потомков осталась, но какое же они находят ей теперь применение! Припомнилось читанное, что крымские татары находятся с настоящими эллинами в гораздо большем кровном родстве, чем эти греки. И правда, во многих лицах татар было что-то утонченное и очень далекое от базарной практики. Один старичок сидел на своей линейке и по-детски улыбался своим собственным мыслям. Я подошел к нему, рассказал о своих напрасных поисках, он и мне улыбнулся и просто предложил мне сесть с ним на линейку и поехать; потом, когда начнется снег, попробовать вместе с ним взобраться пешком. Быстро я купил на базаре кое-что для путешествия, сел на линейку татарина и поехал.

– Ну, вот и поехали, – увидал нас грек, – я же говорил, что для вас все возможно, вы пройдете, и все пойдут.

– Куда, на Ай-Петри? – сказал армянин. – И хорошо, я верно говорю: кто жил в Петербурге на седьмом этаже и три раза в день поднимался без лифта, тому уж не страшны Крымские горы.

Турки, армяне, греки, татары скоро смешались для нас в одну толпу, кипели остатки великого передвижения народов, как в спущенном пруду пескари, караси, головастики, и над ними с горы дедушка-скиф свесил свою белую бороду.

III. Любовь Османа

На пути нашем в городе было много дворцов, окруженных крепостью гор. Казалось, что в этих дворцах за крепостью Яйлы укрываются сбежавшие от мужика господа. В саду одного из них, я слышал, квакали настоящие наши лягушки, удивился и узнал, что лягушки вельможным владельцем захвачены с собой из настоящей России. Скоро, однако, исчезли дворцы, виноградники, табачные плантации за городом и начался высокий, особенный горный сосновый лес. Это был не наш северный лес, где весной поют хоры птиц и есть глубина и в глубине тропинка, ведущая прямо на квартиру к лесному хозяину. Горный лес весь сквозной; впереди камни, назади светится между серыми стволами синее море. Зато каждая сосна здесь красива по-своему, и каждое дерево можно отдельно разглядеть и любоваться. А еще хорошо, что ветер горный часто неожиданно вдруг откуда-то дунет, и тогда кажется, будто громадная стая птиц пронеслась, прошумела крыльями, и опять стало тихо.

В тишине спросил неожиданно мой вожатый:

– А если вы из Петербурга, то в каком вы там чине, – в военном или в гражданском?

– Не все в Петербурге родятся с чинами, – объяснил я вожатому и, в свою очередь, спросил его, откуда он родом и как зовут его.

– Меня зовут Османом номер первый, – ответил он.

– Как номер?

– Ну да, конечно, номер. Есть проводник Осман номер второй, а я – номер первый, старый Осман.

– Проводник?! Настоящие проводники, я слышал, должны быть молодыми, красивыми, чтобы ухаживать за барынями.

– Ну да, конечно, ухаживать!..

– И обирать их!..

– Ну да, конечно, обирать их!..

– Ох, Осман, да ведь это же нехорошо…

– Нет, это очень хорошо. Что в этом плохого, ухаживать бедному татарину за богатой барыней? Барыня богат, барыня рад. А если господин ухаживает за барыней или барыня за господином? То не плохо, и это не плохо.

Корабельный сосновый лес стал густеть, многие деревья были обвиты лианами, как змеями, – это я видел только в детстве на картинках. А у краев дороги на свободе цвели крокусы. Все было мне ново, интересно. Но все это не могло остановить меня заниматься вопросами: отчего существует столько поэм о любви господина к дикарке и так предосудительна любовь госпожи к бедному татарину? Что, если вообразить себе в этих горах красивую первую грешницу, с которой все это началось?

Осман в это время думал тоже о красивой грешнице.

– Вот, – показал он скалу над водопадом Учан-Су, – вот с этой скалы бросился барыня. С ним был Осман второй. Три ночи Осман был с барыней в горах. Когда барыня бросился, Осман сказал: «Куда ты бросился, туда я бросился». И прыгнул.

Вот и поэма! Я попросил Османа подождать полчаса возле водопада. Вид красивой струйки перенес меня к могучим северным водопадам, я забыл об Османе, о проводниках, о красивой грешнице. Но Осман все думал о грешнице и вдруг мне сказал:

– Я тоже очень много ухаживал за барыней.

– Осман старый за барыней?

– Ну да, конечно, за барыней. У меня было всего тридцать семь барыня!

Изумленный, смотрел я на благообразного, милого старика, одетого в какие-то татарские лохмотья.

– И весь мой барыня был молодой: самому старому было двадцать пять лет, самому молодому семнадцать. Он приехал ко мне, и я показал ему Ай-Петри, Яйлу, были с ним в пещерах, видел крепость Мангубкале, Качи-Кален и еще много всего; я его очень любил, и он меня очень любил.

– Так это, вероятно, была экскурсия, это совсем другая любовь.

– Ну да, конечно, это совсем другая любовь. Я был ему. как отец родной, я ему жизнь спасал, без меня он бы весь умер от сильного ветра. Вот как я ухаживал!..

Возле нас были желтые крокусы. Осман сорвал один.

– Вот цветок, что в нем? Мы ехали, было много цветов, и не останавливались, и не смотрели. А барыня мимо цветка не пройдет. Он очень любит цветы и оттого очень тихо ходит. Один рвет цветы, другой собрал, сидит и связывает, третий далеко отстал, четвертый сердит, пятый кушать хочет, шестой стоит на горе и песни поет, седьмой пишет карандашом, восьмой красками, девятый чернилами, десятый спать хочет и голова болит.

Осман пересчитал всех своих девушек, что они делают – все тридцать семь, – когда он их ведет в горы.

– В теплое время барыня туда-сюда ходит. Сел рвать цветы и кошелек потерял, прошел немного и кричит: «Осман, я кошелек потерял!» Надо искать. А другой уже еще кричит: «Осман, я платок потерял!» В теплое время барыня, как овца, ходит, а я с ним, как пастух. Я выхожу на большую гору, трублю, и он ко мне собирается. Если он хочет купаться, я опять выхожу на большую гору, смотрю на дорогу, не идет ли кто. Когда вижу человека, трублю, и барыня одевается или весь в реку уходит и плавает. Барыня всегда со мной кушал, привык ко мне и очень меня любил, и я его любил… почему любить барыню плохо?

– Так мы же, Осман, не про ту любовь говорим!

– Ну да, конечно, не про ту. Я ему был, как отец родной, учил его ходить по горам тихо и не останавливаться, а он меня не слушал, шел скоро в разные стороны и устал. Поздно вечером мы приходим к Яйле, и я там слышу ветер.

Отщипнув листок у крокуса, Осман посмотрел на грозный снежный край Яйлы.

– Вот как этот листок, так и человек, и овца, и даже лошадь, – такой бывает ветер на Яйле. Я слышу, ветер шумит, и говорю: «Вот, барыня, пещера, скорее собирайся в пещеру». Он весь туда забрался и стал дожидаться моджару с провизией. Но моджару ветер разбил, не пришла. Такой ветер скоро улетает, стало тихо, и мы вышли на Яйлу. А там сильный мороз, на земле бело. Барыне стало холодно, я развел костер. Но он все равно умирает: был голодный, с утра ничего не ел. Я говорю себе: «Если барыня умирает, то и Осман умирает». Оставил я всю барыню у костра, набрал ему много дров и пошел. Иду, мороз скрипит под ногой, темно, боюсь попасть в трещину, в глубокую пещеру, и сам все думаю: «Барыня, барыня, что делает теперь барыня?» Вдруг показался огонек глубоко внизу, я повернул на огонек, оступился и покатился. Открываю глаза: я у костра лежу, а вокруг чабаны сидят, бараны лежат и собаки. Купил я у чабанов одного барана, взвалил на плечи и думаю: «Барыня, барыня, жив ли мой барыня?» Поднялся на гору с бараном, смотрю, где огонь, – нигде не видать, потух костер. Зову – не отвечает, трублю – не слышит: умер мой барыня!.. Иду в ту сторону. Небо чистое, месяц взошел, по морозу вижу мой след. Подхожу – нет огня! Потух костер, барыня лежит кучками, там два, там три, кто кого любил, с тем и умер. Заплакал и громко сказал: «Барыня, барыня, умер мой барыня!» Я сказал, а он шевелится, он жив. «Вставай, – говорю, – барыня, пожалуйста, вставай, я барана принес, кушать, кушать!» Он поднимается, он радуется: «Кушать, – говорит, – кушать Осман принес. Что же, – спрашивает, – кушать будем?., где баран?» – «Вот баран!» – «Он живой! Этого кушать нельзя». Я смеюсь и достаю нож. Он испугался. Я режу – он плачет. Жарю – тише плачет. Есть даю – кушает. Поел, стал сыт, спал хорошо у костра, встал веселый, песни пел. Вот и все. Я тоже ухаживал за барыней, я его любил, он меня любил… это не плохо.

– Это другая любовь, Осман…

– За эту любовь мало денег дают. А то бывает хорошая любовь: бедный татарин получает большие деньги, строит гостиницу, покупает хороших коней, вот как Осман второй.

– Да ведь он же разбился, он бросился за барыней со скалы.

– Нет, он жив, и барыня жив. Это я привел молодого Османа к барыне. Барыня приехал и очень скучал. Я принес ему розмарин и говорю: «Не скучай, барыня, у нас хорошие яблоки». – «Не надо мне твои яблоки». Я приношу ему черешню, он черешню не хочет. «Чего же ты хочешь, что тебе надо?» – «Что мне надо, того у тебя нет, Осман». Думал я, думал, что барыне надо, думал я, много раздумывал, что барыне надо, и принес самую большую, самую сладкую грушу. «Не надо, – говорит, – мне твоей груши, а что мне надо, того у тебя нет, – ты старик». Ударил я себя грушей в лоб: так вот что барыне надо. Догадался! Привел ему молодого красивого Османа, и он его любил.

– Осман, – сказал я решительно, – это не твоя, это совсем другая любовь.

– Это другая любовь: молодой Осман получил много денег. А у барыни денег стало мало. Он пошел в горы и бросился. Осман увидал: барыня висит близко на дереве, и сказал: «Куда ты бросился, туда я бросился», – прыгнул на дерево и снял барыню. Но у барыни денег не было, и он бил его кнутом.

– Барыня татарина?!

– Нет, татарин бил барыню.

– Это совсем плохо!..

– Ну да, конечно, барыне плохо, а бедному татарину очень хорошо: он стал теперь первым проводником, у него много барынь,