силен мороз? Но и этой силе приходит конец, и поутру при восходе солнца, звеня тонкими льдинками в белых цветах, смеясь, разбегаются ручьи в разные стороны.
Как прекрасны эти белые цветы на тонком льду, под которым бурлит, и бубнит, и звенит, и цедит свою воду ручей. Я часто думаю о морозе, разглядывая эти белые цветы – эти как будто никому не нужные в природе белые знаки над бурлящей водой. Бесполезные знаки, зачем они?
Но вот приходит человек, склонился и разбирает, рисует, догадывается и бесполезное и ненужное опять пускает в природу, как ее же величайшую силу искусства и красоты, перед которой само солнце кажется лишь круглой красной печкой земли…
По выходе из музея античной скульптуры. Всякая человеческая голова на улице была значительна и скульптурна, как будто вынес с собой луч художественного прожектора. Вот если бы это всегда нести внутри себя, и с этим ходить по улицам!.. Так что есть и красота бесполезности… Чем, кому полезен был юноша Антиной, утонувший в 130 году на двадцатом году своей жизни? И вот – его статуя… Но когда я вышел из музея и головы людей на улице предстали мне скульптурно, у меня поднялось сочувствие к человеку, – музей потому оказался полезным, что «чувство доброе он…».
Бесполезная красота! Но только так всегда в природе: красота не в труде и не для труда; она бесполезна сама по себе, но почему-то всегда встречается около того места, где совершается общая необходимая, неумолимая работа. (Так Г. Успенский нашел свою поэзию в беспощадном труде крестьянина.)
Трутни. Наша классическая литература, как, наверное, и всякое искусство во всем мире, рождалась, но не творилась. Ночью, наполовину проснувшись, представил себе писателей, разделенных на творящих, то есть трутней, существующих для забавы или отдыха, и рождающих, тех, кому надлежит оплодотворить пчелиную матку.
Совершенно как на трутней, смотрело общество на артистов и держало их и кормило только для своего оплодотворения, называемого «пользой». Иногда, в борьбе своей за рождаемое, ревнуя о нем, общество бросалось, разъяренное, на своих творцов, как пчелы на трутня, и даже проглатывало, как паучиха проглатывает или убивает не успевшего скрыться оплодотворившего ее паучка.
А если заглянуть в историю поглубже, то с каких это времен у нас эта «польза» противопоставлялась «игре»! С каких это времен эту пользу артист на Руси чувствовал как смерть свою личную в деле избиения трутней! С каких времен этот единственный оплодотворяющий (вроде Пушкина, Гоголя, Толстого) собирает в себе могучую силу в борьбе за игру (Моцарт) против пользы (Сальери) и так, все-таки играя, делается единственным оплодотворителем самки.
Так, среди тысяч и тысяч погибающих в творчестве трутней один какой-то единственный, играя, рождает новое и потом признается полезным.
Остается и входит в состав культуры только рождаемое.
* * *
Игра со свободой. Вечером в постели, желая, по обыкновению, почитать ей на сон грядущий стихи, я взял Пушкина, и мне открылась «Гавриилиада». К моему удивлению, она нисколько не смутилась этой кощунственной поэмой: то, что когда-то пугало царя и митрополитов, не оставило на нее никакого впечатления. Прочитав в жизни множество всяких стихов, она привыкла понимать, что и у величайших поэтов вполне хороших стихов очень немного, и, читая книгу, на плохое не обращает внимания.
Это и понятно, иначе было бы невозможно сохранить целомудренное отношение к жизни.
А когда мы перешли к чтению других, чудесных стихов, то вдруг, как никогда, стало понятно, что стихи Пушкина были – свобода и смелость, каких не было ни у одного русского поэта, и что сама «Гавриилиада» явилась не из кощунства, а из этой игры со свободой.
Последний момент творчества совершается всегда без труда, и этот момент, собственно, и есть творчество, это: дух веет, где хочет. Трудом тут не возьмешь одним, но нельзя ни на что рассчитывать и без труда.
Если талант у тебя и ты делаешь все без труда – это значит, множество людей работало для твоего освобождения. Пользуйся свободой, не угашай духа, не зарывай талант в землю, но помни, что ты произошел от тех, кто в поте лица добывал свой хлеб на земле, и ты несешь в своем таланте их поручение.
Есть целый мир, как великое данное, получаемое мной без труда. Мой личный труд есть только средство добиться права на обладание этим наследством: одному это легче дается, другому труднее. Есть, наверное, счастливцы вроде Моцарта, кому это право дается одним вдохновением, другой, как осел, идет в гору с тяжестью и до снежной вершины никогда не дойдет.
Альпинист и осел. Альпинист поднимается в гору, и с каждым шагом вперед под ним раскрывается новая картина, каждое усилие вперед тут же и вознаграждается. И рядом же по другой тропе поднимается осел, навьюченный палаткой со съестными припасами альпиниста. Альпинист учится у осла, как надо ступать, как экономить свои силы. И это именно осел освободил его, осел несет его бремя, а альпинист восхищается видами и создает поэтические образы гор. Конечно, благодаря ослу альпинист может сочинять стихи, но в то же время альпинист знает еще, что ослу стихов не сочинить, он же сам, если возьмется за ослиное дело, то, может быть, не так много, как теперь, а что-нибудь и сочинит. И это передается ослу, несущему бремя: так-то, конечно, так, благодаря ослиному труду поэт легко и приятно поднимается в гору, но все-таки есть задняя мысль у осла за ушами, что, сколько ни нагружай на него, осла, тяжестей, хоть до смерти перегрузи, стихов он никогда не напишет.
Это очень злая мысль у осла за ушами, и не может у него расшириться душа навстречу красоте, и никакие стихи, никакие пейзажи не обрадуют его так, чтобы он забыл свою заднюю мысль.
Осел презрительно называется ослом не за ум: у него довольно ума, вообще – осел умное животное. Нет, того человека презрительно называют ослом, кто несет свое жизненное бремя не свободно, а имеет за своими ослиными ушами какую-то злую, заднюю мысль с непременной претензией за свой ослиный труд получить признание, как за творчество.
Без ослиного труда не обойтись и Моцарту, но Моцарт прячет свой ослиный труд, как ничтожный, в сравнении с тем благом, которое получено им даром. Возможно, что в этом «даром» скрывается труд миллионов, но не миллионы, а Моцарт остается в истории.
Итак, какой же смысл этой притчи? Я думаю, тот простой смысл, что ослиное бремя необходимо для человека, как смерть, но человек, свободно берущий на себя бремя, должен брать его бескорыстно и не рассчитывать, что он за ослиный подвиг рано или поздно получит способность жить без труда и сочинять стихи.
В творчестве при всяком повелительном Надо! необходимо рядом с этим спросить- А может быть, и Не надо? Вот силой борьбы этого Надо и Не надо в личности автора и оценивается созданная вещь: это валюта вещи.
Но иногда созданное дается кому-то очень легко, силой просто таланта. Тогда это значит: до него боролись другие за Надо и Не надо. Значит, талант – это способность лично выразить то самое, за что боролись многие бессознательно. И оттого личность является двигателем сознания и культуры.
Глава 8
Трудовой процесс, если он свободен, кончается творчеством.
* * *
Надо писать, когда кажущаяся трудность писания исчезнет и все, что надо написать, представится до крайности просто Сознательный путь к этому желанному спокойствию – простота искания, опыты, постоянный труд и, может быть, еще непроизвольные колебания надежды и отчаяния в том, что из всех этих забот что-нибудь выйдет.
И теперь, как сорок лет назад, каждый рассказ свой отправляя в редакцию, в глубине себя одеваюсь в рубашку смирения. Но они прекрасны, эти рубища! Они состоят из крови и нервов настоящего артиста… И когда я нахожу в себе эти сомнения – я артист.
Перед тем как хорошо написать, рушатся леса трудных придумок и открывается совершенно простой путь, и все дается на этом пути так легко, что кажется, будто вовсе напрасно перед этим трудился.
Когда рассказ плохой, говорят. «Надуманно, потом пахнет». А когда хотят похвалить, то: «Как будто само сделалось».
Вот тут и выводи в искусстве трудодни!
В творчестве всякий «каторжный труд», всякий «невыносимый долг» становится сладким и легким. В творческом труде человек только и отдыхает.
* * *
У молодого писателя все сводится к теме – будь тема ясна, написал бы скоро напором души. У старого же мастера тема нависла, как туча, а написать трудно, и знаешь, как надо, а вот слишком много нависло, и духа не хватает обнять это все и написать.
Вот почему почти всегда великие художники жизнь кончали моралью.
В поисках темы вот что бывает ужасно: кажется, вот нашел себе тему и пришел наконец желанный человек, больше не надо искать, а только сидеть бы и работать. И случилось, как-то между делом взгляд упал на яблоко, и захотелось его написать, и когда написалось яблоко в совершенстве, то оказалось оно лучше того лица человека, которое столько лет ждал.
Утешение жестокого искусства лишь в том, что если бы ты не тратил себя на поиски желанного лица, то и яблоко тебе в совершенстве написать не удалось бы. Так что труд поисков не напрасен, надо непременно искать, надо даже прямо тему ставить и план, только надо помириться с тем, что найдешь, может быть, совсем не то, что искал.
Когда после долгого опыта жизни поймешь наконец, сколько труда ложится на всякое настоящее художественное произведение, сколько труда, сколько жизни людей расстроено, то начинаешь понимать, почему так мало настоящих хороших художников.
Почему за это дело так мало берется людей и так мало у них выходит? Потому что поумнели и, как старая дева, поняли: трудно рожать детей и возиться с ними всю жизнь, гораздо лучше и легче оставаться старой девой.
Самое трудное в деле писателя не писание: писание – это самое легкое. А трудно переживать то время, когда не пишется. В то время, как люди занимаются игрой, – писатель прячется. Книга, выпущенная автором, всегда есть обман уже по одному тому, что содержит лучшее его жизни и не раскрывает, какой ценой далось это лучшее. Автор отдает обществу свои сливки, а сам снятым молоком питается (как и всякий подвижник).
Человек, который замечает свои поступки и про себя их обсуждает, – это не всякий человек. А человек, который живет и все за собой записывает, – это редкость, это писатель. Так жить, чтобы оставаться нормальным и быть с виду как все и в то же время все за собой замечать и записывать, – до крайности трудно,
