на яйца садятся. Но где-нибудь, в диких местах, можно найти старика-глухаря. Не охоты хотелось Павлику, а испытать собаку, чтобы сказать о ней последнее слово, и полюбить на веки вечные, и знать и говорить всем, что уже лучше нет на свете Леди Крутоярской.

Долго по-пустому ходили охотники и растеряли весь свой охотничий задор, и стало казаться им, будто лес опустел, птицы перевелись, и незачем ноги морить, и вся охота не стоит уморы. Везде были кусты и пни, закрытые папоротником. Как всегда, на однолетней посече высились кое-где семенные деревья, и по ним было видно, как нелегко жилось в лесу: на одном дереве ветви были только сбоку; у другого на длинном голом стволу – только зеленая макушка; третье дугой изогнулось; все изуродованные, искалеченные, изнывают они в тоске на свету и будто просят закрыть себя. Охотники натыкались на пни, закрытые папоротником, разбивали колени, царапали руки, изнемогали от жажды.

Много осталось на сучьях волос от Тимофеевой бороды, и думал Тимофей об одном: как бы поскорее добраться до воды и напиться в Зеленой Луже. Павлик и на Леди не смотрел, а вспоминал почему-то свою бабушку, у которой были добрые и сердитые камешки: вынется добрый – и бабушка весь день хорошая, вынется злой – и бабушка весь день сердитая. И до того избили ноги охотники, что уж к Зеленой Луже приползли на четвереньках. Вода в болоте стояла черная, плавали радужные кружки, скакали наездники, крутились жучки-вертунки, кишмя кишела всякая нечисть. Тимофей, как всегда в таких случаях, расстелил свою бороду по болоту и через нее стал цедить в себя воду. Павлик припал к бороде с другой стороны. В это время и Леди неслась, как ни в чем не бывало, на посече к Зеленой Луже. И вдруг ее будто кто стегнул спереди: остановилась она; левое ухо болтнулось, вывернулось и так осталось завернутым. Павлик почуял, дернул Тимофея за бороду, показал. Закапало, – полилось с бороды в Зеленую Лужу. Павлик даже и этого шума испугался и, вытянув Тимофею губы, прошипел:

– Выжми!

Тимофей подался к сухому месту, скрутил из бороды канат и, не расправив, стал красться за Павликом.

Вот когда полон лес! Роса еще не совсем сошла; трава, листья сверкали; все, что касалось их, становилось серебряным. Леди сияла и дымилась от волнения, звала глазами, торопила и, услыхав сзади легкий шорох и дыханье, повела.

Много в зеленых папоротниках было черных пней, всюду были Иваны и Марьи, волчьи ягоды, барвинки, былинки с малыми пташками – ничто не занимало. У чистой полянки Леди остановилась и, должно быть, подумала: «Не на ней ли?» Все остановилось позади, и все в страхе подумали: «Не тут ли, на открытом месте?» Леди прилегла к земле и переползла полянку. За ней ползли на животах Павлик, Тимофей, а за ними все черные пни, все зеленые папоротники, Иваны и Марьи, волчьи ягоды и пташки с былинками. Все смотрели на куст по ту сторону полянки. Оттуда Павлику пахло глухарем, но он успел одуматься: не глухарь пах, а порох в ружье и масло в замке. Тимофей чем-то хрустнул. Леди оглянулась. Павлик диким, ужасным взглядом посмотрел назад. Возле того куста, куда все ползли и все ползло, Леди сделала один мелкий шаг и другой, на половине же третьего замерла и остановилась с поднятой лапой. Побыв так немного, она стала повертывать нос туда, где пахло, а завернутое ухо стало сползать, и, когда ухо совсем сползло и повисло, Леди совсем окаменела, глаза ее стали неподвижными, безумными.

Куст был весь покрыт мелкими розовыми цветочками и гудел, бабочки порхали, пчелы стреляли во все стороны, жуки жужжали, басили шмели. На кусте был большой праздник; там никто не слушал человеческое сердце, стучащее, как чугунная гиря, и никто не догадывался, что внизу, под кустом, сидело ужасное и огромное.

Как темная туча, вырвался из куста глухарь: вся посеча ахнула, и весь лес вокруг захлопал и затрещал. Вот когда в груди умолкает стук, что-то будто отрывается и улетает.

– Отпустить – не уйдет! – шепчут какие-то чужие голоса.

И уж все само собой делается, и хотя не видно за дымом, но чудится, как прыгает за кочкой красная бровь, то покажется, то спрячется.

Полон лес! Под каждым кустом сидит глухарь. И всегда будет так: теперь найден ключ от всех кустов, пеньков, ямок, овражков, логов и болотных кочек.

Сколько времени прошло, а все было серебряное утро. На Зеленой Луже Тимофей опять расстелил свою бороду. На другом конце припал к бороде счастливый охотник. Собака вошла в воду, – выбежала серебряная. Недалеко от Зеленой Лужи в лесу по кладкам медведица переходила с медвежонком ручей. Сама старая перешла, а неуклюжий бултыхнулся и выскочил весь серебряный и побежал за матерью: пых-пых-пых! Лосенок в чаще на вострил розовые уши и тоже стоял серебряный. Луг у реки был весь – как медовая сота.

– Цены нет собаке! – воскликнул Павлик.

– Золотая медаль! – сказал Тимофей.

IV

У Тимофеевой дурочки крысы рубашку выше сердца прогрызли.

– Не к добру, – сказала старуха.

Так и вышло: дурочку скоро после того нашли в лесу мертвой, опозоренной и привязанной к дереву.

У Павлика Верхне-Бродского крысы тоже заполонили весь дом. Что-что он с ними ни делал: дырки заколотил в полах, отраву и крысоловки ставил, из ружья стрелял, – крыса все лезла и лезла.

– Ничего не поможет, – говорила старуха, – выживают барина.

Вот в это-то нехорошее время и собрался Павлик ехать в Безверск и взял с собой Леди. Проехал он леса и поля. Монах перевез его через реку. И уж стал он подниматься на Тяпкину гору, как вдруг показалось ему, будто на небе как-то особенно зашумело, зашумело и ахнуло. В детстве с Павликом такое бывало: услышит и потихоньку от других перекрестится, прошепчет: «Свят, свят, свят господь Саваоф!» Теперь же Павлик, удивленный, посмотрел на небо, а на небе ничего не было, только галки дрались с копчиком.

«Так себе», – подумал Павлик и хотел было погладить Леди, но ладонь его прошлась по пустому месту. Оглянулся. Там по синей реке монах переводит паром. Леди нет. Посмотрел вперед, где качаются черные колокольные языки и кипит базар, – Леди нет. Нигде нет любимой собаки.

– Тимофей, – сказал Павлик упавшим голосом, – Леди пропала.

Посмотрел Тимофей назад, где монах, и вперед – на базар и на колокольни, и даже на небо, где галки щипали копчика, – нигде не было Леди.

– Как протаяла! – сказал Тимофей.

Безверский базар – кипучий. Из лесных трущоб, с моховых болот, с гор и низин, со стороны Верхнего Брода, от Темной Пятницы, и от Сухого Сота, и от той стороны, где еще никто не бывал, съезжаются на базар крещеные люди. Кипит люд на площади, будто сельди в Белом море; воткнуть метлу, и пойдет метла по базару сама.

– Дядя, не видал ли рыжую собаку с длинными ушами? – спросил Павлик мужика.

Долго осматривал с головы до ног Павлика серый мужик в шляпе черепельником и наконец тоже спросил:

– А ты чей, дядя?

И вдруг загудели все колокола, – кончилась обедня, повалил народ из церквей и унес мужика и Павлика в разные стороны.

– Новая планета царя Магомета! – кричал черноусый ловкач.

– Не видал ли рыжую собаку? – спросил ловкача Павлик.

– Пробежала! – показал ловкач в сторону, где визжал поросенок. – Новая планета, – услыхал за собой Павлик, – не тлеет, не горит – всю правду говорит!

Впереди заливался поросенок, будто его за язык подвесили, – это городовой тянул его к себе за ноги, а поросятник отбивал, тянул к себе за уши.

«Вот у кого спросить», – подумал Павлик.

– Видел, – сказал городовой, – пробежала рыжая.

– А может, не рыжая?

– Все может быть!

– Цела, цела, видели! – заговорили кругом мужики.

– В стеклянную дверь лапилась, – сказал льняной дед на возу.

– В мясном ряду видел, – сказал желтый, как подсолнух, мужик.

– Возле лавки купца Пыльного грызет два коровьих рога, – сказал прасол.

– Рыжая?

– Черная!

– Как горелый пень!

– Разноухая!

– Лоб с выломом.

Мужики смеялись над Павликом.

– Барин, не слушай ты их, – говорил с воза льняной дед, – слушай, что я говорю: твоя рыжая собака лапилась в стеклянную дверь.

Павлик насилу выбился с базара к какому-то большому белому дому, с решетками на окнах. У ворот дед с ощипанной бородой давал своей лошади черную корку.

– Две недели не ели, господь кормил, – говорил ощипанный дед другому деду в лыковых лаптях, – под арестом сидела.

– А сам? – спросил лыковый.

– И сам сидел, – усмехнулся ощипанный. «Белый дом, – понял Павлик, – полиция!» – и он вошел туда.

Посинелый от смеха, сидел за столом пристав.

– Хи-хи! – осторожно смеялись писцы.

– Хихима замучила, – извинился пристав перед Павликом.

– Собака пропала, – сказал Павлик, – рыжая, с длинными ушами.

– Были у Волчонка? – спросил пристав. – Не ободрал ли?

– В городе волк? – удивился Павлик.

– А как же, – ответил пристав, – собак не драть, так что бы тут было!

– Зачем же они ему нужны?

– Он шкурки под лисиц красит! Молодчина!

– Прошлый год семьсот ободрал. Рыжих любит. Рыжую не пропустит. Ваша рыжая?

– Как лисица.

– Ну, так ободрал. Писцы захихикали.

– Вот хихима-то напала, – снова извинился начальник, но уж вдогонку.

Вихрем все кружилось на улице перед глазами Павлика, а когда он сосредоточился и посмотрел вперед, улица представилась ему такою длинною, будто смотрел он в бинокль обратными стеклами. В самом конце длинной улицы, представилось ему, сидел Волчонок возле ободранной Леди. Павлик прямо и пошел туда, где виднелась красная туша, и остановился, когда увидел и понял: не ободранная Леди виделась ему, а корова на двери лавки купца Пыльного, красная, без головы. Тут же висела свинья, белая, как живая, только с выпотрошенным брюхом. У порога лавки валялись два окровавленных коровьих рога. Сам Пыльный, мясник, хороший знакомый Павлика, сидел за столиком между красными тушами и пил чай.

– Стаканчик чайку! Как охота?

– Собака пропала. Волчонок ободрал.

– Рыжая?

– На лисицу похожа.

Пыльный задумался и надолго остановил свои черные рачьи глаза на пне, где сек курам головы. Он был добрый человек, думал тяжело и долго.

– А может, не успел ободрать, – перевел он глаза с куриного пня на Павлика, – может, захватите; ваша собака необыкновенная, не завалюха: захватите! Бегите скорей, – за речкой белый каменный дом.

«Захвачу! – радовался на ходу Павлик не той широкой охотничьей радостью, а острой и колючей,