Те за ним: так и надо, так и надо. Страшно стало, ушел в лес… Бойся белых. И красным не верь. Мне поверь. Я больше всех. Меня сатана испытал. Прытко искушал. «Гляди, – говорит, – на небо». Гляжу вправо – вижу быдто венцы золотые. «Гляди, – говорит, – влево». Гляжу я влево – вижу, быдто месяц раскололся на части. Прытко искушал сатана. Раз дохнул. Спрашивает: «Хорош ли дух? А этот?» – спрашивает. «Ангельский, – отвечаю, – дух». Очень прытко искушал сатана. Голос с неба услыхал, понял: бог со мной прямо без церкви беседует. Не нужно церкви, не верь красным, верь мне. Часто слышу голоса. Сейчас слышу.

«… Не убоимся, не убоимся. Пал, пал Вавилон…» – Не тут… приложи ухо к дереву. Не слышишь. А я так слышу: земля плачет. Вот видишь. Не верь красным, не верь белым. Ох, земля-то плачет. Прытко плачет земля.

– Ну, побеседовал с Прохором Ивановичем? – встречают меня на староверском холме. – Хороший мужик, ему церкви не надо, он прямо с богом беседует, а нашему брату хоть махонькую часовенку, а нужно.

Потом пришли к нам на холм разные сектанты, немоляки, баптисты, штундисты. Пришли студенты с черными бархатными околышами и стали говорить о библейской критике; пришли студенты с синими околышами, заговорили тихонько от стражников про политику. Перебрался даже и батюшка, устроился и тут по-своему, часы опять положил на шляпу. На одно мгновение мелькнула в толпе и Феврония. «Вот как надо молиться, вот как надо молиться», – услыхал я ее тоненький голос и подумал о курсистках на концертах Шаляпина. Устал я и ушел отдохнуть в село до вечера.

У Татьянушки гости собрались. Пьют чай и беседуют. Я прилег на лавку в другой комнате и слышу их осторожный шепот:

– Кто праведный, так и звон слышит.

– Кто праведный.

– Татьяна Горняя слышала; звали к себе.

– Зря не позовут.

– Зря не берут. Умолишь угодников божиих, вот и позовут, и растворятся воротца, а пожалеешь кого, опять станет пустым и диким местом. Собралась Татьяна, надела сарафан черный, кофту черную, плат черный. Простилась. А мы и просим: как примут праведники, дай нам оттуда весточку. Это бывает. Даже письма шлют.

– Очень просто, что шлют.

– Простилась. Внучка Машенька плакала.

– Догадывалась.

– Пришла к озеру к полночи. Дожидается, как вода-то всколыбается. Зачерпнула ведро и пошла в гору. И вот-то звону!

– Ма-атушки.

– И вот-то звону! Волосы вянут. У них-то заутреню служат. У них правильно.

– Правильно.

– Идет Татьяна, молитву творит. А где больший-то холмик, стоит белый старик, вроде Миколая Угодника, рукой машет.

– Рукой машет.

– И ворота открыли. Колокола гудят. Праведники встречают: иди к нам, иди к нам, Татьянушка.

– Господи.

– Она тут и вспомни про внучку: вот бы мне сюда Машеньку.

– Машеньку.

– И только помянула, глядит, опять озеро и на горах сосны стоят.

– И звона нету?

– Ничего нету. Как был лес, так и есть. Дикое место, пустое.

Я пробудился под вечер и пошел к Светлому озеру. За день дождь принимался раз пять, грязь в селе по колено. Хрустальные поповны по-прежнему глядят на меня в окно и щелкают подсолнухи. Луг после дождя еще лучше: кричат перепела, цветы пахнут небывалою забытою родиной. В лесу над озером темнеет. Между стволами везде огни. Перед березой на коленях у самого Светлого озера горячо молится старушка.

Перед березой. Что это значит? Обхожу дерево и старушку; думаю, где-нибудь на суку да висит же икона. Нет. Молится просто дереву.

– Бабушка, – спрашиваю ее осторожно, – разве можно так… дереву, это святая березка?

– Не березка, родимый, – отвечает бабушка, – не березка, а тут воротца. Вот где больший-то холмик, там Знаменье, а там вон Здвиженье, а там Успение.

Зажигает свечку. Идет по берегу вокруг озера. Перебирает лестовку. Шепчет молитву. Я иду за старушкой. Изгородь на пути. Перелезаем и идем дальше. Озеро около версты в окружности. На половине пути опять изгородь, опять перелезает старушка, падает, свечка гаснет. Зажигаю ей свечку, помогаю. Хочу заговорить с ней о грешной травке у берега, спрашиваю: не за грехи ли зарастает Светлое озеро?

Молчит старушка. Перебирает лестовку и еще усерднее шепчет: «Обрадованная Мария». Может быть, звон слышит и праведники зовут ее.

Опять молится перед той же березкой. Может быть, видит, открываются ворота, встречают, зовут: «Иди, иди к нам».

И будто вижу я город: окна забиты, ни души на улице, ровный бледный свет, как белою ночью. Идут черные праведники к церкви. Звонят и зовут: «Гряди, гряди, святая старушка. У нас хорошо, у нас все правильно, служба длинная, образа старинные, от зачатия века стоят…»

– Бабушка, неужели тут, правда, воротца?

– И недалеко, родимый, всего четверти на две; в прежние времена пахали тут, сказывают, сохами за кресты цеплялись. Близко, а невидимо.

Еще молится. Ищет что-то рукой у корней дерева.

– Что там?

– Тут трещинка в земле. Ты посвети, а я пошарю.

Находим трещинку.

Опускает копеечку в землю, яйцо опускает куриное. Опять молится.

– Примите, праведные люди, милостыню от грешной старушки.

Я тоже опускаю медные деньги праведникам в трещину под березкой. Теперь я верю в невидимый град. Не такой, как у старушки, более бледный, как вторая отраженная радуга, но все-таки город.

Рада бабушка, что я опустил свою лепту в город невидимый. Делится со мной свечкой:

– Поставь, – говорит, – поставь.

– Куда же поставить?

– Куда хочешь. Хоть к Знаменью, хоть к Здвиженью или к Успению. Против этого холмика – Знаменье.

Берет щепку, прилепляет восковую свечу и пускает по озеру. Я делаю то же. Огонек старушки плывет к Знаменью. Мой тоже туда. Проходит по берегу еще кто-то со свечой, и еще, и еще. Праведники невидимого града выходят из темного леса с огнями. Сотни и сотни свечей. Идут безмолвленно вокруг Святого озера, перебирают лестовки, молитву творят.

И плывут по воде на лучинках огни к Успению, к Здвиженью, к Знаменью. Больше к Знаменью.

В шестой или седьмой раз хлынул дождь. Погасил все огни в лесу и на озере. Я долго стоял под сосной, пока и под ней не промок. Потом перебежал к костру на другом холме. Но дождь скоро залил и костер. Настала полная тьма. Стали расходиться и сталкиваться друг с другом. На что-то мягкое, живое я наступил. Нагнулся и испугался: на берегу озера под проливным дождем в грязи лежала женщина, лицом к земле.

– Не трогайте, не трогайте ее, – сказал мне кто-то, – она звон слушает.

Я оглянулся и опять испугался: водяник, настоящий водяник без шапки стоял передо мной. Вода так и лилась по его длинным волосам.

– Батюшка, – узнал я, – вы?

– Представьте себе, – сказал он, – раскольники мою шляпу стянули.

– А часы? – тревожно спросил я, вспоминая беседу с часами на новой шляпе.

– Часы целы. Да это не из корысти. Глупые шутки ихние.

Утром перед отъездом я пришел проститься со Светлым озером. Оно лежало опять пустынное и одинокое. Ярмарки не было. Праведники все ушли в землю. Остались только две женщины в лаптях и с котомками. Я подошел к ним. Плачут: опоздали.

– Где тут праведники-то живут? – спрашивают меня.

– Вот под большим холмиком, – говорю я, – Здвиженье.

– Здвиженье.

– А под этим – Успение.

– Успение.

– А под этим – Знаменье.

– Знаменье.

– А вот тут воротца… Тут…

Было яркое утро. Ни рябинки не было на круглой святой чаше в зубчатой раме. Все время, когда я потом шел по лугу, на меня глядело спокойное светлое око с длинными зелеными ресницами.

Глава VI. Согласие Дмитрия Ивановича

На Светлом озере говорили о каких-то немоляках-иконоборцах, и я спросил Татьянушку, кто они такие.

– Иродовы дети, – ответила спокойно старушка, – слуги антихриста. Иконам не поклоняются, святых отцов не чтут, никому не веруют.

– Может быть, богу, сказал я.

– Может быть, – согласилась она, поджимая недовольно сухую губу. – Богу… – помолчав, продолжала старуха, – да что в том… Бог один не спасет. Без угодников нельзя. Ты размысли: сколько в один только день со всего света к нему покойников преставляется, Сколько, думаешь?

– Очень много.

– Вот видишь. Мысленное ли дело ему одному без угодников со всеми управиться?

– Бог всемогущ, – попробовал я возразить.

– Да что ты заладил все: бог да бог. – разгневалась старая. – Он ведь тоже неладно делал, с ним одним далеко не уйдешь. Без Истинного нельзя. Иисус Христос – как адвокат за нас перед богом.

«Адвокат!» – обрадовался я, узнав образ истинного народного Христа.

Немного спустя после этого разговора я слушал горячий спор староверов на холмах возле Светлого озера. Сидел я в отдалении. Начетчики кричали, вскакивали с мест, чуть-чуть не хватали друг друга за бороды. Громадным петушиным боем рисовал я себе это состязание под соснами. В голове, утомленной впечатлениями этих именин Светлого озера, гвоздем сидели последние слова бегуна:

– Антихрист овладел миром; нужно спасаться в крестьянских лесах; в удельных лесах и казенных нельзя спастись – везде теперь пролегла цепь антихриста, всюду просеки.

Староверы шумели.

И вот чья-то спокойная проповедь стала тушить спор, как вода при пожаре. Прислушается один и стихнет. Прислушается другой и стихнет.

– Чей он? – спрашивают. – Какая это вера? Один за другим все смолкают; на середину круга из толпы выходит большой старик в лаптях и говорит о Христе:

– Он – Слово, он – Дух.

Ржавая церковная цепь из множества виденных мной в лесах староверов разорвалась. Наконец-то я почувствовал себя на свободе. «Назади, – думал я, – Христос-адвокат, русский простонародно-церковный, а теперь он – Слово, перелетевшее девятнадцать веков истории над церковными маковками».

– Чей ты? Какая твоя вера? – теснятся все вокруг проповедника.

– Поклоняюсь господу в Духе и Истине.

– А святых отцов почитаешь?

– Нет, не почитаю.

– Иконам поклоняешься?

– Нет, не поклоняюсь. И вы не кланяйтесь идолам, ни деревянным, ни медным, ни серебряным. Поклоняйтесь в Духе и Истине, и будете сынами божиими.

– Непоклонник, иконоборец, немоляка, – заговорили староверы.

На другой день рано утром Татьянушка подкралась ко мне, спящему, и на самое ухо шепнула свое: «Господи, Иисусе Христе».

Я вздрогнул.

– Не пугайся, – шепчет старуха, – немоляка пришел, говорит: прытко нужно видеть тебя.

Я впустил немоляку.

Вошел тот самый старик, который вчера проповедовал светлого и свободного бога староверам. Теперь передо мною был обыкновенный лесной мужик с нечесаной, клочковатой рыжей бородой, в лаптях.

– Пришел к тебе узнать, – говорит он, – не из Питера ли будешь?

«Наверно, – подумал я, – он хочет передать поклон какому-нибудь родственнику – дворнику или швейцару».

– Будешь там, – просит старик, – поклонись