«сознательный человек» делался маленьким богом, царем своего маленького царства. Меня поразило, что это высшее «я», найденное простым деревенским мужиком, каким-нибудь немолякой Дмитрием Ивановичем, становится совершенно пассивным к внешнему миру «кесареву»: для кесаря такой человек (хотя бы на словах) может повесить невинного человека, ничуть этим не задевая себя, он это сделает для кесаря, а не для себя. Получалось как бы два человека в одном: один механический кесарев и другой в футляре кесарева человека настоящий, божественного происхождения. Это было состояние, совершенно противоположное староверскому, где дух и плоть слиты в единую сущность. Старинное крепкое православие этих людей казалось мне в Ветлужских лесах берегом обетованной земли, от которого почему-то отчаливал богоискатель-немоляка. Куда он приплывет, этот маленький бог, где его маленькое «я» сольется с другим, третьим и станет большим, сильным, созидающим новую землю? С этим вопросом я приехал в Петербург и сошелся с так называемыми хлыстами. Теперь я думаю, что поиски мои на этом пути безнадежны: желанный берег обетованной земли всегда назади, как мечта о золотом веке, а берег будущего весь в островах, и уж тут, чтобы судить, какой остров лучше, нужна вера собственная и полная. Оказалось, например, что и хлыстовство не есть цельная религия, как представлялось мне раньше, община верующих, где эти разъединенные немоляческие «я» сливаются в общее: хлыстовство все в движении, все в искании, все в островах. Нет никакой определенности в очертании хлыстовского материка, и самое главное отличие хлыста от православного, на мой взгляд, состоит в том, что для православного Христос один раз воплотился, для хлыста этого Христа воплощенного не было; главное состоит в том, что в мироощущении православного Христос был и мир им спасен раз навсегда, для хлыста мир не спасен, а нужно сделать личное усилие для спасения от мира, который пребывает в состоянии неподвижности и косности. Совершенно другое понимание: для одних мир спасен, для других мир как сотворен, так и остался, у одних главное, что был Христос, у других главное, что будет Христос, когда я сделаю усилие уйти от мира. Православие – покой и смирение, хлыстовство – движение, внутреннее строительство и гордость. Хлыстовство невидимо стоит за спиной православия, это его страшный двойник, это подземная река, уводящая лоно спокойных вод православия в темное будущее.
Для человека, как я в свидетельской, внезапно лишенного книг и вдруг наделенного досугом, каждое лицо свидетеля становится книгой. Если бы на моем месте сидел судья и тоже без всяких фактов смотрел бы в лица свидетелей, его поразила бы чистота и одухотворенность лиц сторонников обвиняемой. Так странно, почему настоящие исследователи сект не обратят на это внимание как на исходный пункт исследования, а почти всегда начинают с какой-то ни на чем не основанной грязи половых отношений, с фантазий о свальном грехе. Сколько мне известно, единственно Розанов чистоту хлыстовства возводит в принцип. Не будь у хлыстов, – говорит Розанов, – учения (точнее, необузданного порыва) об абсолютном, обожествленном, незагрязняемом девстве – нет самой секты, не с чем полемизировать, нет хлыстов! На этом противоречии двух тезисов, исповедуемых согласно миссионерами: 1) у хлыстов есть свальный грех, 2) хлысты абсолютно девственны – лучше всего можно видеть, до чего младенчески полемика их, до чего не установлен самый «аз», как постижения ими наших сект, так и борьбе с ними… Из страшной затаенности радений и из всемирной связанности застенчивости и пола, стыдливости и чувственности возбуждения, вероятнее всего предположить, что на радениях происходят, начинаясь танцами, какие-нибудь обряды поклонения, почитания, умиления в отношении их «христов» – но как именно девственников, и «богородиц» – но как именно девственниц же.
К сожалению только, Розанов часто, поймав какую-нибудь верную мысль, развивает до абсурда. В этом случае он предлагает воспользоваться девственностью хлыстов для уменьшения населения, которое размножается по закону Мальтуса больше, чем растут средства жизни. Он при этом забывает другую особенность хлыстовства: их духовное пьянство. Это же не обыкновенные люди, живущие одною жизнью. Хлысты похожи на запойных пьяниц, только пьющих не простое, а духовное пиво. Минет порыв, и хлыст, как самый обыкновенный человек, живет и с женою «по плоти», и размножается, как и все другие потомки Адама. В том-то и ужас хлыстовства, что у него разделение человеческого существа не скорбь, как у нас, а вполне сознательная мера. И никаких законов общественных, государственных и всяких других для нас, природных людей, из их учения нельзя вывести. Нашу жизнь они живут по нашим законам, свою духовную по совсем особым законам духа.
Мне приходилось слышать от самих хлыстов, что «из языческих религий» более совершенной они считают православие. Но язычество, как поклонение идолам, относится к внешнему миру, и хлысты, как ко всему внешнему, равнодушны к православию. Так как громадная масса хлыстов прошла через православие, то многие из них и сохраняют унаследованные привычки от «языческой религии»: имеют иконы, ходят молиться в православные храмы. И вот мы видим иногда хлыстов, молящихся в православном храме, ничем не отличающихся от других молящихся. Но это одна только оболочка православия, внутри яблочко совершенно иное. Так, внутри самой же православной церкви, не колебля с виду пламени восковой свечи, возникает огромное царство хлыстов неуловимых, неопределенных. Учение, пришедшее из глубины веков церковной истории, пустило корни в России и до того утвердилось, до того обжилось, что не узнать, где начинается хлыстовство и где кончается православие. И самое страшное для стражей церковных, что там, где вспыхивает наибольшим светом православие, тут же курится и хлыстовство: Иоанн Кронштадтский – и тут же ионниты. И вот почему, когда вы видите православнейшего братца Иванушку, проповедующего трезвость в народе, – смотрите, тут же где-нибудь в толпе людей стоит миссионер и собирает материал, чтобы объявить братца хлыстом.
Хлысты считают православие «религией языческой», как древние христиане считали господствующую религию Римской империи, но теперь нам представляется, что те христиане как будто с неба упали и открыто вступили в борьбу. У нас же хлысты вовсе не борются, а молятся вместе с «язычниками», ничуть не нарушая законов своей собственной религии, новое «христовство» имеет всю видимость православной религии, но разрезал яблочко – и все не то. Хлыстовство не выступает, а заводится внутри, как рак, и оттого оно так страшно для всякого верующего в единство православной церкви.
Маленький богоискатель заводится от разных причин, больше всего от природы: таким беспокойным уж он родился. В Петербурге такой богоискатель выучивает азбуку религии у Фетлера (баптист). Если его искания неглубоки и все сводится к ближайшему успокоению себя, то он так и остается у Фетлера в числе верующих овец рационалистической секты. Мистик предпочитает щелку братца Иванушки: сунет в щелку записку и получит спасающее маслице. Тут выучивается своя мистическая азбука, но природный богоискатель не останавливается на этом, идет в трактиры, где тоже беседуют русские люди о боге, и там уж неминуемо соприкасается с каким-нибудь царством хлыстов.
Разделение хлыстовства на царства сводится, наверно, к тем же причинам, как у нас, например, разделение социал-демократов: вожди между собою расходятся. Это только на улице называют хлыстовских проповедников «христом» или «богородицей». Настоящему вождю никак нельзя самому называться «христом» или принять это имя от других, как дар. Христос через него говорит, но он не Христос. Соблазны бывают, однако, очень большие. Мне рассказывали, что в Костромской губернии народ поверил в одного проповедника, как в бога, и тот до того сам уверился в том, что обещал свое вознесение. Проходят годы, народ ему поклоняется, носит дары, а он все не возносится. Народ наконец требует его вознесения, и вот он восходит на колокольню, бросается в воздух и разбивается. То же было, я знаю, и в Задонском монастыре. Так что в России время от времени люди падают с колокольни. Каждый хлыстовский вождь назовет таких людей дураками, а сам всегда на этом пути. У одного больше «пророческий дар», у другого меньше, к одному идет больше людей, к другому меньше: говорят, что таких царств, часто враждующих друг с другом, великое множество. Так вышло и с «бывшим новодеревенским христом»: все его поклонники перешли к его ученице Дарье Васильевне Смирновой, «Охтенской богородице». В числе свидетелей по делу Смирновой есть несколько хлыстовских вождей, враждующих между собою, совершенно по-разному понимающих хлыстовство, но все они собрались сюда защищать «богородицу», значит, есть же между ними и нечто общее. Здесь тоже и сам обиженный своей ученицей «новодеревенский Христос», и, кажется, он даже больше других прославляет и мудрость, и нравственную чистоту «богородицы».
Я был бы совершенно неправ, если бы все современное «религиозно-философское движение» в интеллигенции характеризовал бы психологически как стремление повертеться с хлыстами. Совсем даже напротив, тем оно и отличается от всех прежних движений, что стремится отстоять внецерковную культуру, которой тайно враждебно православие и явно враждебно хлыстовство, но для живого человека и нетерпеливого крайне тягостна эта ученая религия, в которой «Христос и Антихрист» обратились в героев исторического романа. Признавая разумом всю огромную ценность задач людей, взявших на себя крест спасти во Христе мировую культуру, втайне, сердцем, я, как понимаю теперь, был с людьми, протестующими этому движению, и горел любопытством посмотреть, как они, такие ученые люди с лысинами и в очках, будут вертеться с хлыстами. У меня были кое-какие связи у хлыстов, но при моем настроении нечего было и думать, чтобы меня допустили к каким-нибудь радениям: притворяться я не умел. «А вот они, эти специальные мистики, – думал я, – наверное же, имеют что-нибудь общее». Слух о моих связях распространился, и вот однажды приятель мой подвел ко мне главного мистика.
– У вас какая платформа? – спросил он.
Я растерялся. С самого начала знакомства моего с декадентами поразил меня их обыкновенный рассудочный язык: пишут таинственно, говорят и живут обыкновенно. Я уже заметил такое странное явление, но ничего подобного я не мог ожидать: «Какая ваша платформа?»
– Языческая или христианская? – подсказал мистик.
Дело мое было совсем плохо, но приятель, хорошо понимавший меня, выручил:
– Христианская, конечно, христианская!
И подошли еще другие подобные люди с христианской платформой, и все мы тут же условились ехать к «богородице».
Все было необыкновенно в нашем путешествии к Дарье Васильевне: и как собрались в моей комнате, я то есть, и как мы в шубах сидели молча, дожидаясь остальных членов экспедиции, – все-таки же это была ученая экспедиция, хотя и протестующая крайней учености главной струи религиозно-философского общества. И как потом ехали на извозчиках по цветущему саду – белыми цветами представлялся иней
