– повторяет жена.
А старуха все глядит и глядит. Принято думать, что такие старухи крестьянки не хотят жить. На самом же деле они-то и хотят жить, а просят смерти, лишь соблюдая приличие.
Старуха глядит и глядит на нас. Я говорю Никифору:
– Человек еще не умер, а ты так…
– Да она же не работает, – удивляется мне Никифор.
– Только руки вяжет! – вторит жена.
Я заступаюсь за умирающую старуху, удрученный идиллией «святого земледельческого труда».
– Мальчики, – указываю на печь, – тоже не работают.
– Мальчики – другой разговор, – от тех мы ждем перемены.
– Ну, девочки, те уже вовсе бесполезны, замуж уйдут. Никифор подумал и говорит:
– Да и наши же матери были девочками! Так он сам разбил свое трудовое оправдание желать смерти старухи, но все-таки не унимается:
– Да поглядите, что в ней, высохла вся, краше с погоста ходят.
– Вы, – говорю, – вымыли бы.
– Мыть, – отвечают супруги, – нельзя. Всю зиму не мыли. Отмочишь – завоняет и не продохнешь.
– Да она же, может быть, поправится!
– Избави бог!
…Так я познакомился тогда с тещей Никифора; думал, она давно уже умерла, и вот теперь опять слышу о ней в связи с новым законом.
– Неужели жива?
– Слава тебе, господи, – весело говорит Никифор, – жива, поправляется.
Ушам не верю: то избави бог, а то слава тебе, господи! А Никифор, как ни в чем не бывало, рассуждает:
– Вот разузнаю только, ежели есть вдовьи наделы – уключу.
«Теща – из другой деревни, – соображаю я, – она – вдова, детей у нее нет, а земли целых три десятины. По прежним порядкам земля после смерти старухи перешла бы к обществу, теперь же ее можно укрепить, „уключить“, и она перейдет к Никифору. Земля у нас – двести рублей за десятину; он продаст землю и получит шестьсот рублей».
– Да, – продолжает мечтать наследник тещи, – ежели вправду есть вдовьи наделы, ежели вправду можно порожних женщин уключить, то, как только маленько дорога пообвянет, запрягу я телегу и свезу ее к земскому, уключу, а там уж и бог с ней, помирай.
– А как раньше помрет? – беспокоюсь я за судьбу Никифора.
– Зачем… Без времени бог не возьмет. Поправляется. Стало быть, она тут нужна.
Я тут же решил помочь Никифору и укрепить его тещу.
3. У тетушки
Вскоре по моем приезде в деревню у тетушки вышел обычный спор с сельским батюшкой о значении Петра Великого.
– Вчера, – начала она, – я читала на ночь «Арапа Петра Великого» Пушкина. Какой все-таки колосс был Петр!
– Писатель Пушкин заблуждается, – принял вызов батюшка, – в настоящее время его уже таковым не считают.
– Вы поднимаете трудные, неразрешимые вопросы, – сказал я, боясь длинного и горячего спора.
– Весьма важные вопросы! – согласился батюшка.
– Очень серьезные вопросы! – согласилась и тетушка, сдерживая гнев.
Оба смолкли, довольные, что они и тут, в глуши, могут поднять серьезные вопросы.
Вот тут-то я и поставил между столь несхожими людьми темой обсуждения новый закон. Я рассказал им случай с тещей Никифора: как новый закон буквально спас старуху от смерти; раньше просили бога, чтобы она умерла, теперь просят, чтобы она жила. Такое чудесное свойство закона! Я сказал также, что решил принять в судьбе Никифора участие: я укреплю его тещу и тем даже сделаю маленькое государственное дело.
– Государство заблуждается! – строго перебил меня батюшка.
– Я тоже против, – сказала и тетушка, – куда безземельный денется? Приезжает раз вот так ко мне один землеустроитель советоваться. Я его спрашиваю: «Куда же безземельный денется?»
– «Кто это, – говорит он, – безземельный? Это – неспособный, лентяй, к черту его!»
Тетушка не успела кончить речь: вошла Фекла с живыми пескарями. Я подумал было, зная характер барыни, что она пошлет кухарку туда же, куда послал землеустроитель безземельного. Но нет, она внимательно разглядела и сказала: «Жарить». И продолжала:
– «К черту!» – говорит. Разве так можно? Вот сейчас в гостиную Фекла с пескарями вошла, а я бы, не разобравши дело: к черту!
– Одно слово, – сказал батюшка, – государство заблуждается. Этот закон против пятой заповеди. Вот случай в моем приходе: у одного старика был сын, у сына – мальчик. Этот мальчик услыхал откуда-то про новый закон и расскажи старику. Тот поднялся с печи, укрепил землю и говорит сыну: уходи от меня куда знаешь, на мой век хватит. Сын ушел, купил себе чрез землеустроительную комиссию участок земли и стал жить отдельно. А старик за это время деньги пропил и приходит к сыну с поклоном. «Нет, – сказал сын, – идите, батюшка, куда знаете». Вот вам и пятая заповедь!
Рассказали еще много таких случаев. Подъехал еще собеседник: старшина.
– Это как когда, – сказал он. – Ежели хорошие отцы, так и очень хороший закон: бояться начинают, слушаться, почитать родителей. И как хорошо теперь дочек замуж устраивать, можно приданое давать.
Но батюшка опять рассказал про какого-то несчастного короля Лира, который роздал в приданое дочерям землю, а они его выгнали.
– Таких Лиров множество! – подхватила тетушка.
Старшина не спорил. Все согласились на формуле: «Для хороших отцов – хорошо, для плохих – плохо; при хороших детях – хорошо, при плохих – плохо». Но решить, куда безземельный денется, не могли.
– Это, вероятно, производит большой переворот в народном быту? – спросил я.
– Большие переверты, – согласился старшина, – но только не извольте беспокоиться: это у нас за обыкновение. Что поднялось тогда, а ведь остановили же… Теперь, слава богу, и порядочным людям жить можно. Не извольте беспокоиться, весь закон проходит под великим страхом. Теперь крышка-с. Все за приглушиной.
– Золото все пропало, – вздохнул батюшка, – распространение России остановилось.
4. Волшебная избушка
После таких предварительных расспросов я решил наконец отправиться пешком в далекую деревню Никифоровой тещи и по пути спрашивать самих же мужиков о законе. Начал я, конечно, с того, что зашел за Никифором в его деревню.
Избушка Никифора всегда была похожа на навозную кучу, но теперь через соломенную крышу закуты высунула голову лошадь, и жилище похоже на волшебную избушку с лошадиной головой.
Старшая девочка подросла, плетет кружева, постукивает звонкими кленовыми «коклюшками». Цыпленок мирно дремлет у нее на голове. Ребятишки, «жуки», по-прежнему на полатях, баба в новом сарафане, теща, вымытая, приодетая, хорошая старуха, сидит на лавке.
– Поправляешься, бабушка?
– Поправляется, поправляется, – говорят супруги, – молится, чтобы господь веку прибавил, вот и поправляется.
– Вымыли?
– Вымыли. И духу-то, духу-то что было, не приведи господи! Теперь весь.
«И все это сделал новый закон!» – хочу я обрадоваться. Но Никифор тянет меня за рукав в сторону и шепчет:
– Помолчите…
– Что такое? – спрашиваю я, выходя с ним на улицу.
– Разнюхала, – говорит он, – про закон, ужимается, чуть что – я, говорит, уйду.
– Вона! Рысью! Я, говорит, уйду от вас, ежели вы меня не будете слушаться, поднимусь и уйду.
– Да теща-то какая. Когда бы она с пониманием, а то чуть что – я, говорит, уйду. И очень просто, что уйдет: манят. А ведь как плоха-то была, все суставы были видны, поди вот! Вот только бы допытаться бы нам новый закон. Может, и уйти-то нельзя.
– Барин, – догоняли нас какие-то мужики, – сделайте милость, скажите, где ходатайствовать об «уключении земли».
Рассказывает подробно, как «моряк»[46] Афонька в кабаке пропил ему надел за две бутылки.
– За две бутылки?! – изумляюсь я. – Да куда же он сам-то денется?
– Вот и он меня спрашивает: «Куды же я-то денусь?» А я ему говорю: «Дурак, да ты же – моряк, на что тебе, а глядь ты издохнешь». Ну, он и пропил. Барин, нельзя ли меня уключить?..
Я ему это советую. Он благодарит. И последнее, что я вижу, уходя из деревни в поле, мужика с шапкой, волшебную избушку с лошадиной головой. И последнее, что я слышу: «Барин, сделай милость, уключи».
5. Легенда об ораторах
Наш путь по берегу реки. Навстречу нам идет длинный худой мужик с такою же длинной и худой собакой. Шел, шел и вдруг как провалился. Посмотрели, а он уж внизу достает какую-то дрянь из воды…
– Гляжу, – рассказывает он нам, – верша плывет. Хотел поглядеть: не с рыбой ли? Нет, пустая и дырявая.
– Ну и худа же твоя собака!
– Собака-то… Да я сам худее собаки. А вот вы как дюже жирны, так у вас и собаки жирные. Ваши собаки, сказывают, десять мужиков стоят…
– Ну, когда это было?.. Расскажи лучше про новый закон.
– Да, скажите на милость, закон, что это такое? Я рассказываю о законе. Говорю: кто посильнее, скупит наделы и будет хозяйствовать хорошо, клевер сеять и все…
– А те куды же денутся?..
– Те… переселятся.
– А-а-а! Вот! Ну, так и мы думали, что переселятся.
И заливается смехом. Он даже мой серьезный ответ «переселятся» принимает за иронию, становится откровенным, шепотом спрашивает, не из ораторов ли я…
Есть какие-то ораторы, узнаю я новую народную легенду. Пришли наконец настоящие головы к народу и говорят: наступает третье освобождение. Первое освобождение было от кнута, второе освобождение от красной шапки и третье будет освобождение земли.
– Есть хорошие головы на Руси, – говорит мужик, – да ноги-то плохие…
– Чьи ноги… Ораторов?..
– Зачем, ораторы – те хорошие, мы плохие, ноги плохие, не поддержали, кого повыдали, господа опять одолели. А закон-то мы знаем зачем: хотят крестьянское общество стравить, а потом всех по одному и переловить.
Мы остановились под деревом закурить, и вдруг кто-то кашлянул и крякнул за кустами. Посмотрели, а там на камне сидит мужик в белой рубашке, серьезный, строгий, похожий скорее на фабричного, чем на мужика. В руке у него красный кисет; насыпает «цигарку». Лошадь усталая, прямо в оглоблях повалилась на пашню, щекой легла в теплую рыхлую борозду; глаз ее, кровяной шарик, горит на солнце.
– Все еще сохами пашете? – завожу я речь.
– А то плугом… Пара тут! – машет он рукой. И сам начинает речь о новом законе. – Хорош закон, мочи нет хорош. Мы плохи, а закон хорош.
«Наконец-то, – радуюсь я, – встречаю довольного человека». И так это непривычно слышать у нас, где без разбору бранят все, что исходит от господ.
– Чем же он хорош?
– Всем хорош. Первое, что земля божья. Это дюже хорошо.
– Как! Земские начальники теперь говорят: земля божья!
– За-ачем земские? Ораторы!.. Вот и мы так думаем. «Грех, – говорим барыне,
