от нас Мерёжскому.

– М – у, писателю? – изумляюсь я.

– Ему самому. Скажи: Дмитрий Иванович кланяется.

Как сон, мелькнуло во мне воспоминание о слышанном и читанном про поездку одного из руководителей Религиозно-философского общества на Светлое озеро.

– Кланяйся ему, – просит старик, – и жене его, она памятливая: раз видела меня у Светлого озера, а на другой день прохожу мимо их дома, говорит в окно: «Вот Дмитрий Иванович идет, заходи, чайком попою». Спасибо ей. Скажи: «Дмитрий Иванович кланяется, благодарит за чай и за сахар».

– А он-то как, он? – стараюсь я отвлечь разговор от незнакомой мне супруги писателя.

– И он памятливый. У них все сообща. Книжки нам высылают, журнал, сразу в шесть мест. Они к нам пишут, мы к ним.

– Он вам пишет! – изумляюсь я, представляя родоначальника русских «декадентов» в переписке с костромскими мужиками.

– Пишет. И мы пишем и жалобимся ему.

– Что же он пишет? – пытаю я, как на допросе.

– Пишет он: Христа нужно во плоти разуметь.

– А вы?

– А мы пишем: по духу. Он гнет к себе, а мы его к нам перетягиваем.

– Не понимаю.

– Я тебя научу. Бери бумагу и карандаш. Вынимает из котомки Библию, дает мне, называет главы, стихи, зачала, прологи, просит все записывать.

– Вот и его я тоже так учил, да куда, не дается погладиться. Все от себя читает, без книг. «Нехорошо, – говорим ему, – без буквы, можно ошибиться». – «Нет, – кричит, – я не ошибусь, смотрите в книгу, так ли читаю». Глядим в букву: все верно. Умнеющий господин, вот только Христос-то его маленечко плотян.

– Не понимаю, не понимаю.

– Не спеши, поймешь. Он плотского Христа признает, а, по-нашему, Христа по плоти нельзя разуметь. Коли Христос плотян, так он мужик, а коли мужик, так на что он нам нужен, мужиков и так довольно. Вот ежели по-нашему, по духу, разуметь, так и мужик может быть первеющей богородицей.

– Не понимаю, ничего не понимаю.

– Не тужи. Такую премудрость сразу никто не поймет. Поедем со мной – научу. У меня телега, тихенько поедем, книгу развернем и будем читать. Заедем в Малиновку к Алексею Ларионовичу, потом к Николаю Андреевичу, потом к Федору Ивановичу. У них есть и письмо Мережского. Прочтешь, разумеешь – и нас с ним рассудишь. Поедем, я тебя по всем стихиям мира проведу.

Стал я расспрашивать о «стихиях», и оказалось, что все они на пути от Светлого озера к городу Семенову. Мой обратный путь из града невидимого домой как раз тут и был. Я никогда не упускал случая в пути стать поближе к жизни. Обрадовался случаю ехать по старинным местам раскола на телеге, с Библией, в обществе таинственного вероучителя, имеющего связь с людьми европейской культуры.

Собрался я в пять минут, попил чаю с Дмитрием Ивановичем, простился с Татьянушкой, и телега наша медленно двинулась в путь по стихиям мира.

За селом в лугах оглянулся я по сторонам и порадовался: трава у них в Заволжье хороша. Припомнился тот мой первый день на Волге, когда я с другого – «горного» – берега глядел сюда, «в леса».

Этот Семеновский уезд был сердцем староверской жизни. Там, где я проехал, в Ветлужских и Уренских лесах, теперь только отзвуки былого величия здешних Комаровских и других скитов.

Староверский быт всегда говорит моему сердцу о возможном, но упущенном счастии русского народа. «Раскольники», плохо понимаемые обществом и историей, только по виду неласковы. А в существе своем они наивные лесные гномы.

Телега наша еле-еле движется по лугавой дороге. Цветам поместиться негде: из низин, из пойм выбегают на угоры в яровые, даже в рожь. Всюду сине-желто-зеленые полоски, змеистые ручьи.

Въехали в поле ржи. Вдали над колосьями показались чья-то шляпа и длинные волосы. Немного спустя дорога выпрямилась, и показался весь батюшка, длинный, тонкий, как веха.

Необычным кажется мне его появление в «очаге раскола», его существование среди этого непокорного народа. Здесь после стольких жалоб в пути на «попов» мне теперь стало ясно, что деятельность православных батюшек, даже в лучшем случае, ведет к ослаблению религиозного чувства.

Шествует батюшка, машет широкими рукавами. За ним плетется женщина с двумя большими глиняными горшками.

За что-то жаль батюшку. Кажется, за рыже-зеленое пятно, выжженное солнцем на его сутулой спине. Но Дмитрий Иванович в другом настроении. Он по-своему реформатор старообрядчества. Глядит с лукавой усмешкой. Учительская важность сбегает с лица. Подмигивая мне, говорит:

– Сметанку собирал.

– Как сметанку? – удивляюсь я. – У нас священники сметаной не собирают, у нас хлебом.

– У вас места хлебные, а как у нас хлеба меньше вашего родится, так сметанкой докладывают, курами, яйцами, гусями, льном. Он всякую вещь берет. Он ни от чего не откажется.

Молча, не глядя друг другу в лицо, без поклонов, расходятся они: учитель народный, выросший из дикого семени, и тот, посеянный.

Рожь привела нас вплотную к селу.

Что тут за села! Даже на далеком, знакомом мне Беломорском Севере не сохранился так старинный русский быт. Тут самая маленькая лачужка украшена хитрейшей резьбой. У ворот под навесами сидят везде семьи ремесленников-ложечников, в кожаных фартуках, с инструментами в руках. Колют, строгают, чистят. Не очень даже глазеют на проезжего. Похоже, будто у них есть особое деловое семейное самолюбие: стоит немного попристальней глядеть на работу, сейчас же начинают строгать и чистить усерднее. Ложки так и летят в большие кучи перед избами. Горы ложек готовит Семеновский уезд. Пахнет стружками. Глядят далекие прошедшие века ремесленного быта. Здесь проповедует Дмитрий Иванович.

Зажиточный ложкарь Феофан Артемьевич, личный приятель Дмитрия Ивановича, но его религиозный противник, увидав нашу телегу, отложил работу. Встал с камня – головой достал до подоконника, украшенного резными хвостатыми чертиками.

– Заходите, – зовет, – побеседуем.

Половик уводит нас в избу. Благопристойнейшая тишина встречает нас на «чистой» половине старообрядца.

Дмитрий Иванович по пути рассказал мне: Феофан Артемьевич вроде староверского попа, придерживается Спасова согласия изо всей мочи, имеет свое кладбище.

Это, узнаю я, знакомый тип, один из вымирающих лесных стариков. Скоро они совершенно исчезнут с лица земли, большие дети, русские лесные рыцари. Вот тогда, если только суждено быть русской культуре, их воскресит какой-нибудь новый Вальтер Скотт. Замков, развалин, турниров не будет в романах, но зато лесные вертепы, могучие реки, полуразрушенные, заросшие мохом часовенки с кроткими, ручными, почти верующими медведями.

Я отношусь к Феофану Артемьевичу как к рыцарю. Он ко мне – как к знатному гостю. Показывает священные знаки на стенах, точно феодальный владелец гербы. Прежде всего птицы Сирии и Алконост за стеклом в черной рамке.

– Это певчие птицы, райские, – подводит хозяин к рисунку, молчанием прося вдуматься в таинственное значение птиц. – Есть такие птицы, – заключает он наше продолжительное созерцание и подводит к изображению старообрядческой лестовки, с подробным описанием пользования ею.

Здесь мы тоже долго молчим и наконец переходим к схематическому изображению какого-то великанша, разделенного такими же чертами, как быки в поваренных книгах.

– Голиаф?

– Нет. Сей истукан привиделся пророку Даниилу при царе Навуходоносоре. Сей истукан огромен, стоял в блеске, и страшен был вид его. Голова – чистое золото, голени…

С глубоким изумлением слушаю я рассказ хозяина, чувствую полноту веры в самую настоящую медь, в подлинные голени, чрево, серебро. Чувствую страшную силу, повернутую в сторону, темную, как ночь без звезд.

– Эти клетки, – рассказывает он, – суть царства и звери. Первый зверь – как лев, у него крылья орлиные, второй – как медведь, ему сказано: ешь мяса много. Третий зверь – как барс, на спине его четыре птичьих крыла и четыре головы, а четвертый зверь…

Хозяин так поглядел на меня, что я понял: в этом-то четвертом звере и заключается живой смысл истукана, его реальное земное народное значение. У этого зверя десять рогов и еще небольшой рог и на нем маленькая, похожая на детскую куколку, головка. Палец хозяина остановился именно тут.

– Понимаешь?

– Понимаю, – отвечаю я, – этот теперь?..

– Этот теперь царствует, – ответил Феофан Артемьевич, – и знай, сын человеческий, что видение сие относится к концу времени.

– Ой ли! – не выдержал наконец Дмитрий Иванович. – Так ли?

– Так лежит слово божие.

– Слово божие и лежит приточно, – говорит Дмитрий Иванович и лукаво подмигивает мне. И становится похожим на сельского старшину, мигнувшего писарю.

Старовер принимает вызов. Подходит к Библии, раскрывает, читает. Гремит пророк Исайя. Молодеет старый ложкарь, щеки краснеют, как у юноши, глаза горят, голос звенит, грудь ходит, и постоянно падают с кожаного фартука мелкие белые стружки на желтые страницы Священного писания.

– Все это было, – повторяет старовер, перевертывая страницы.

– Все это будет, – неизменно откликается Дмитрий Иванович.

– О старых богах и не смыслят, – гремит Исайя.

– О тех и баить не будем, – соглашается Дмитрий Иванович.

Слушаю я спор и так объясняю себе все это: для старовера сказанное в Священном писании совершилось, как есть в жизни; все это было, и все это ведет к настоящему русскому зверю; для Дмитрия Ивановича пророчества относятся к чему-то постоянно повторяющемуся в жизни, к чему-то вечно рождающемуся.

– «Остались, – читает старовер, – Едом и Моав, дети Адамовы».

– Останутся, – поправляет Дмитрий Иванович.

«Это мы, – думает один, – дети Адама, последние русские старики, ожидающие антихриста с рогами». – «Это мы, – думает другой, – немногие, познавшие истину».

– Остались.

– Останутся.

– Да как же останутся-то? Слушай.

И вновь читает ту же главу целиком.

– Видишь, остались, все это было.

– Останутся, все это будет всегда.

Тягостно слушать неверующему.

– Довольно, – прошу я, – ради бога, довольно, ехать пора.

– Еще одну главу, – просит хозяин и читает.

– Довольно, довольно, – умоляю я, чувствуя приступ головной боли.

– Еще одну.

– Нет.

Выходим решительно из избы. Садимся в телегу.

Но хозяин знать ничего не хочет. Кладет книгу на грядку телеги, читает новую главу. Один за другим оставляют другие ложкари свои инструменты, сходятся, окружают телегу, одни ближе к Дмитрию Ивановичу, другие – к староверу.

– Все это было, – говорят одни.

– Все это будет, – говорят другие, – все это притча. «Ничто же глагола без притчи».

Кричат. Трясут скрученными в пряди допетровскими бородами. И падают свежие стружки, как снег, с бород на фартуки, с фартуков на землю. Пахнет еловой смолой.

День удался. Светло. Жаворонки поют. Телега наша еле ползет по грязной дороге. Дмитрий Иванович не в шутку принимается учить меня Священному писанию. Сам он неграмотный, но Библию знает всю до тонкости. Раньше, когда еще не понимал в ней, нанимал для чтения мальчика. Тот читает, а Дмитрий