свободу.
– Вот видите, – обращается ко мне Николай Андреевич, – он и осла на себя перевел.
– Вы все разные, – говорю я, – какое же это согласие?
– Все разные, все до одного разные, – подхватывает Федор Иванович. – Бог есть свобода, а они связанные, не получили мужества: Алексей Ларионович почти вовсе скинул сарафан, другой из-под него колено выставил, третий побольше обнажился, только вот Николай Андреевич у нас весь в бабьем одеянии.
– Так на что же осла-то освободили? – поддразнивает Николай Андреич.
– А вот на что, – отвечает молодой человек. – Для свободы освободили, для духа; буква убивает, дух животворит. Путался я в этом Писании, тонул в нем, аки олово в Черном море. Читаю: Черное море расступилось. Может ли это быть? Оно-то не узко. Хвать! А море-то буква. Я тонул в ней, путался в длинном женском сарафане. Тонул, а дух творил и освободил. Не нужно мне ни икон, ни Библии, я так все понимаю. Не боюсь я теперь, что и в муку пойду; умрем мы, как лошади, как коровы, как мухи, как тараканы.
– Так на что же тебе просвещаться, когда все одинаковы: и вор, и начетчик, и лошадь.
– Нет, я благодарю Писание, оно меня освободило, как камень отвалило.
– Федор Иванович, – с гордостью сказал его учитель Алексей Ларионович, – от всего освободился.
– На что вы освободили осла, – пробормотал тихонравный Николай Андреевич.
А сам учитель, вождь немоляк, поворачивает свою косматую голову, посмеивается, похрюкивает. И опять я мысленно одеваю его в одежду культурного человека, умываю и силюсь вспомнить, на какого это очень знакомого профессора похож он?
В селе Шалдеж мы встретились с баптистами. Пришел от них посланный, зовет послушать богослужение.
«Вот он, – подумал я на первых порах, – исход для немоляк, вот она, приготовленная европейской реформацией, удобная секта для объединения во Христе людей, потерявших веру в „плоть“».
Но я ошибся: немоляки и слышать не хотят о баптистах. Новые обряды им кажутся фальшивой подделкой старых.
Даже такая тоска по плоти, как у Николая Андреевича, недостаточна для перехода к баптистам.
Но все-таки, говорят, немоляки из других согласий многие переходят. Из староверства переходят в новую австрийскую церковь, из немолячества в баптизм. Одних притягивает церковь видимая, со старинными образами и длинными службами, других – «плотской Христос», объединяющий, успокаивающий размечтавшихся немоляк.
Согласие Дмитрия Ивановича отказывается посетить баптистов и желает ехать прямо же к своему покровителю Ивану Ивановичу. Я уговариваю. Мне хочется сравнить европейскую и русскую реформацию.
– Для чего? – не одобряет учитель.
– Как для чего? – поддерживает меня Федор Иванович. – Известно для чего: для разрезу.
– Разве что для разрезу, – колеблется учитель.
– Без разрезу, пожалуй, неловко оставить, – соглашаются все остальные.
Сговариваются между собой, выбирают Алексея Ларионовича. Он за всех даст разрез.
В этой обыкновенной русской избе есть признаки лютеранской церкви: ряды расставленных лавок, столик, похожий на кафедру. Божница завешена ситцем. Остальное все русское: обрывок розовой театральной афиши, приглашающей на «Лакомый кусочек», святой Серафим с медведем, громадная печь, возле нее бабушка ставит самовар.
Оба проезжие проповедника сидят, обложенные книгами, за столом-кафедрой. Седой старичок похож на саратовского немца-колониста. А молодой человек в косоворотке, очень уважаемый всеми Василий Иванович, – на обыкновенного «эсера» или «эсдека». Сходство его с ними до того велико, что и книги с крестами мне кажутся сомнительными, не сидит ли, думаю, внутри их Дарвин, Спенсер или Маркс?
Нет… Василий Иванович верит в Евангелие, в свое время даже пострадал за проповедь пашковства. Дело его прекрасное: он по опыту знает, что под действием его проповеди изменяется совершенно жизнь крестьянина, весь строй его внешней жизни, хозяйство, супружество, являются признаки сознательного воспитания детей. У Василия Ивановича под руками даже статистика, отчеты съездов, неопровержимые доказательства прекрасного, доброго дела.
Меня смущает только одно: как же поверить обыкновенному русскому неверующему интеллигенту в Евангелие? А если самому не очень верить, то где ручательство за подлинность доброго дела?
– Вера приходит от слышания, – успокоил меня Василий Иванович так же просто, как прежние марксисты: вера есть одна из идеологических надстроек над экономическим фактором.
Народ все собирался и собирался.
– Не угодно ли выслушать наше богослужение? – предложили мне оба проповедника.
Я остался, с тревогой ожидая «разреза» немоляк.
Василий Иванович начинает богослужение стихотворением своего собственного сочинения. Поет он один, старичок колонист простудился в дороге и охрип, мужики или не знают стихотворения, или не веруют в него.
Почему-то стыдно при этом нении. И приходит в голову: чтобы написать хорошие стихи, нужно быть грешником; чтобы молиться, нужно грешить.
После пения пресвитер в косоворотке встает, складывает руки на груди, закрывает глаза.
– Фарисейский обычай, – шепчет Алексей Ларионович, готовясь к разрезу. – Представляется Моисеем: не может взирать на лицо божие.
– Дорогие возлюбленные, – начинает пресвитер, – взгляните на мир в ясный солнечный день, какая красота!
Вот бы сюда, представляю я, того белого старика со Светлого озера, который, помню, так читал на холме «Верую», что капли теплые, добрые падали с ясного неба.
– Дорогие возлюбленные, нужно страдать, а люди часто избегают страдания.
– Знамое дело! – не удерживается Федор Иванович.
– Возьмите пример Моисея, – продолжает проповедник, не открывая глаз. – Несмотря на свою великую славу, он от всего отказался и лучше захотел страдать. Люди же теперь не хотят страдать.
– Кому охота! – отозвались немоляки так резко, что пресвитер приоткрыл один глаз.
– Они не хотят страдать, но это их большая ошибка.
– Большая ошибка! – всхлипнула по-настоящему, по-православному старушка у кипящего самовара.
И еще долго, долго говорил проповедник. «Амен», – закончил он проповедь.
– Аминь, – насмешливо отозвались немоляки.
Старичок колонист заволновался. Ему очень хочется тоже что-то сказать, но службу ведет, очевидно, Василий Иванович.
– Может быть, скажете что-нибудь? – снисходительно предлагает он.
– Немножко разве, – отвечает старичок, розовея, как девушка.
Говорит о постройке храма Иерусалимского. Читает о том, что Христос пришел во плоти.
Вот тут-то Алексей Ларионович и нашел подходящий момент дать немцам «разрез».
– Не во плоти, – поправил он наивного хорошего старичка, – не во плоти написано, а во плоти.
– Это все равно.
– Нет, не все равно: ежели Христа во плоти разуметь, так он мужиком был, а ежели во плоти… Прочитай от Иоанна. «Слово плоть бысть и вселися в ны». Вот. Слышишь, в «ны», а не в «ю». Ежели в «ны», то во всех нас вселилось слово Христос, а ежели в «ю», значит, в мужицкую плоть.
– Молодчина, – одобряет Дмитрий Иванович своего ученика за ловкий и мудрый разрез.
Богослужение прерывается. Баптисты сбиты с толку, шепчут: «Время теряется, с ними ничего не выйдет, едемте дальше».
– Кто же был, по-вашему, Христос? – спрашивают баптисты немоляк.
– А как же в Духа гвозди вбивали?
– Мысленное ли дело, – смеются немоляки, – в Духа гвозди вбить. Это были два завета пригвождены: Ветхий и Новый. Вот как нужно понимать. У нас духовная мудрость. Христос – Дух.
– Нет, Христос был на земле во плоти; в это нужно верить, это факт.
– То-то, факт ли? Что значит плоть-то?
– Мужицкое али барское?
– Человеческое.
– А хлеб-то какой, правдашний, что бабушка испекла? А вино какое, клюквенное?
– Не верите вы во Христа.
– Нет, вы не верите. Вы обманщики, фарисеи, книжники. Мысленное ли дело, чтобы Христос в мужицкой плоти пришел. Да как вам не совестно его обижать. Мысленное ли дело, чтобы богородица простой девицей была. Обманщики!
Федор Иванович принимается ругаться.
В ужасе крестится старушка возле самовара. Ни она, ни баптисты не понимают, что немоляки ругают не Христа, а ту ужасную для них возможность, что бог мог вселиться в отвратительную мужицкую плоть. Никто не понимает, что, может быть, сами же святые пустынники-аскеты подготовили это презрение к плоти, этот немоляческий бунт. Это разъединение духа и тела.
– Я, – кричит Федор Иванович, – здесь боюсь моего Христа, я здесь дорожу жизнью. Он меня здесь останавливает. А ваш Христос никуда не годится, только на тот свет. Да мне-то тот свет не нужен, я здесь дорожу жизнью.
– Не верите вы в бога!
– Нет, верим. Он здесь, он на земле. А я умру, и вы умрете, как животные.
– Не верите во Христа.
– Как свиньи помрем, как собаки, как…
– Не верите.
– Как куры, как тараканы, как всякие гады…
Немоляки вышли демонстративно.
– Разрез дали, – сказал учитель на улице.
– Как можно без разрезу оставить, – согласились все ученики.
Я вышел за немоляками и тем, вероятно, совсем скомпрометировал себя перед европейцами.
– Непоклонники! – сказал нам один прохожий.
– Вредное дело, – согласился другой.
«Как бы с этими непоклонниками, – подумал я, – не попасть куда. Не превзошел ли я уже своих этнографических полномочий?» И припомнилось мне человек пятнадцать таких же непоклонников, вступивших в борьбу против всего мира, который казался им, как немолякам, в длинном бабьем сарафане: мои товарищи в юности по делам политическим.
Меня успокоили: после закона 17 апреля всякие проповедники часто бывают в селе. Привыкли. С учителем Дмитрием Ивановичем во главе мы двинулись по улице к большому двухэтажному, украшенному резьбой, дому Ивана Ивановича, покровителя немоляк.
Такие порядки в домах, как у Ивана Ивановича, создала за Волгой староверская культура, умевшая выходить из скитов в население. У Ивана Ивановича все как у староверов, только завешенная розовым ситцем божница режет глаза. Здесь богу, как обычно, не молятся. Хозяин в черном длинном староверском кафтане, с серебряной цепочкой, сухой, горбоносый, черный, кланяется:
И ни с того ни с сего подмигивает мне. Догадываюсь: совещание наше тайное.
Жена хозяина, как часто у староверов, обманчиво ласковая, кланяется низко-пренизко:
– Здравствуй, Дмитрий Иванович, здравствуй, Алексей Ларионович, здравствуй, Федор Иванович, здравствуй. – обращается ко мне, – добрый человек.
Под завешанной божницей садится сам рыжий, косматый учитель, по правую и по левую руку его любимые ученики: Алексей Ларионович и Федор Иванович. Другие, признающие немного «плоть», садятся возле тихонравного Николая Андреевича. Садятся все без молитвы.
Хочется мне потихоньку приотдернуть розовую занавеску божницы, посмотреть, как она, пустая, глянет теперь на наше тайное вечернее собрание.
По северному крестьянскому обычаю, перед едой пьют чай.
Пьют долго, как следует: внимательно и молча. Ничто так не сближает людей, как молчаливое чаепитие. Водка после чая совсем переполняет накопившиеся у немоляк добрые чувства ко мне.
– Мы тебе всю тайну откроем.
– По чистому сердцу расскажем.
– Без утайки чтобы все: как забросили богов деревянных.
– Да, как забросили.
Начинает Алексей Ларионович, самый нервный и говорливый. Религиозный пожар, видимо, совсем опустошил его: на бледном узком облике остались только
