воду из моха,
бровки путика обсыхают,
по краям вырастает сладкая травка,
на травку выходит олень,
за оленем приходит медведь,
ходит медведь, не торопится.
Осип засмеялся:
– Не торопится! Куда же медведю торопиться, у медведя изба-то с собой!
Губин продолжал:
– Осенью расставляю свои силышки,
тысячу силышек на своем путике.
Каждый день собираю рябцов и тетерю,
и медведь собирает, сколько ему надо.
Медведь мною не обижен.
– Шкура дешевая, – разъяснил Осип, – и зверь опасный, не стоит он того, чтобы им заниматься.
Вспомнив свои давнишние скитания в карельских лесах, я сказал:
– Наверно же у вас на медведя есть отпуски?
– Были, – ответил Осип, – да теперь хорошие забыли, – читаем «Живые помощи».
– Неужели от медведя псалом царя Давида читаете? – спросил я.
– И от зверя, и от птиц все «Живые помощи».
– И помогает?
– Об этом не справляемся.
– А вот как читают от медведя в Карелии, – сказал я полушутя, не подозревая, что становлюсь проводником суеверия:
– Выйду я, не молясь,
стану хребтом на запад, лицом на восток.
Праведное солнце! Поставь на моем путике
тын золотой от земли и до неба.
И чтобы не перелезть через тот тын
волку, и рысю, и широколапому медведю.
Ключ в море. Замок в гору. Аминь!
Однажды в самое голодное время, тоже случайно, шутя, прочитав этот отпуск, я себе заработал яичницу. И вот когда теперь везде все это разъяснилось, все кончилось, и сам Осип в кино ходит, а не в церковь, очень даже любит там на водицу смотреть, как она переливается при месяце («лучше этого во всем кино нет ничего!»), а между тем как же он умоляет меня записать ему этот отпуск!
Я отделался на время тем, что обещался, когда придем на место, дать ему отпуск из своей книжки на ворона.
– А ворон, – сказал Осип, – пакостит еще больше медведя! Спасибо, если дадите от ворона. Ну, читай! – приказал он Губину.
И Александр продолжал о медведе:
– Хожу я по своему путику,
Разобрал потолок, вынул мешок,
положил на землю,
второй мешок муки спустил, третий,
пять мешков муки спустил
и во мху закопал.
А на моем путике были две елки.
Остановились две елки по сторонам путика.
Одна елка говорит:
– Тебе идти!
Другая елка говорит:
– Ты иди!
Обе елки тесно стоят, возле путика.
– Ну погоди читать, – сказал Осип. – Сейчас я все покажу на примере.
И вскоре, действительно, возле путика мы увидели, тесно стояли два большие дерева, как бы уговаривая друг друга идти вперед по дорожке. Оба дерева были просверлены насквозь: через эти дырочки когда-то была продета веревка и к концам веревки привязана петля из довольно толстой цинковой проволоки. Медведь, собирая свою дань на путике, проходит между елками и попадает в петлю, а веревки, крепко привязанные за другие деревья, затягивают петлю на шее медведя.
– Жив ли был медведь-то, когда ты пришел? – спросил Осип.
– Медведь был жив, и я ему сказал:
«Я тебя не трогал и не хотел трогать.
Шкура твоя дешевая, и ты опасен.
Зачем ты хотел взять у меня муку?
Без муки в лесу я жить не могу».
– Ну, это ты маленько приврал, – сказал Осип, – живали мы и без муки, на одних ягодах.
Так за разговорами незаметно добрались мы до Каргавы (приток реки Коды), и все, что нес с собой Губин, мы оставили в клети охотника себе на запас, даже не замкнув клети. С этого места Губин должен был вернуться, но я думал – он еще отдохнет, пообедаем вместе, чаю попьем: человек-то уж очень хорош, жалко расстаться. Но когда Губин, уложив вещи, вылез из клети и я сказал ему «спасибо!», он понял, что я за все «спасибо» сказал, что слова мои были последние. Он повернулся и пошел, и мы не скоро только поняли, что он совсем ушел.
– Какой хороший человек! – сказали мы.
И Осип на это:
– На короткое время мы все хороши.
Сендуха
Изредка на пути нашем взлетают глухари, а на току их бывает столько, что пятнадцать штук, пойманных в одно утро, заметно тока не убавят. Где же они, если за сутки хода в лесу спугнешь одного? Взлетевший глухарь обыкновенно садится на вершину дерева в расстоянии винтовочного выстрела. Мы их мясо испробовали в кулеше, не понравилось нам, зато рябчиков не пропускаем: их белое мясо, если хорошенько поварить, и в кулеше очень вкусно. Был один рябчик у нас на пути, невидимо пырхнул и где-то близко в частом ельнике сел. Я сошел с путика, чтобы выпугнуть его из чащуры и потом поймать выстрелом при перелете с одного дерева на другое. Рябчик мне скоро не дался, я увлекся преследованием до тех пор, пока не очутился в темной раде[27], среди частых болотных елок. Мы скоро перекликнулись, но в одно мгновенье замешательства иногда сильнее почувствуешь среду, чем при долгом блуждании: не успеешь отупеть… Было похоже в болотном неведомом лесу, как если бы в море сойти с парохода в лодку и остаться одному в морской бескрайности.
– Осип, – спросил я, вернувшись на путик, – можешь ли ты, если собьешься с пути, быть уверенным, что из сурадья куда-нибудь выбьешься?
– А хлеб? – спросил он.
– Положим, что хлеба довольно.
– Если хлеба довольно, то я везде выйду. Ах, елки-березки! Вот виноват, надо было сказать: может быть, как-нибудь выйду.
– Значит, не уверен?
– Нет, я уверен, только говорить уверенно не могу: в лесу так нельзя.
И вполголоса:
– Ничего не замечаете?
– Нет…
– Ручей переходили, осинка срубленная лежала, не заметили?
– Помню.
– Этой осинки раньше не было. А вот глядите… Что это?
– Ничего особенного: след человека.
– Это верно: особенный человек шел, не охотник.
– А может быть, просто разведчик по лесному делу?
– Когда по лесному делу идет человек, мы все знаем: наша местность чуткая.
Кто же это?
Вопрос остается надолго в нашем молчании. Осип старается догадаться о таинственном человеке в первобытном северном лесу, я же думаю о человеке, живущем в городе, где иному почти так же редок знакомый человек, как здесь незнакомый.
Бывают большие промежутки в наших беседах, и при большой усталости мысль свою так же трудно поймать и передать, как редко случается вспомнить сновидение: я прохожу, деревья мимо проходят, какие-то мысли сами собой проходят…
– Ну-ка, разгадайте, ребята, что это? – спрашивает Осип, указывая нам елочку, резко отмеченную выгрызом на высоте человеческого роста.
Так лось осинки закусывает, и по этим закусам и заглотам можно бывает узнать, какого роста был лось.
– Медведь мерялся, – объясняет нам уверенно Осип, – вышел из берлоги, смерялся, а на другой год опять будет.
Сказка эта среди охотников известная, но что медведь для чего-то загрызает, в этом, кажется, нет никакого сомнения.
Еще мы вскоре разгадывали, почему это серый ствол сосны был так изодран, что зарумянился. Это, оказалось, белка попала в глухариное силышко всем туловищем, долго билась, царапала дерево, но в конце концов догадалась и силышко перекусила.
А еще мы видели и поняли, что горностай съел рябчика; в силышке осталось только шейное колечко с перьями: хитрый зверь не тронул только возле петли.
Ястреб тоже часто промышляет на путиках. В одно ьсубранное сило, вероятно, перед самым нашим приходом, ястреб попался за ногу такой живой, красивый, глаза желтые, сам пощелкивает. Мы его долго и старательно фотографировали.
Было еще: встретилась нам какая-то яма, очевидно, вырытая давным-давно руками человека: по преданиям, это – звероловные ямы, по-видимому, подобные сибирским и дальневосточным. И еще одна изба нам встретилась, до того озелененная мхами, что, не зная, рядом пройдешь и не заметишь. Это задолго до революции хотели тут лес сводить, устроили контору, а потом разобрались, что лес этот порочен. Так изба эта осталась, и лес уцелел в девственном своем состоянии только потому, что был порочный.
В этот день мы так и не могли выбраться из этого девственно-порочного леса и шли до ночи среди гигантских деревьев в тяжелом долгомошнике. Недалеко оставалось до полночи, но солнце еще золотило вершинные сучья, кукушка не уставала, а где-то вдали единственный тетерев токовал, и его ручьистая песня, преображенная эхом в лесных уймах, заполняла всю тишину. Где-то на сухом бугорке в этом лесу наш проводник заметил остатки нодьи[28] и сказал нам, что это человек ночевал на сендухе.
Так здесь всюду называется ночевка на воздухе: не в избе, а на сендухе.
Осип не сразу ответил. Осмотрелся, спустился к воде и оттуда радостным голосом позвал нас к себе.
– Тот самый, – отвечал он, – хороший человек.
И он показал нам дощечку, закрывавшую воду в колодезе: человек здесь проходил, переночевал в сендухе и воду закрыл: а если закрыл, значит, подумал о тех, кто пройдет после него, – хороший человек.
Мы ночевали тут же на сендухе. Лесному человеку вырубить нодью с костром на всю ночь, с шалашом для ночлега, с постелью, с варилом, даже со столиком для еды, едва ли больше стоит времени, чем нашей хозяйке заправить примус. Вот мы и кулеша из рябчика славно похлебали, попиваем чаек, и так радостно возвращается нам наше детское «почему». Это наше детско-охотничье «почему» совсем не то, когда взрослые люди, опасаясь отдаться чарам красоты, говорят: «А почему?» У детей и охотников «почему» выходит из удивления, вопрос рождается в радостном соприкосновении своей целины с целостью мира. И правда, устроив все с ночлегом, едой, чаем, как не дивиться нам на досуге этому мрачному лесу с гигантскими перестарелыми деревьями, уцелевшими только потому, что чем-то не пришлись к рукам человека.
Мало кто знает и почти никто не чувствует жизни дерева и не догадывается, как о животных, по себе о страдании и радости дерева. Вот охотник, желая взбудить белку, стучит топором по стволу и, достав зверка, уходит. А могучая ель губится от этих ударов, и вдоль сердца начинается гниль. Котомку надо было путнику подвесить на сучок, а у ели все сучья наклоняются книзу. Путник, затесав маленький колышек, вгоняет его в ствол, и во г мы сейчас через множество лет с трудом догадываемся, почему это прекрасное дерево выросло полугрудником.
Ночь такая светлая, что, сидя за чаем, мы далеко можем видеть и разговаривать о судьбе того или другого нашего соседа по ночлегу: вон дерево с табачным суком, вон кособолонное, вон треснутое, поврежденное морозом. А вот счастливое дерево, годы которого мы приблизительно сочли по мутовкам и поняли, что почти до половины жизни дерево это очень страдало, но вдруг по какой-то причине взялось, и перегнало соседей, и выбралось к свету, и там теперь на большой высоте величаво живет за одним столом с такими же, себе равными великими
