все шире и шире мир человеческий вплоть до главного города, где царь живет, и до святого города Иерусалима, где пуп земли. Много всякого люда идет через Кладовую Ниву в погост к Отрокам, а из погоста в базарные дни в Новгород. Многие заходят к Никону кваску попить, и слышит он от людей, что мир человеческий изменяется к худшему.

– Что далеко ходить? – указывает Никон на лес, где сам живет.

Была под кнутом и палкой канава прорыта во мху. С погоста и Высокого Поля и Кладовой Нивы в ту канаву стекала вода, и год от года становились суше лес, гуще луга, плодороднее нивы. Теперь, когда палку отменили, засорилась канава, никто не хотел ее чистить, луга мохом покрылись, нивы опять стали мокрые.

– Человеку палка нужна, – говорил, жалуясь на это своим гостям, Староколенный.

Гости вяло отвечали:

– Палка-то палка.

Бывало, старик увидит поломанную изгородь, позовет молодого хозяина, отстегает его, и опять изгородь новая. Бывало, старик идет, молодежь встает с лавки: «Здравствуй, дедушка!» – «Здравствуйте, здравствуйте, деточки!» – только и слышишь. Ныне стариков ни во что не считают.

– Это не воля, а слабость, – говорил гостям Староколенный.

– Слабость-то слабость, – вздыхали гости, слушали, а канаву не чистили, изгородь не ставили и стариков не почитали.

И так Никон разошелся с миром. И когда вечером, в осеннее дождливое время, приходилось читать ему о Ное праведном, то казалось ему, заливает потоп всю землю и время близится строить ковчег и начинать жизнь исстари новую. Думы думами, но не коснись самого человека, самой жизни его, станет разве он выходить из себя? Дни шли- за днями, и месяцы, и годы, и так незаметно перешел бы Никон в запас к тем старикам, что вечно сердятся на все новое и стоят, как седые кочки в лесу под молодыми березками, и молодые березки вырастают от них корявыми, и елки низкими, и сосенки курносыми.

Парень – Волк задел Никона. Оказался на Высоком Поле такой злодей парень. Поймал его у себя в хлеву Никон и так поучил, что на четвереньках приполз Волк домой. И вскоре после этого загорелся у Никона тот самый хлев, где он Волка бил, и сено в разных местах далеко от дома тоже загорелось, и все сгорело дочиста – и дом, и сарай, и баня, и сено, и скот – только, только что сами из дому выскочили. Кое-как оправился Никон, поставил избу, и сарай, и хлев, и баню, и Библию купил в городе. Но с этого самого времени стал он уж так читать, что Анна Ивановна задумалась. Жены всегда так: пока что на пользу видимой жизни идет, молчат или хвалят, а как стало вредить, начинают ворчать. Анна Ивановна не ворчала, а только осмелилась как-то сказать Никону Дорофеичу о Библии, что страшная эта книга и много читать нельзя: неладно бывает от этого.

– Дура, что ты понимаешь! – сказал Никон.

Первый раз в жизни своей жену дурой назвал.

И с этого времени Анна Ивановна еще больше утвердилась на своем и незаметно, осторожно стала отбивать Никона Дорофеича от Библии. И, может быть, удалось бы ей, не подвернись тут один человек из Старой Руссы.

Лето грозовое было. Как-то в субботу собрался Никон Дорофеич за грибами в лес, – любил грибы собирать и на ходу о всяких мудреных вещах раздумывать. За лесом незаметно бывает, как тучи по краям неба поднимаются, солнышко все светит в окошко, и кажется, нет ничего. Вдруг навесилось, стало темно в лесу, сверкнула молния, и яа глазах у Никона разодрало высокую сосну в щепки, расшвыряло вокруг и усеяло зеленую траву щепой, как белыми перьями. Испугался Никон, огляделся, куда бы ему от грозы притулиться, и увидел он на лесной гладине большой стог сена. Стал обходить стог кругом, высмотреть хотел, где ему удобнее ямку выкопать и перебыть в ней погоду. И только тронул сено рукой, вдруг из сена человеческий голос послышался:

– Не буровь лишнего, полезай сюда! В стогу человек сидел, седенький, строгий лицом, и так сразу заметно, что не простой это был человек.

– Испугался? – спрашивал его чужой.

– Как не испугаться, – молвил Никон, усаживаясь рядом в стог, – видишь, гнев божий на дерево пал.

– А как же Адам мог с господом разговаривать и Моисей внимал голосу из пламени? Не люди мы, а черви.

Об этом как раз и думал Никон и подивился, что чужой человек мысль его отгадал, и подумал: «Не простой это человек пережидает погоду в стогу».

Помолчали немного, и, чтобы сразу поставить на точку разговор, задал Никон нездешнему человеку такой вопрос:

– Скажи ты мне, ученый человек, отчего это, когда с полпути от Юрьева монастыря к Новгороду посмотришь на Ильмень-озеро, то видимо – вода выше города стоит, а город не затопляет?

– Горазд выше стоит вода в Ильмень-озере, – отвечал чужой человек, – а не заливает потому, что нет на это божьего указания. Двенадцать рек с востока текут в Ильмень-озеро и двенадцать рек с запада, дно поднимается, и вода поднимается, а город не затопляет. Видел ты на святой Софии голубка? Ну, так вот и сказано в Священном писании: когда слетит голубок, зальет водой Новгород, и рука Спаса Вседержителя разожмется.

О голубке много слыхал Никон, но о Спасе Вседержи теле ничего не знал.

– Писари вы, писари, не пишите меня с рукой благословляющей, а напишите меня с рукой сжатою, ибо когда разожмется рука, будет скончание граду.

Подивился Никон Дорофеич сказанию, задумался, вспомнил всю свою прошлую жизнь и нынешнюю, долго молчал и спросил:

– А ты видел ныне Спаса Вседержителя?

– Видел намедни в заутреню.

– Ну, как же теперь пальчики?

– Я, может быть, и не достоин видеть все, – сказал ученый человек, – а только вот словно бы ладонная мякоть виднее стала…

– Разжимаются? – скоро спросил Никон.

– Не говорю, что прямо разжимаются, – строго остановил его нездешний человек, – а ровно бы чуть-чуть ослабели, ладонь показалась.

– Ослабели, ослабели! – подхватил Никон, будто и дожидался только этого, – вот и народ ослабел.

– Воля! – молвил нездешний.

– Воля божья, – осмелился ответить Никон Дорофеич, – воля, я так понимаю, земля; чем больше земли, тем крестьянину свободнее.

– Воля волей, а суд судом, – сказал нездешний. И опять Никон изумился: как мог этот чужой человек отгадать все его мысли.

– Больше воли, строже палка, – сказал он.

– Мне палка не нужна, – ответил ученый.

– И мне не нужна, – сказал Никон.

– Стало быть, кому же палку сулишь?..

– Кто не слушается, вот у меня…

– Окоротись, – перебил ученый, – а знаешь ли ты из Писания: взявший меч мечом и погибнет. Палка нужна, а кто же той палкой бить станет?

Чуть подумал Никон Староколенный и сейчас же ответил:

– Царь, помазанник божий; он один может наказать нас после бога.

Сказал это так ясно, так твердо, словно «Верую» прочитал.

А погода за это время разошлась, дождь перестал, и пояснело. Расходиться нужно было, но Никону Дорофеичу дорог был этот человек, – не часто такие люди встречаются.

– Нынче суббота, – сказал он, – перебудь у меня, я баню тебе истоплю. Скажи, как зовут тебя и откуда ты?

– Зовут меня Тихоном, а сам я из Руссы, печник. Ежели я тебе не помешаю, то переночую с радостью; видишь, как глину размыло, дождем напитало мхи, а дорога в Руссу дальняя и все глиной да мхами.

Для гостя хорошо истопил Никон баню и вместе с ним попарился. После бани, поужинав, сели в красном углу, оба в чистых красных рубашках, в белых подштанниках, с очками на носу глядят в одну и ту же книгу – Библию, читают и толкуют по ней жизнь нынешнюю.

Далеко уже за полночь был у Никона с Тихоном такой разговор.

– Ежели в земле воля, а в царе сила, – спрашивал печник Тихон, – то отчего же теперь у нас слабость?

– Я царя не виню, – молвил Никон, – ежели царь плох, то не иначе, как за наши грехи.

– Мы виноваты в царе, – согласился Тихон, – а кто же из нас виноват?

Это сразу понял Никон и ответил:

– Обманули царя! Вот что, Тихон, мог бы я правду царю сказать, то упал бы в ноги: «Государь! вели мне дать двести палок, бей меня до смерти; невинный ложусь, только чтобы с меня началось, и бей после меня владык, и попов, и учителей, и купцов, и чиновников, и мужиков, всех бей, вороти назад свою строгость».

Усмехнулся Тихон-печник.

И, развернув Библию, прочитал, как говорил пророк Илия Ахаву-царю:

– «Жив господь Саваоф, пред которым я стою, долго ли будешь хромать на оба колена?» Вот как нужно сказать, вот каким голосом нужно с царем разговаривать. Но найдется ли на Руси такой человек смелый и не самозван чтобы, а богозван, где он, такой человек?

– Я!

Поздний был час. Тишина в избе. Голос был ясный, отчетливый в душе Никона: «Я!»

– И не самозван чтобы, а богозван, главное, чтобы не самозван, – говорил Тихон. – Где он, такой человек?

– Я! – был голос Никону, но гостю он не открыл.

Тихон-печник закрыл книгу, помолился и уснул, а утром никто не видал и не слыхал, как он встал, оделся и пошел домой в Старую Руссу.

IV

Был у Никона пчельник, и сад яблоневый рассажен был, и в саду между яблоньками, еще молодыми, разделывались грядки для овощей. С весны задумал Никон обнести это место можжевеловыми колышками и каждый день в свободные часы ставил новые колышки, когда три, когда четыре, когда пять. Но с тех пор, как побывал в гостях на Кладовой Ниве печник из Старой Руссы, остановились белые колышки. И было еще заведено у Никона, чтобы каждый день корчевать пень, два, три. Теперь и эта остановилась работа, выросла зеленая трава вокруг пней, и черные, обугленные, подготовленные к корчевке пни в зеленой траве стояли, как монахи в миру.

Все это видела Анна Ивановна, и то, что Никону Дорофеичу казалось началом нового, ей представлялось концом всякой жизни: слабела и слабела на глазах хозяйская рука. И главное – канава остановилась, а мох только и ждал, чтобы стала вода. Мох седой далеко вокруг нивы, на сотни верст лежит, на нем сосенки курносые в рост человека и березки корявые могут только расти. И седые головы мха словно пододвинулись к ниве, когда стала канава. Слабела и слабела хозяйская рука. Никон Дорофеич об одном только и думал теперь,