Но мы не смеемся над самим собой – это невозможно. Есть один выход из этого: свое смешное увидеть в другом, показывать на это, глядеть и хохотать. Первым мастером такого смеха был у нас Гоголь.
* * *
Романтизм, реализм, социалистический реализм, натурализм – всякое подобное обобщение сделано на каменном фундаменте поведения: романтизм требует движения к лучшему, реализм требует правды, символизм – красоты.
Эстетизм есть жертва правдой ради красивости, но служение красоте входит в обязанность всякого художника, и Шекспира не сваришь в колбе.
Натуральное богатство русского языка и речи так велико, что, не мудрствуя лукаво, сердцем слушая время, в тесном общении с простым человеком и с томиком Пушкина в кармане можно сделаться отличным писателем.
Реализм в искусстве – это есть, иначе говоря, путь к правде: искусство на пути к правде.
Реализм – это, вернее всего, русская школа, тождественная с общим устремлением истории нашей морали в ее движении к правде.
Может быть, и ложь-то бывает особенно велика из-за общего направления к правде. Может быть, и реализм Гоголя является обманом самой правды. Недаром же о Гоголе некоторые говорят, будто всех людей своих он выдумал и заставил всех нас в них поверить.
Но есть какая-то истина в этом движении русского искусства к осуществлению правды, что-то вроде решения богов: «Сотворим человека!» И человек был сотворен.
Два раскрытия полюса жизни: Аксаков и Гоголь. Удивительно, что оба тяготели друг к другу. Один писал гениально о том, что было, другой гениально о том, чего не было.
А кончилось в настоящее время торжеством того, чего не было, и- гибелью того, что было (Гоголь присутствует в революции, а Аксаков, как Гомер, остается где-то в золотом веке русского прошлого).
Есть материализм потребительский: человек потребляет материю для своего счастья. И есть материализм, когда дух человеческий, как бы страшась своей свободы, хватается за материю, как утопающий хватается за соломинку.
Тогда, в этом стремлении удержаться, все предметы, схватываемые духом, становятся такими, как будто ты сам только что родился и увидел их первым взглядом.
Вот таким первым глазом Гоголь смотрел на вещи и так создавал свой реализм, похожий на луч рентгена, проникающий сквозь твердые вещи.
Мало того чтобы хотеть и действовать, нужно еще ясно видеть то, чего хочешь. Если же видишь неясно, то будет погоня за призраком (Дон-Кихот).
Материальные ценности легче видеть, чем духовные, но на них надо учиться видеть точно.
Вещь существует и оправдана в своем существовании, а если выходит так, что вещь становится моим «представлением», то это мой грех, и она в этом не виновата. Поэтому вещь надо описать точно (этнографически) и тут же описать себя в момент интимнейшего соприкосновения с вещью (свое представление).
Попробуйте это сделать, и у вас непременно получится небезвкусное произведение для читателей и чрезвычайно неудовлетворяющее себя самого, а это-то и нужно, чтобы открыть путь.
Так смотрят на мир наши неграмотные крестьяне, и так все мы, образованные и деятельные люди, пожалуй, будем смотреть, когда освободимся от философской заумности. Нужно нам учиться у мужика глазу его, как он смотрит на мир. Вот почему я толкусь всю жизнь среди наших крестьян.
Гению, конечно, не стоит считаться ни с каким этнографическим методом, а просто писать то, что увидит, но ведь это мы своей сложной работой готовим путь к его простоте.
Если я мыслью заполнен, то какой же еще мне нужен мир? Я иду в мире, в нем замечая лишь только чтобы возможно было идти. Но если я мысль потерял, то обращаю острое внимание к миру, чтобы найти потерянную мысль, и мир тогда мне представляется каким-то огромным вместилищем потерянных мыслей, среди которых находится где-то и та, которую я потерял.
В жаркий парной день войдешь в хвойный лес, как под крышу великого дома, и бродишь, бродишь глазами внизу. Со стороны посмотрит кто-нибудь и подумает: он что-то ищет. Что? Если грибы, то весенние грибы – сморчки – уже прошли. Ландыши? Еще не готовы.
Не потерял ли ты что-нибудь?
Да, – отвечаю, – я мысль свою в себе потерял и теперь вот чувствую – сейчас найду, вот тут, в заячьей капусте найду…
* * *
Начинаю недослышать, и когда это случается, то мне кажется, будто говорящий плохо выговаривает слова, и мне за это он бывает так неприятен, что взял бы и передразнил его звуками, как они до меня доходят. Так и в литературе глухие на слово художника критики и читатели свою глухоту сваливают на автора.
Вот почему наше слово должно быть ясным, громким и доступным пониманию, по возможности, каждого.
У Л. Толстого Наташа Ростова обнажена, лишена всякого покрова – и как это хорошо!.. Яснеет задача современного искусства обнажить человека совершенно, лишить его всех покровов религиозно-этических и романтических.
Помнить, что этой же правдой (вот она!) вышел в люди Шекспир. И мне кажется, что милость к человеку надо искать в природе в смысле: «Не хочешь быть человеком среди человеков, так поглядись в то страшное зеркало: там ты увидишь, какое богатство, какое могущество находится в твоем распоряжении».
Вся природа содержится в душе человека. Но в природе не весь человек Какая-то ведущая часть человека, владеющая словом, вышла за пределы природы и теперь больше и дальше ее.
Только оглянувшись назад в свое прошлое, человек в зеркале своем видит свою собственную природу.
Глава 11
…Можно заметить и признаки грядущей эпохи реализма, то есть синтеза наших творческих способностей: чувства, разума и воли в деле преобразования мира. Изредка появляются как поэтические, так и научные произведения, которые вдруг сбивают людей с проторенного пути.
Все такие творения имеют одну общую черту схождения поэтической мысли с научной посредством чего-то, лежащего в нас глубже того и другого.
Такого рода творения похожи на реку, берега которой сложены волей разума, а самое движение воды первопричин предоставлено сердцу.
* * *
Художественное творчество примыкает по своей природе к творчеству синтетическому – соединяющему в противовес аналитическому, разлагающему творчеству науки.
Это вера наша или сила жизни выносит из глубочайшего подземного колодца бадью с диковинами; искусство удивляется – наука сомневается. Искусство радуется или негодует – наука холодно разлагает диковину на составные части для того, чтобы сфабриковать потом подобную диковину
Наука дает закон и управление жизнью Искусство дает радость жизни, оценку, качество.
В поэзии (искусстве слова) происходит борьба неведомой стихии, похожей на воду, с рассуждением, похожим на берег, и победа бывает только если вода размоет берег.
Мысль человека подобна воде, размывающей первозданную породу скалы не будь воды – скала была бы бесплодной, не будь скалы – вода бы осталась без дела, и только взаимодействие воды и скал намывает плодородную почву.
Вода живая – это вода поднимается на небо и, собираясь пузырь к пузырьку, образует облака. Вода мертвая – вода падающая – рабочая вода. И то же в стихии человеческой: наука – мертвая вода – все разбирает на составные части, искусство составляет и оживляет.
* * *
«Исследование», научный метод, как электровоз, ведет наши вагоны и самих нас. И вот мы приехали в новый край, огляделись вокруг и начинаем судить: не метод, не электровоз, а мы сами, такие же мы, какими были и дома. Итак, научный метод перемещает нас, открывает новую область, но в этой области судим и все оцениваем мы сами.
Если бы иначе было, то как бы понимали неграмотных людей университетски образованные? А в «чем-то», несмотря на разницу образования, люди все-таки понимают друг друга. И это «что-то» существует вне науки, образования, воспитания.
Сколько ни смотри на дерево, никогда не угадаешь, какому листику сейчас очередь падать… Ученый все знает, может сказать, но ему нужно время. Пока он сосчитает листья и узнает, какому падать, весь лист опадет.
Писатель всегда охотник за материалами, он проглатывает их, как окунь пескаря, широким ртом. Но философ проглатывает художественное произведение так же, как щука окуня.
Нашли орех, расколотый надвое, как будто его по линеечке пилой срезали, и ученые люди думали, какой зверь мог так ровно разделить орех. Белка не могла, от белки скорлупа рваная, соня орешковая, такая маленькая, тем более не могла захватить орех целиком в рот и распилить. Нечего говорить о мышах полевках и землеройках величиной почти в наперсток. Известный зверь ни один не мог распилить орех на две половинки, а может быть, есть какой-нибудь неизвестный? Нет, все звери в лесу нам известны. Тогда пришел простой человек и сказал: «Леший грыз». А когда все засмеялись над его словами, он всех ученых окинул насмешливым взглядом и сказал: «А если неизвестных зверей в лесу нет и в лешего не верите, то ведь нетрудно и догадаться, отчего раскололся орех». – «Отчего?» – «Нажало спелое зерно изнутри. Очень просто: орех сам раскололся».
* * *
Разговор с профессором о невозможности чем-нибудь одним связать лесных зверей, птиц. Связь всего есть человек, он и свяжет.
Я: Вам никогда не перечислить всех факторов, влияющих на жизнь тех или других существ.
Профессор: А вам никогда их не связать.
Наука для поэта тем ценна, что указывает верный путь, чуть только сбился с чудесной дорожки, наука предупреждает: уходи, здесь чудес не бывает.
Когда не находят причины чему-нибудь и не хотят видеть чудо, ссылаются на случай. Я же все такие случаи принимаю как чудеса.
Смотрел – дивился формам сосен и елей, засыпанных снегом. Сколько я посвятил времени когда-то их фотографированию из-за того, чтобы установить «факт», что вот как бывает. Я будто фотографировал чудеса. Чудо же состояло в самородном явлении формы.
Наука и искусство (поэзия) вытекают из одного родника и только потом уже расходятся по разным берегам или поступают на разную службу: наука кормит людей, поэзия сватает.
Я чувствую себя упавшим семечком с дерева в этот поток, где наука и поэзия еще не расходятся на два рукава. Наука делается кухаркой, поэзия свахою всего человечества.
* * *
В науке считается хорошим тоном показать трудоемкость данной работы. В искусстве, напротив, художники стараются показать, что все сделано одним духом (вдохновением).
Особенность моей работы состоит в том, что я беру материалы не из книг, а из природы, притом сам непосредственно. Вторая особенность, что я материалы эти стремлюсь получить методически, как в науке.
Если о человеке писать, то от соловья берет писатель какой-нибудь признак, лишь бы узнать, что соловей громко поет, серенький, – и будет. Но если о самом соловье писать, то надо через себя самого понять, мгновенно схватить в соловье его соловьиную сущность (личность) и, чтобы быть современным писателем, надо узнать о соловье все, что о нем знают ученые.
Разве я не понимаю незабудку: ведь я и весь мир чувствую иногда при встрече с незабудкой,
