вечно живет и растет, если погибает, то не от себя. Под этим деревом его детки Соня и Костя бегают теперь безгрешные, как Адам и Ева в раю. Родились они еще в Братовке, но ничего не помнят, не знают, что такое ржаная солома, соха, мужик, береза, карась, куколь в овсе, кувшинки в болоте. Мир для них на юге – синее море, где на зеленых островах живет какая-то Маговей-птица, а на север – стена Яйлы и прямо за Яйлою – какая-то Москва, тоже похожая на голубую Маговей-птицу. Райский сад, горы и море, теплое, синее, где некогда жили эллины, – чего же больше?

«Мы здесь, – писал мой друг, – будто на том свете, в раю; все, что было лучшего, осталось с нами, но преобразилось. Моя жена теперь здорова, но так, что вернуться не может на родину. За жизнь свою благодарит бога и благословенный край, а мы все, конечно, с ней. Приезжай непременно!»

Друга своего я послушался, поехал, поздно ночью прибыл в Коктебель и, утомленный дорогой, крепко заснул. Только в детстве и в путешествии бывает так, что заснешь и утром, просыпаясь, не знаешь, где раньше был, откуда пришел, только чуешь сквозь сон что-то невиданное и прекрасное.

– Скажите, в какой я стране?

Отвечает кто-то голосом моего старого друга, называет, как бывало на охоте, коротким медвежьим именем. Значит, я просыпаюсь в Братовке, в лесном шалаше.

– Где мы с тобой, в каком лесу?

– Ну, вставай, будет тебе бормотать!

И я пробудился ранней весной, перед открытым балконом, на берегу синего моря, в кругу своих, все равно что родных, людей.

Руки мои стали больше и сильнее, чем у самого Геркулеса, я охватываю этими руками весь горизонт синего моря, прижимаюсь грудью к родимой матери – морю; как море, спокоен и силен, все тут мое: мои чайки, мои буревестники летают над морем, мои дельфины играют, мои волны выбивают из черных скал разноцветные камни.

Здесь и бабушка, все такая же старая, вечно седая бестужевка. Она все любила на свете и ненавидела только, но Некрасову, какое-то очень далекое от ее жизни начальство. У нас в памяти остались от этой ненависти только прекрасные, целомудренные некрасовские стихи. По-прежнему она теперь своим внукам Косте и Соне показывает каких-то пришпиленных жуков. Когда-то ученая женщина собирала с нами серых жуков; время все шло, бабушка поседела и осталась такой навсегда, а жуки становились все милее, краше и вот теперь сияют, переливаясь на солнце всеми цветами; и море в цветах, и горы в цветах, вокруг нас носятся в свете солнца невоплощенные души цветов, и мы с ними новые, прощенные.

– Море, – говорит бабушка, – здесь лучше всего: подойдешь к нему, и всегда оно тебя успокоит. Другие в церкви находят утешение; те счастливые., знают, что со своими опять встретятся. А все наше старушечье горе отчего? Знаешь наверно, что уйдешь и никогда уж со своими не встретишься. Вот подойдешь к морю тогда, и оно чем-то всегда успокоит.

Но где же обещанный сад? Вот я вижу только маленькое, розоватыми цветами покрытое дерево и совершенно без листьев. У нас цветы бывают на зелени, здесь почему-то одни цветы.

– Листья здесь не торопятся, – объясняет мой друг, – здесь тепло, успеют; это миндаль.

Садовник Асан поливает маленькое, в аршин высоты, миндальное дерево; под горой вижу еще одно такое же, но то не цветет. Почему то не цветет?

– Почему то не цветет? – говорит Асан. – Там гора, гора смотрит на солнце, миндаль смотрит на гору, солнца не видит, оттого там и не цветет.

На том маленьком дереве чуть слышно поет единственный зяблик. Пролетел одинокий, полусонный зимующий грач, а земля просоленная, голая, горы тоже совершенно голые, вся площадка между голыми горами какая-то нищая, и вокруг нее реют невоплощенные души цветов. Спрашиваю своего друга:

– Где же обещанный сад, эти бамбуки, допотопные деревья, магнолии, кипарисы, дерево жизни?

– Вот сад, – показывает мой друг какие-то палочки, – только забудь наши обыкновенные меры, смотри больше на солнце, море, скалы и создавай свой собственный сад. У этого благословенного моря каждый мечтает и творит, для наслаждения здесь не нужно высоких деревьев, из этих палочек я создаю свой собственный сад. Видишь, вот здесь бамбуки, здесь будет множество роз, вот кипарисы, видишь?

Вижу я только палочки на просоленной, каменистой, бесплодной нищей площадке, вижу камень, воду. Но друг мой – поэт и может творить из ничего, почему бы и мне не попробовать?

– Вижу бамбуки, розы, кипарисы, – отвечаю я другу-поэту.

– Это, конечно, ты знаешь, – продолжает он, – дерево греков – маслины, мирты и лавры?

– Вижу мирты и лавры.

– Вот тис, может расти тысячи лет, он может быть современником Владимиру Святому.

– Вижу Владимира, едет креститься в Корсунь.

– А вот и знаменитая веллингтония, о которой я тебе так много писал, – дерево жизни, неумирающее. Видишь?

– Конечно, вижу дерево жизни.

Маленькая Соня так серьезно и напряженно глядит на меня, сероглазая и нервная, должно быть понимает, что я смеюсь над их садом.

– Ты видишь веллингтонию, – останавливает она, – а куда же ты смотришь?.. Я за ним давно смотрю, – доносит Соня, – он ничего не видит, притворяется, он врет, он…

– Соня! – останавливает бабушка. – Кто это «он», что это за «он» такой? У него есть свое имя.

– Медведь!

– Что? Как ты смеешь?

– А зачем он врет?

И побелела от злости, еще немного – расплачется.

– Ты разве никогда не врешь? – спросил я девочку.

– Я никогда не рву! – крикнула и убежала плакать к себе.

А добрый пузик Костя лезет ко мне, обнимает и шепчет на ухо:

– Дядя-медведь, ты не врешь, ты слепой, скажи, что слепой.

– Они у нас, правда, никогда не врут, – говорит бабушка. – Самим не нужно, и дети не будут, дети – хороший народ…

«Я никогда не рву!» – слышалось издалека сквозь детские рыдания.

Так провалился я в своем творчестве, вижу нищую площадку с колышками, голый камень, воду и прямо говорю своему другу: «Что тут любить?»

– Полюби камень – и ты все поймешь; из воды, камня и света построй новую вселенную.

Проходит несколько дней одинаково светлых. Без всякого изменения стоят палочки в саду и два миндальных куста, один с цветами, похожими на бумажные, другой по-прежнему смотрит на гору, гора смотрит на солнце, – куст не цветет. Единственный грач улетел, скрылся зяблик за горы справлять северную весну. Соня дразнит меня:

– Я в море купалась, а ты не купался, я в Отузах была, а ты не был…

Станет в углу и заведет свою дудочку, пока я тоже не начну дразнить:

– Я плавал по океану, а ты не плавала, я рожь косил, а ты не косила, – и наберу много всего, девочка разозлится и бежит к бабушке жаловаться:

– Он опять меня дразнит!

– Кто он? – спрашивает бабушка и проберет ее, а мне потихоньку скажет: – Вся в мою бабушку, большая будет плутовка!

Раз Соня начала было выделывать свои штуки:

– Я была на горе Кара-Даг, а ты не был!

«Как же это я до сих пор не собрался на знаменитую гору! – подумал я. – Непременно же надо сходить туда перед отъездом». Асан взялся меня проводить, и в то же Утро мы пошли на высокую и страшную черную гору.

Вблизи нас поднимался какой-то господин, похожий на полную женщину, с тетрадкой в руке; с ним была мужественная высокая дама с длинной палкой. Когда мы их догнали, господин спрашивал свою даму очень странно: «Через что я вас знаю?» Асан мне рассказал, что господин из «индийской партии», в этой партии и говорят, и одеваются, и живут совсем особенно.

– Через что я вас знаю?

Дама отвечала просто, что видит господина в первый раз.

– А я вас знаю, – говорил он, – через что я вас знаю?

Странные люди из «индийской партии» сели отдохнуть на камень. Мы обогнали их и стали подниматься выше, к могиле святого; у них тут могилы святых на вершинах гор, и всем им общее имя – Азис. Эта могила была самая мертвая из всех могил в мире: едва оформленная груда серых камней, и возле нее черные, корявые кустики. Возле камней могилы лежал халат: кто-то недавно здесь молился и был где-то вблизи. Не верилось, что кто-то еще мог оживлять эти камни молитвой. Мы сели возле могилы отдохнуть, и скоро из кустов вышел с водой бедный больной татарин. Он еще не молился, а только спускался за водой, чтобы омыть себе перед молитвой ноги. Болел он ногами, пришел издалека потихоньку, поднимается ежедневно на Кара-Даг и чувствует исцеление. Паломник Азиса долго не мог с нами разговаривать, стал на халате лицом к Мекке, зашептал свое «алла, алла», и могила от его молитвы начала оживать. Асан, как провожающий меня, по своим законам, мог не молиться, и я спросил его потихоньку о могиле:

– Почему она, кажется мне, расположена не в направлении к Мекке, как все мусульманские могилы?

Асан долго внимательно рассматривал серые камни и растерялся. Может быть, у него было в эту минуту сомнение, подлинно ли это мусульманский святой: этому святому одинаково ходят поклоняться мусульмане и христиане, татары и турки, болгары, греки, русские, и все говорят, что это их святой, и никто не может от него отказаться, потому что все одинаково получают исцеление. Асан долго осматривал, думал и наконец сказал:

– Это ничего! Пусть он лежит не так, но глазами он все равно смотрит на Мекку!

– Алла, алла! – молился больной.

В эту минуту святой Азис, может быть, и на меня перевел свои глаза: я вдруг стал понимать всю красоту этой суровой могилы на верху черного потухшего вулкана, и видел я море, цветистую линию гор, одну за другой уходящих в лазурную дымку, и возле одной из них сверкали весла триремы, плыл Одиссей…

Асан помогал мне, указывал окаменевший корабль, окаменевших людей, животных, птиц. Я понимал, что эти камни у моря можно оживлять и любить больше, чем наши поля, не теплой, родственной, а какой-то особенной вселенской любовью, и сердцем, а не головой постигал, чему напрасно по своим садовым палочкам учил меня друг: «Полюби камень, воду, свет и сотвори из этого вселенную».

Когда больной татарин кончил молиться, мы еще с ним поговорили о чудесах и узнали, что один даже вовсе безногий пришел на Кара-Даг и получил полное исцеление. Спросить, как безногий человек мог взойти на