая часть верит в то, во что надо верить, и третья сомневается в надо, но делает вид, что верит.
Ввожу в необходимость каждого дня обсуждение плана для следующего, иначе Л. затрёпывается.
Вчера, например, её вызвали на примерку платья в 12 с половиной. Она поехала мерить платье, вспомнила про мои туфли, и ещё, и ещё, и так, не евши, приехала в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без возможности, как раньше, при первом желании окунуться в
