Священство – таинство, как же без таинства?
– А спасались же раньше.
– Никто без священства не спасся.
– Врешь, врешь, – вспыхнул чистый старичок. – Тысячи спасались. Тысячи спаслись.
– Ты не искусен спорить, – останавливает учитель.
– Мне грех не дозволяет. А ты святой, так чего ты не на небе?
– Говорил Христос: «Вы соль земли»? – помолчав, спрашивает учитель.
– Говорил.
– Значит, ты без священства все равно, что неосоленное мясо.
– Врешь, врешь, врешь. Тысячи спасались. Если бы я мог донести книги, так я бы тебя тысячу раз уколол. Да где… Больше пуда весу, поди покачайся за двести верст, а без буквы говорить не хочу.
– Други! – крикнул вдруг кто-то назади в ельнике, и затрещал сухими сучьями, и вышел оттуда, большой, рыжий, бледный, с зелеными глазами, настоящий пустынник и медведь, – Други! – крикнул он громко, искренним голосом, весь отдавая себя холму. – Други, ведь тут глубина!
– Слушайте, други: пост вперед или покаяние?
– Пост.
– А потом эпитемья.
– Потом.
– А что, если я себя постом к покаянию приведу, а через покаяние к эпитемье? Сам покаюсь, сам и наложу эпитемью: буду по морозу без шапки ходить али босой, без попов чтобы.
– Без попов чтобы. Без попов, – гудит весь староверский холм.
Опять хлынул нежданный летний дождь, загасил огни в лесу. Встревожил людей на холме.
– Под большие сосны, под большие сосны, – зашумели на холме. Женщины укрываются верхними юбками, как зонтиками, начетчики прячут скорее в котомки старинные книги. Бегут все наверх, под деревья. Устраиваются там. Под каждой сосной и елью в лесу вырастает большой гриб с человеческими глазами.
– Други! – кричит теперь еще громче пустынник и медведь. – Братие, научите меня: зверь теперь царствует или кто?
– Зверь, зверь, зверь, – перекликаются грибы под соснами.
– А тысячу лет в глубину. Все зверь?
– Зверь, – отзывается лес.
– Все зверь, – гудит лес.
– Глубина, братие, научите меня: когда связан-то был, цари были праведные?
– Праведные.
– Отчего же гонение было, Нероново и всякое?
– Оттого, что сатана был связан, а слуги развязаны.
– Может ли это быть: сатана связан, а слуги развязаны?
– Здесь мудрость. Кто имеет ум, сочти число зверя, ибо это число человеческое: число его шестьсот шестьдесят шесть.
– Вот то-то, братие, тут глубина, едва ли мы всю глубину-то поймем.
– Здесь мудрость: в глубине зверь, а впереди зверя не будет, и победившие его станут на стеклянное море и заиграют в гусли. И будут там поля, вертограды зеленые и сады без числа.
«… Нет, – думаю я, – это не грибы с человеческими глазами выросли там под соснами, это праведники града невидимого высунули из-под земли свои косматые, бородатые головы».
– И будет знамение на небе, град Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба, приготовленный, яко невеста, украшенная для мужа своего.
– Праведники, праведники, праведники, – чуть-чуть перешептываются сосны, березки и ели, роняя большие летние капли, – праведники.
– Дураки! – кричит учитель. – Никакого знамения не было и не будет. Это комета или осколки огненные, иероглифы летающие и больше ничего. Вы неучи, вам географию нужно знать.
Читает, прислонившись к сосне, седой упрямый дед:
– «Обходит солнце землю и небо…»
– Дураки, – перебивает учитель, – это земля вертится, а солнце стоит.
И подмигивает мне, ученому собрату.
– Барин, – просят меня мудрецы, – дай ему ответ, скажи ему: солнце ходит, а земля стоит; тебе он поверит.
Хочу, всей душой хочу, чтобы земля стояла, а солнце ходило. Хочу помочь старикам, но не могу.
– Нет, дедушка, учитель прав.
– Гадали мы. – хором отвечают старики, – гадали, да не выходит: мысленное ли дело, чтобы земля вертелась.
«В каком я веке?» – спрашиваю себя. Попробовать разве доказать им. Припоминаю гимназические уроки. И вдруг сомнения самые постыдные: не докажу, забыл доказательства. А потом такое неожиданное рассуждение: почему-то доказательство было всю жизнь не нужно. На чем же основана эта моя гордость? Почему мне нужно доказывать этим лесным старикам то, что меня не интересовало. И, быть может, в их понимании, в особом духовном смысле, и вправду земля плоская, а солнце ходит. Нужно разобраться в том, как они верят, что значат эти огромные книги; я их никогда не читал.
– Гадали мы, гадали, – говорят старики, – да не выходит. Какая же она круглая: река Обь на восемьсот верст вниз бежит, Енисей на четыреста, Лена, и все в одну сторону, к океану.
– Меряли мы разумом – не выходит.
– Потому – реки в одну сторону.
– Баяли бы, не круглая, а вроде корыта.
И еще и еще доказательства. Кончено: земля покатая, стоит.
Смотрят на меня лесные мудрецы, ждут моего согласия. Я погружаюсь мысленно в глубину средних веков… Но тут мгновенно воскресают тени Колумба, Коперника и Галилея…
– Нет, – решительно говорю я, – нет, земля круглая, вертится. И месяц круглый…
– Ну, месяц, – подхватывают, – известное дело, круглый.
– Про месяц не говорю.
– И земля круглая, – помогает мне учитель.
– Врешь, – набрасываются на него, – врешь, не круглая. Вода богу служит: рыбу творит; лес служит: ягоду растит; зверь служит, всякая тварь служит, а как же земля?
– Дураки, вам географию нужно, тут атмосфера, тут воздух.
– Врешь, врешь. Тысячу раз врешь. Не верю, что круглая! – кричит чистый старик.
– В географию не очень верю, – сочувствует путешественник.
– И в воздух не верю, – соглашается с ним пустынник.
Слушаю я, слушаю спор: от солнца и земли снова возвращаемся к церкви. Ничего нового: церковь – начало спора, церковь – конец. Те же и те же круги.
Старик, весь белый, с длинною палкой, босой, показался внизу у холма. За ним женщины старые и молодые, тоже все в белом, в самотканом. Идут все на холм, видно, издалека, запоздали, промокли.
Остановились возле нашей сосны. Прислушались.
Разговор шел о церкви.
– Церковь божия невидима, – сказал вдруг белый старик.
Замолчали.
– Покрыл ее господь дланью своею от неверных мира сего. И до пришествия Христова будет невидима.
– Чей он?
– Иконоборец. Непоклонник, – ответил кто-то.
– Какая ваша вера? – спросил я прямо старика. Он так и метнул на меня черными глазами:
– Миссионер?
«Волк», – подумал я и сказал:
– Нет, я не миссионер, я ищу правильную веру.
– Веру? Вот моя вера.
Обернулся лицом к Светлому озеру, перекрестился и стал читать:
– «Верую во единого бога отца…»
Читает старик «Верую» громко, четко, в лесу над озером. Солнце глянуло. Два больших облака, как сосцы доброго зверя, все еще капали над озером.
Читает старик, а мне чудится зеленое поле, опаленное зноем, и коленопреклоненная толпа, и жрец с сверкающим крестом впереди. Дождь, дождь, земле жаждущей дождь. Молятся, а кто-то подвигает черную тучу по небу. И каплет уже.
– У тебя прекрасная вера, – сказал я старику от всей души, когда он кончил «Символ веры».
– Наша вера, – подхватил он, обрадованный, – изначальная, лучше нашей веры нету; весь свет обойдешь – не найдешь.
– Где ты нашел ее?
– Я сам себя крестил, – ответил старик, – крестился в реке.
«Какая эта вера?» – вспоминаю я читанное по расколу, и вот одна такая яркая, изумительная секта мне припоминается: люди отказываются от всего на земле, даже слово «свое» считают за дьявола. За грех почитают всякое замедление, всякое пребывание. И вечно идут.
– Есть, – говорю я старику, – вера еще лучше и еще старше вашей: странники, или бегуны.
– Милый ты мой, – крикнул старик, – да это же мы. Мы странники божий, ни града, ни веси не имам.
И рассказывает мне про свою веру: антихрист завладел теперь всем миром. Церковь божья до пришествия Христова стала невидима.
– Верно, – говорю я старику, – мы тоже думаем, что по нынешним временам церковь не может быть видимая. Есть, – рассказываю я, – один большой, большой человек, который тоже за вас, тоже за такую церковь, граф…
Рассказываю учение. Слушает старик меня долго, внимательно. И волнует меня это посредничество между двумя белыми стариками, там и тут.
– Верно, верно, – твердит лесной старик. – А скажи, как он молится?
– Как он молится? Не знаю…
– Щепотью или по-нашему?
– Он без перстов молится. По-своему.
– По-своему… Скажи ему ты, милый, от меня, он заблуждается. Без этого… – Старик поднял вверх два сухих, твердо сложенных перста. – Скажи ему, без этого он не спасется. Хоть и невидимая церковь, а все-таки церковь. Вот под большим холмиком скрыто Знаменье, а где мы сидим – Здвиженье животворящего креста господня, а подальше – там Успение божьей матери. Без этого нельзя, что ты! Не верь графу. Обегай его.
Задумался белый старик в лесу над озером о далеком графе и шепчет:
– Неси, дитя, в пустыню сердце измождалое, не виждь прелести мира, беги, аки зверь дикий. Затворись в вертепе, и приимет тя пустыня, яко мать чадо свое.
…Понимаю белого старика: церкви под холмами Светлого озера такие же, как и видимые. Но только там все правильно: иконы старинные, от зачатия века стоят, верующие в длинных староверских черных кафтанах, крестятся двумя перстами, попы ходят посолонь, служат на семи просфорах. И звон там, чудесный колокольный звон.
Чья-то рука протянулась ко мне из-за дерева, синяя, с черными жилами. Тянет кто-то упорно, шепчет: не слушай белых, бойся их, красные лучше, белых не слушай.
Тянет и тянет, уводит в лес, и вот стоит передо мной мужик, черный, низкий, корявый.
– Что тебе?
– Пойдем. Я наскажу.
Отводит поглубже в лес. Останавливается, глядит тупо, как невырытый пень. Где-то близко непонятно сговариваются сороки. Дятел долбит. Староверский холм гудит, с православного долетает: «Не убоимся, не убоимся».
– Их вера страшная, – бормочет мне этот странный мужик. – Пришел он, белый, в село. Кричит: «При дверях судия! Топите, братья, деревянных богов. Нету правильных икон, – краски теперь все с антихристовых лап. Топите». И другой пришел белый. Опять свое: «При дверях судия! Топите, братия, медь, складни там, все». И третий пришел. «Одевайте, – говорит, – белую одежу, трубит бездна в трубу, меркнет звездный зрак». Одели белую одежу, ушли в лес. Сидим, дожидаемся, голод долит. Стал чернику собирать. «Не тронь, не тронь, – кричит на меня, – леса удельные, размежеванные, во все концы пролегла цепь антихриста». Женщина старая вроде как померла от голода. Сделали из соснового корья гробик, стали зарывать, а она ножкой дрыгнула. «Ничего, – кричит старшой, – кидай землю, там дойдет». Закидали. «Пошла, – говорит, – душа в рай, душа рада».
