понравился. Разбираюсь, почему же именно, и понимаю, что читатель-искатель сам себя узнает в авторе. Как и Горький того времени, он читает всякие научные книги, и каждый новый ему факт знания, вычисленный ученым, может быть, совершенно бесстрастно, чисто математически, у читателя окрашивается чувством какой-то особенной радости за науку и в ней чудится ему выход темному человечеству, в этой науке, открывающей и отдаленнейшую звезду. И как ни старался Толстой, образованному не приходит в голову простой вопрос, что другой читатель из той же науки, быть может, берет удушливые газы, и что тут дело не в самой науке, а в сердце читателя. Гениально изображен у Горького космический сумбур, поднятый в его голове чтением метафизики, и удивительно сочетание в этом отрывке читателя, искателя и поэта. Из этого космического хаоса вырастает, конечно, страшный протест на обычные сказания о боге, острие ставится прямо к острию.

— Вы, должно быть, материалист? спрашиваю Елизара Наумыча.

— Ну, да, отвечает он, в бога не верю, значит, материалист.

— А кто же свет сотворил? спрашивает седой человек, подходя к бревну под окном Елизара Наумыча.

Бревно то самое, на котором в летнее время собирается сходка.

Задав свой вопрос, старик сел на бревно и дожидается.

А Елизар Наумыч выносит последний номер «Безбожника», который он получает с первого номера.

— Вот почитай, и узнаешь, кто сотворил свет.

— Ну, кто же?

— Попы.

А народ все прибывает и окружает безбожника. Так, подумаешь под углом средневековья, по мнению многих соответствующего нынешней жизни русского крестьянина, до чего же должно быть остро это вступление безбожника в среду, где никак не могут себе представить жизнь без хозяина, под исключительным управлением человека; казалось бы, за страшное кощунство безбожника мужики бы должны разорвать Елизара Наумыча, как они чуть не разорвали Горького за потребилку. Но вокруг одно только веселье…

Как это понять?

Мне рассказывал Горький, что ему в февральские дни привелось наблюдать в Петербурге такую сцену: под огнем пулемета с крыши солдаты как-то исхитрились пробраться на чердак и там захватить городового, казалось бы, только-что рисковавшие жизнью солдаты должны были там же на чердаке разорвать городового, но все они вышли и с городовым, и с пулеметом как ни в чем не бывало, и все хохотали и, по словам Горького, сам фараон тоже хохотал…

Ну, как это понять?

А, может быть, смех и веселье во всяких положениях — природная черта гущи народной, не только нашей?

Особенно хохотали на сходе по поводу одного стихотворения, в котором все боги попали под телегу и сам бог-отец здорово поломал себе ребра.

Даже и тот старик много смеялся, пока, наконец, надумал спросить:

— А все-таки, кто же свет сотворил?

Но тут староста ударил палкой по земле, крикнул: «к делу», и сходка стала заниматься трудным вопросом, кому загораживать недогороду в три с половиной сажени.

Мы же с Елизаром Наумычем продолжали свой разговор.

— Вы, — спросил я, — совершенно в бога не верите?

— Этому и невозможно верить.

— Но как же раньше-то, наверно, верили?

— Верил, что Илья по небу катается, и оттого гроза, а когда стал книги читать, узнал, что обман, и действует электричество.

Так мы беседовали, а сходка, решив вопрос о недогороде, вдруг перешла к живому вопросу, — как же все-таки праздновать Илью. Тут председатель Филипп Яковлевич и сделал свои необыкновенные раз’яснения: оказалось, что по декрету все граждане могут в любое время устроить себе праздник: постановили на сходе, сделали выписку из протокола, на другой день пришли в исполком, там приклеили марку за тридцать лимонов, и все.

— Молись хоть луне, хоть чорту, сказал Филипп Яковлевич.

— И можно с попом?

— Ну, как же!

— А ежели он луне не захочет служить?

— Найдем другого, — всякие есть попы — и обязательно, чтобы плясал, так и будем просить, чтобы с плясом.

На этом и порешили с великим весельем.

Под конец сходки я спросил, почему это вышло так, в первое время революции сходка проходила с чередованием голосов, с записями, а теперь опять все забросили и стали брать криком, как в вечевые времена. Мне на это ответили:

— Природа науку одолевает.

И рассказали, как барин кота научил тарелки на стол подавать и как раз этот кот, завидев мышь, бросился за ней, и перебил все тарелки. И это значит, что — природа науку одолевает.