лес и набраться сил, придрался к надменно-сварливому тону тёщи и вышел из себя, но вскоре опомнился и сам попросил прощенья.

Вечером тёща жаловалась Л., и у нас произошла первая сцена втроём. Когда были вдвоём, то Л. умела забирать меня в руки и я умел ей отдаваться и приходить после объяснения на более высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Л. даже воскликнула: «Бросаю вас, пропадайте вы все без меня!» Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больной старушкой сразу раскрыло глаза. Это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребёночку, как к несчастному существу, беззащитному. И если этого нет во мне — она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она избаловала возле себя мужа (А. В.) в первую очередь и особенно мать.

Мне же хочется, чтобы она стала в положение друга, равного товарища, как она стала было, создавая вместе со мной «Фацелию». Существо, создающее «Фацелию», в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая своё здоровье, без всякой особенной нужды носится по Москве в поисках тесёмочек для моих башмаков… Между тем у меня задача сделать Л. лично счастливой; моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ей хоть какого-нибудь счастья. И вот, пожалуйте, мы без неё «пропадём»!

Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего язычества, всего «мужа» и всей «женщины».

Мы отлично помирились, и ночью каждый раз я, просыпаясь, осторожно целовал её волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня.

Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положиться на Л. Не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут в отношении к матери Л. вся, значит, любя Л., мне Надо тёщу тоже любить.

Вот теперь, сравнивая это Надо любить с Надо верить комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне надо любить мать, потому что я люблю дочь. Итак, может быть, комсомольцу надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, то есть свой угол рождения, где своя мать, свой отец, своё солнце и месяц, свои травки, и свои заботы, и «первых лет уроки»[57].

Да, бедные дети с их трогательным «надо верить», — много ли ещё вас осталось на русской земле?

Какому Богу молились наши предки из богатых купцов, наживших себе крупные средства? Нет сомнения, что этого Бога они просили помогать в их хищных делах и этому самому Богу строили церкви, когда им всё удавалось. Этот Бог помогал им везде концы с концами сводить и радоваться… и очищать свою душу обращением к Распятому. Именно для очищения совести и был для них Христос.

У нас думают так, что «немца» нам не миновать: будем ему помогать — он превратит нас в колонию; пойдём против — он расколотит и своею рукою возьмёт.

Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, этой ненавистью наполнена половина мира, от Ротшильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. Другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумир демократов — интернациональный человек — превратился в еврея. Весь человек раскололся на две половины: арийца и семита.

Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека, и чуть в одну сторону — мы с евреями, чуть в другую — с арийцами.

Мудрость совета «будьте как дети» состоит в том, чтобы всякое «надо» взрослого человека, вплоть до «надо верить», «надо любить», стало как у детей: «хочется верить, хочется любить».

Мудрость жизни Всегочеловека и закон благополучия человечества состоит в том, чтобы Надо каждого человека превратилось в его личное Хочется.

В «Капитале» характерна стоящая в основе всего движения изначальная личная заинтересованность, прикрываемая потом всякими великими целями. Такой человек в основе своей существо родовое, ему нужно прежде всего хорошо устроиться на земле, самому и со своей семьёй, при хорошей квартире, хорошем столе, одежде, докторах и дачах. Чтобы другие не мешали ему в этом, он вникает этой стороной и в жизнь других, в это «вечночеловеческое», и так его личная заинтересованность во всём приходит к компромиссу в решении вопросов общественных, к «любезности» и ко всеобщей «теории относительности». Так у них происходит «размывание Бога» и замена Его личной заинтересованностью — компромиссом «теории относительности». При личной заинтересованности, конечно, личность движется в сторону благополучия своего, в сторону труда, не связанного со страданиями, и мир разделяется на чернорабочих и чисторабочих. Война 1914 года осталась морально не оправданной. Значит, неоконченной. Теперь — продолжение.

Каким же образом победят Америка и Англия, если они не несут людям никакого объяснения бессмыслицы жизни, в которую ввергаются чернорабочие и вслед за ними чисторабочие? На «хочется» и «надо» сейчас можно весь мир разделить: Англия, Америка, бывшая Франция — это всё «Хочется» Германия и всё, что позади её к востоку, и весь восток — это всё «Надо». Мало того, «хочется» заключено в чисто капиталистических странах, «надо» — в тех, где возможен социализм.

Англия соединяется с Америкой, и Галифакс в ответ Гитлеру подтвердил продолжение войны и указал на необходимость соблюсти права малых народностей на самоопределение. Известно, как бедняк «самоопределяется», пребывая должником богатого!

Но дело в споре злата и булата. Англия стоит за спиной принципа капитала. Германия, как и Россия, вынуждена была выйти из этого принципа, и от этого капиталистическое равновесие нарушилось.

Ноябрь.

В конце Пречистенки на мраморной доске написано «Уральские самоцветы» (контора) и на доске ниже ещё «Шахты». И в этих конторах абстрактных шахт сидят люди, которые никогда не видали шахт и всё-таки шахтами распоряжаются, и всё зависит от них.

Вот где источник разделения людей на классы, и вот как рождается власть.

Пустынник Исаак Сириянин мог чуть ли не один только день пробыть епископом и сбежал в свою глубочайшую пустыню. Удаляясь в сладость пустыни, в «не от мира сего», он наивно не понимал эгоизма такого ухода. Каким счастьем показалась бы теперь возможность такого ухода современным пленникам цивилизации!

И всё же с этих страниц, написанных полторы тысячи лет тому назад, веет таким осязательным добром человеческой натуры, такой любовью и такой силой духа, что наше время является как несчастье, вызывающее глубокое состраданье, — до чего же пал человек.

От многих людей слышу, какую радость испытывали они в первые дни революции и нэпа. Я же радость испытывал только один день в Петербурге, когда царь был арестован, и смолкли пулемёты на крышах, и зазвонили в колокола. С тех пор для меня почему-то радости не было. Разобрать — почему?

Л. устроила квартиру и сдала хозяйство матери. Пришёл А. М. Коноплянцев и заметил, что впервые видит уход за мной. И я сам тоже впервые увидел, что у меня всё как следует быть. Раньше «казалось».

Когда прошла для всех обычная иллюзия влюблённости, у нас оказалось — это была вовсе не иллюзия, а средство сближения и духовного развития и обмена.

После этого периода Л. стала мне матерью, и я родился вновь, по-новому стал жить, забывая даже о своих привычках. И даже характер во мне переменился, и весь я насквозь стал не таким, как был.

Л. сказала:

— Ты только шевели меня, умей вопросами вызывать у меня мысли…

А у меня это само собой давно сложилось, что Л. знает всё, и я давно в тревоге о том, что я ленив как-то, сонлив и не умею спрашивать. Лучший образ её, как ангел у сапожника, до сих пор у меня ничуть не помрачился[58].

В 1945 году он запишет: «В глубине своей, мне кажется, она всё знает и в ней содержится ответ на всякий вопрос глубокого сознания. Если бы я мог обо всём спросить — она бы ответила на всё. Но у меня редко бывает достаточно силы, чтобы её спросить. Жизнь проходит часто так себе, как будто едешь на телеге, имея возможность лететь на самолёте. Но только это большое богатство, сознавать, что всё — от себя и если я хорошенько только захочу, то пересяду из телеги в самолёт или задам Ляле всякий вопрос и получу от неё всякий ответ».

В 1948 году: «Ляля мне остаётся неиссякаемым источником мысли, высшим синтезом того, что называется природой».

Глава 20 Остановленное мгновение

Вспоминаю недавнее в Тяжине: мы гуляли в лесу. Над нами летали мельчайшие мошки. Л. спросила:

— Эти мошки живут один день?

— Меньше, — ответил я, — эти мошки — мгновения.

— Взлетят и умрут?

— Возможно. Только им эти мгновения как вечность. Если бы удалось осознать всю совокупность сил, определяющих взлёт этой мошки, нам через это раскрылась бы вся тайна Вселенной.

— И мы тоже так?

— И мы взлетаем на то же мгновение, только у нас есть человеческая задача вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть.

Чудилось в тонком сне, из-под снега весной вытаяла первая кочка, и на кочку села перелётная ранневесенняя птичка пуночка. Ей так было хорошо на этой кочке, как мудрой и покойно-уверенной царице всего: с этой кочки царица начала управлять движением весны.

В тонком сне я догадывался, что снится о нас: это мы с Л. должны найти себе точку мудрого спокойствия и управления жизнью своей, направленной к бескорыстной радости. Замечательно, что в этот же день явилась мысль об устройстве постоянного жилья на реке.

В этой любви нет устали, и когда станет трудно, то поглядишь на друга и подумаешь со скорбью: «Друг мой устал». Так свою усталость на него переведёшь, а когда справишься, то оказывается, он оттого побледнел, оттого у него глаза стали большие, что тревожился за меня: не устал ли я.

Любовь наша теперь отвечает человеку нашего времени, приведённому в постоянное движение, и совсем не похожа на прежнюю любовь, рассчитанную на создание уюта. В точном соответствии с этим находится прежний «монарх» и нынешний «вождь», — там и тут «все как один», но там — в постоянстве, а здесь — в движении. В соответствии с этим находятся и орудия передвижения.

Нет, не дни в нашем распоряжении, а только мгновения. Но даже и мгновения даются немногим, и как подумаешь о них — сердце наполняется благодарностью.

Пишу о вчерашнем дне и мучаюсь тем, что так мало взял себе от его богатств. Тружусь теперь, вспоминая тот день, когда взял всё, и не могу нигде поравняться силой своего