все останавливается и поджидает меня, чтобы я об этом сказал.
Я это знаю во время творческого подъема и даже просто благоговейного труда: так бывает здорова душа, что тело и вовсе не чувствуешь.
* * *
Термос души. Черемуха все еще только зацветает. Вот эта же самая, точно такая, с тем же видом и запахом цвела черемуха, когда любовь я мог понимать только по роману Ивана Царевича с Марьей Моренной. И теперь, когда у меня уже внуки, раз в год, когда зацветает черемуха, понюхав ее, на одно мгновение я вдыхаю в себя ту любовь.
И так не одна черемуха, а всякий запах является как бы термосом нашей души и до старости дает возможность помнить свое детство не головой, а всем существом.
Человек, в детстве наслаждавшийся ароматом ландышей, и потом, когда потеряет обоняние в старости, не лишается желания поднести ландыш к носу. Мало того! Он может при этом наслаждаться воображаемым ароматом
Поэзия сложнее аромата цветка, но и она близка к способности человека возмещать утраченное.
Есть радость, когда никого не надо и ею насыщаешься сам в одиночку Есть радость, когда хочется непременно ею поделиться с кем-нибудь другим, и без друга почему-то эта радость не в радость и может даже обратиться в тоску.
Друг мой! Я один, но я не могу быть один. Как будто не падающие листья шелестят над головой моей, а бежит река живой воды, и необходимо мне дать ее вам. Я хочу сказать, что весь смысл, и радость, и долг мой, и все только в том, чтобы я нашел вас и дал вам пить. Я не могу радоваться один, я ищу вас, я зову вас, я тороплюсь, я боюсь: река жизни вечной сейчас уйдет к себе в море, и мы останемся опять одни, навсегда разлученные.
Я кричу! Но мой крик в золотой пустыне возвращается ко мне обратно, и я, как первобытный дикарь, древнейший человек, делаю из глины первый сосуд и заключаю в него для друга моего перебегающую жизненную силу.
И это все равно: там была вода и глина, теперь у меня дух мой и слово, и я из слова делаю форму.
* * *
Прошел по Якиманке и заглянул во двор дома 42, где в сарае столько лет стоял мой автомобиль Было что-то в моем многолетнем увлечении автомобилем большее, чем заслуживает от человека вещь.
Только прошлый год я догадался бросить машину и ездить просто в такси. Такая обуза свалилась с меня, и как приятно чувствовать свою жизнь без машины!
А жизнь? Если с годами придет время и я почувствую, что пора бы расставаться с этой своей машиной?
Это мне кажется хорошо, и это просто счастье дожить до того, что с жизнью станет не жалко расставаться.
Но вот странность: жизни не жалко, но если я представлю себе, что придет когда-нибудь время и я брошу перо, то мне кажется это невозможным и недостойным себя жить без охоты писать. Мне кажется, эта охота моя больше жизни…
Дым из трубы поднимается вверх, высокий, прямой и живой, а снег падает, и сколько бы ни падало снегу, дым все поднимается. Так вот и я себя в жизни чувствую, как дым.
Ничего тебе не сделать, ты пропадешь, если только не поставишь свою лодочку на волну великого движения, и твое личное «хочется» не определится в океане необходимости всего человека. Так ли я думаю?
Вокруг меня лес, и могучие стволы столетних деревьев, и цветы внизу, и папоротники, и мхи, и ручьи, и птицы сверху глядят на меня, и белка играет тяжелыми шишками. Все так понятно, все подтверждается и выговаривает: «Ты правильно мыслишь!»
Прихожу и становлюсь на работу среди людей и смотрю на их дело и на свое: все правильно.
Топи, топи, Михаил, все эти мысли в действии, держись простоты «Кладовой солнца», всем понятной. Пусть у тебя будет разговор со всем народом, с людьми образованными и необразованными, старыми и малыми, русскими и нерусскими.
* * *
Сегодня после теплого небольшого утреннего дождя так чудесно в природе, и так хочется писать! И так нужно писать, именно когда самому хорошо, иначе непременно поведет перо на сомнение или на какую-нибудь дрянь.
Мне кажется, что когда самому хорошо, тогда и явится из-под пера что-нибудь свое и новое, а то будет или пессимизм, или перепевы.
Точно, как вчера, погожий день вышел из тумана, а ночь была лунная.
Погода и благодарность – родные: одна родилась в природе, другая – в душе человека. И чувство гармонии в душе человека вышло из благодарности.
И вот в это чудесное утро благодарю за чудесные темнеющие стручки акации с ее маленькими птичками, и нагруженные подарками для белок еловые вершины, и за всякую вещь, переданную человеку от человека: за стол, за табуретку, за пузырек с чернилами и бумагу, на которой пишу.
…И так во все это росистое утро радость прыгала во мне и не смущала печаль человеческая. Чего мне и вправду смущаться, если так рано, что все горюны еще спят. Когда же они проснутся и загорюют, обсохнет роса, и тогда я еще успею печаль их принять к сердцу.
Горюны всего мира, не упрекайте меня!
Охота на дупелей. Рожь молотят. Со всех сторон слухи: дупеля показались. Там видели одного, там двух… Это значит, наступила собственно охотничья осенняя пора.
В отношении дупеля я испытываю такое же трепетное состояние, как весной, но только в этой тревоге есть большая разница: тогда боишься, что не только вся весна, а вся жизнь, собранная в эту весну, мимо пройдет, и мечешься из стороны в сторону, хватаясь за все, как бы не упустить, как бы не упустить!..
При начале осени, напротив, предмет тревоги точно определен: боишься только, как бы не прозевать дупелей! А все остальное в начале осени является как достижение, как момент усиленного раздумья после трудов.
Мне дорог в это время заутренний час, я счастлив, что до рассвета теперь могу час провести с лампой в ожидании утра. Но особенно дорог утренний полумрак возле болота.
На темнозорьке я стою, прислонившись к пряслу, отделяющему ржаное сжатое поле от болотного кочковатого луга, и время от времени прикидываю ружье на небо и землю, проверяя, видно ли мушку. Я знаю по опыту, что на рассвете больше найдешь дупелей, – мне представляется, будто они на рассвете родятся из тьмы и росы.
Вот я пустил собаку и начинаю действовать, мне больше некогда предаваться созерцанию; вот пастух заиграл, через час, много через два, выйдут коровы. Конечно, я слышу очень хорошо, что бормочет осенний тетерев и что кричат журавли и летят надо мной; и это не пропадает – что розовый свет, и голубой свет, и зеленый свет вокруг меня, и показывается, значит, солнце.
Я всей душой чувствую нежное, и бодрое, и раздумчивое, и умное утро, но я действую, я сам только что родился из тьмы и росы, – я действую, мне надо спешить!
Вот ревут коровы, вот впереди показывается подпасок, за ним красные коровы, потом черные, потом бурые, – много коров, много овец, а сзади старик пастух с огромной трубой.
Идите, идите, луг очищен мной! Я сажусь на кочку, отдыхаю и закуриваю.
Как хорошо в предрассветный час полуодетому прямо с постели открыть дверь, выйти во тьму, захватить пригоршню пушистого, только что вылетевшего из облаков снега, потереть им лицо, шею и вернуться в теплый дом: какой у снега в этот утренний час бывает аромат!
Да, если дома тепло, и можно быть сытым, и есть хорошая лампа, то зима куда интереснее лета.
* * *
Некоторые приписывают мой хороший вид питанию и воздуху! «Вы прекрасно выглядите, наверное, по своему обыкновению, в лесу живете. Как охота?»
Я всегда вежливо отвечаю, что лес и охота самые лучшие условия для здоровья… Мой лес! Моя охота! Если бы только побывали они в болотных комариных лесах, часами бы погуляли под песни слепней! И тоже – охота моя! Внешней обыкновенной охотой я скрываю, оправдываю в глазах всех мою внутреннюю охоту. Я охотник за своей собственной душой, которую нахожу, узнаю то в еловых молодых шишках, то в белке, то в папоротнике, на который через лесное окошко упал солнечный луч, то на поляне, сплошь покрытой цветами.
Можно ли за этим охотиться, можно ли кому-нибудь об этом прямо сказать?
Прямо никто не поймет, конечно, но когда имеешь целы убить куропатку, тогда под предлогом куропатки можно описывать и охоту свою за той прекрасной душой человека, которая частью приходится и на меня.
И вид мой хороший («прекрасно выглядите») происходит не от воздуха болотных лесов и не от питанья: оно самое обыкновенное. Я надеждой живу и радостью своих находок, и я имею возможность этим питаться, потому что более или менее хорошо подготовился на тот случай, если на вопрос мой кукушке о том, сколько мне жить, она, не докончив свое «ку-ку», ответит мне «кук» и улетит.
Чтобы лес стал как книга, – нужно сначала не по верхушкам глядеть, а нагнуть голову и вникнуть в мелочи. Это не очень легко, потому что хочется смотреть на вершины. Много нужно в себе пережить, чтобы захотелось с любовью и радостью глядеть себе под ноги. Надо, чтобы стало тесно в себе, и очень больно от этого, и почувствовать малость свою, и возненавидеть претензии вместе с птицами летать по вершинам.
Тогда в глубокой уничтожающей тоске опускаешь глаза и встречаешь маленькое чудо какое-нибудь- вот хотя бы этот папоротник с такими сложными листьями, такой нежной зеленью, и, самое главное, что он, достигнув теперь уж значительной высоты, до сих пор не может совсем выправить то колечко своей верхушки, которым он пробивал себе путь из-под листвы. Я увидел его тогда и обрадовался, вспомнив при этом пушкинского богатыря-младенца, как он понатужился, выбил дно из бочки и освободился.
После долгого удивленного разглядывания внизу попала пушинка в глаз, захотелось вверх посмотреть и вот тогда открылись вершины во всех своих подробностях, во всей своей красоте. Так нашелся выход из себя.
* * *
В лесу не в полночь бывает самое темное время, а перед самым светом.
– Как темно! – скажет кто-нибудь.
И другой ему отвечает, поднимая голову:
– Темно? Значит, скоро будет светать.
Иду вперед силой веры своей в лучшее, а путь расчищаю сомнением.
В мыслях у людей бывают сомнения, предваряющие утверждение: человек сомневается лично, а к людям приходит уже со своим утверждением. Так точно и в жизни у людей бывают постоянно несчастья, и сильные люди переносят их легко, скрывая от людей, как сомнения.
Но когда после неудачи приходит радость, то кажется всегда, что
