сучке: мы в своем доме теперь не по термометру и барометру, а сами по себе чувствуем погоду и все перемены и звуки.

В темноте трудно было определиться в местности, мы свернули где-то с шоссе и с проселка тоже куда-то завернули в сторонку, чтобы никому не мешать, и стали. Воду из машины спустили, нашли воду свежую, вскипятили на керосинке. Домик от керосинки очень скоро нагрелся, и мы в одних рубашках пили свой первый чай.

Пока Ариша после чая стелила нам постели, я вышел и очутился в совершенной тишине под звездами, очень яркими в эту морозную ночь. Отойдя по холму так далеко, что только чуть-чуть светили огни нашего домика, я сел на горелый пень. От звезды к звезде, от созвездия к созвездию я проводил свои антенны, и мне кажется, получал какие-то небесные вести. Когда же я вернулся, то Петя уже залез в свой спальный мешок и Ариша дожидалась меня, тоже чтобы устроиться спать между ларями. На вопрос же их, куда я ходил и почему так долго, я ответил, что соединял звезды антеннами.

– И слышал что-нибудь? – спросил Петя.

– Конечно. Слышал сообщения и в заключение: «Последние известия передавали Телятников и Фриденсон».

– Детский ум! – засмеялась Ариша.

Так она всегда говорила, если что-нибудь у меня выходило смешно.

И стала раздеваться, не стесняясь, как раздеваются на ночь всегда целомудренно и серьезно в деревенской избе.

Утром мы сразу же узнали место своей ночевки: сколько раз тут мы гоняли лисиц и зайцев. С этого места Ярославское шоссе, белое в темных хвойных лесах, то глубоко падает, то поднимается, и машину то пускаешь надолго катиться с выключенным мотором, то, напротив, тяжело поднимаешься к далекому, видному уже где-то на небе просвету между лесами. И так далеко, и так все время с горы на гору, и так все время лесами. Бывает, конечно, встречаются и поля, и деревни, но едешь скоро, и эти поля между лесами проходят, как полянки при лесных переходах.

Видел я горы на своем веку, и много чудесного и возвышенного я видел в тех настоящих горах. Но всегда вид этих гор напоминал мне о страданиях земли, воздвигнувшей непонятный хаос вершин, и от этого великого страдания земли я переходил к пикам собственной жизни. Тут же но Ярославскому шоссе к Переславлю, конечно, земля когда-то, как везде, тоже страдала, переживая свои страшные эпохи. Вот тут я чувствую, что страдания перешли какую-то свою границу, и сквозь слезы наконец-то наша многострадальная земля улыбнулась. По этим улыбкам-холмам едешь и любуешься лесами, как они то сходятся, то расходятся, и все разные: тут, вблизи, темные, голубые вдали и там где-то, далеко на горизонте, все еще видны в таком цвете, какой еще никогда не бывал; и не бывало и не создано слов для названия, цвет какой-то смешанный из синего василька, желтой соломинки и пера сизого лесного голубя.

VIII. Братья по духу

Вот так мы все ехали и ехали, пересекая по очереди Переславль, Ростов, Ярославль. Никто в городах на скромный наш экипаж не обращал никакого внимания. Мы становились где-нибудь в сторонке на площади и глядели в окошко, как будто бы мы тут жили в своем доме, и ночью, поужинав, спали, как и все постоянные граждане города. В Костроме мы пересекли Волгу, засыпанную еще глубоким снегом, переехали город и покатились вдоль реки Костромки, пересекая покрытые крепким льдом озера и маленькие бесчисленные пои. Все эти озера, озерки и пои остаются здесь на пойме от весеннего времени, когда Волга, разливаясь, опрокидывает все впадающие в нее реки и заливает весь край. Совсем недалеко от некрасовских Веж лед на пойменном месте при самом выезде из озерка треснул, и наша машина забуксовала в грязи. Неосторожно Петя дал газу, и от этого колеса безнадежно зарылись. В то время как мы в поте лица, не обращая ни на что вокруг никакого внимания, возились с машиной, вдруг возле нас послышался веселый звучный голос:

– Эх вы, пыль подколесная!

Мы бросили машину и с изумлением оглянулись. Перед нами был великан с русой бородой, сидел он на облучке старинных извозчичьих санок, какие теперь встречаешь как большую редкость. Что-то гордое от избытка силы и свободное было во всей осанке великана, как будто это был не извозчик, а полновластный хозяин всего этого приволжского края. У Максима Горького я это знал и еще у одного большого певца, тоже с Волги: как будто это у них от Волги, та разливается, и эти могут и готовы расшириться душой, не обращая никакого внимания на мелочи, на пыль подколесную.

– Здравствуйте! – сказал нам великан.

– Здравствуй, дорогой, – с удовольствием ответили мы этому отличному и здоровому телом и, наверно, душой человеку, принявшему облик извозчика. – Помоги нам, – попросили мы, – но только скажи вперед, за что ты нас назвал подколесной пылью?

– Да разве я на вас? – с изумлением сказал великан и принялся хохотать, и так весело, что и мы тоже из сочувствия стали дружно смеяться.

Оказалось, это и вправду никак не к нам относилось, а было взамен того неприличного, что повторяет русский человек и что в зависимости от оттенка звука одинаково может означать и вражду и дружбу. И «пыль подколесная» точно с такими же оттенками звуковыми в этом случае означала сочувствие и готовность помочь.

– Вот настоящий Мазай! – сказал я Пете, – некрасовский Мазай, когда он был еще в полной силе.

– Пыль подколесная! – с изумлением воскликнул этот наш новый Мазай, – да вы наших Мазаевых знаете?

– Пыль подколесная! – повторил Петя вслед за Мазаем, – мы охотники, мы едем в первый раз в Вежи и Мазая знаем по Некрасову.

– Мазай и зайцы! – засмеялся новый Мазай, – увидите, скоро увидите, как будут тонуть. А только меня кличут не Мазаем, а Пчелкой.

– Нечего сказать, – ахнули мы, – вот так пчелка!

– А это по лошади, – смеялся Мазай, – лошадь у меня была Пчелка, и меня тоже, я кричу на лошадь «Пчелка!», а на меня говорят «божья Пчелка».

Услыхав в открытое окошко разговор о божественном, Ариша выглянула и своим нежным голоском спросила Мазая:

– Вы, наверно, в церковь ходите?

– Нет, не хожу, – ответил Мазай, – все как-то вроде как совестно было раньше.

– Чего же совестно? – спросила Ариша.

– Из-за одежи больше, – сказал Мазай, – то на охоте, да на рыбе, да вот зимой на лошади в Костроме езжу. Совестно было стать с людьми. Да так вот и не привык тогда, а после и вовсе отвык и людям дивлюсь: как это они могут зачем-то стоять.

– Неверующий, – сказала Ариша.

Великан серьезно, глубоким взглядом поглядел на нее, задержался, всмотрелся как бы сверху; так, бывало, великан староста церковный стоит с тоненькой копеечной свечкой и глядит на нее и пальцем приминает сплав воска от тепла: Ариша настоящая свечка в сравнении с Мазаем. Можно было понять, что вопрос, верующий он или неверующий, впервые стал перед Мазаем, и он в Аришу глядел, как бы стараясь в ней же самой найти и ответ. Закончив изучение «свечки», «божья Пчелка» все в ней понял и тогда обратился к нам с вопросом:

– Вы зачем ее возите?

И ответа нашего не стал дожидаться.

После того, привязав Пчелку за береговую ольшину, Мазай, ничего не говоря, берет наш топор, куда-то уходит и скоро возвращается с такой огромной осиной, какую бы нам с Петей и Аришей втроем ни за что не донесть: и это у него будет вагой! После того другое дерево он рубит на куски, складывает их колодцем, поддевает вагой под ось и мы все втроем наваливаемся и сразу высоко вздымаем вверх дом на колесах… Теперь нужно только подложить что-нибудь под колеса и перестроить «подмог», чтобы еще повыше поднять. Но как только Мазай встает, вага выпрямляется и мы с Петей высоко взлетаем на воздух.

– Пыль подколесная! – восклицает Мазай. – Да какие же вы легкие, – и принимается вновь выкладывать подмог и заделывать вагу.

И опять мы поднимаем машину. Только теперь уже не Мазай, а Петя, всех нас полегче, встает. Но равновесие держалось как раз на всех трех, и как только выбыл Петя, мы с Мазаем опять высоко взлетаем на воздух.

И с хохотом и с криком «пыль подколесная!» опять все переделали и трое все навалились и в этот раз наконец догадались попросить умную Аришу, чтобы она подложила под колеса поленья.

Очень скоро после того мы выправили машину, и дом на колесах поднялся легко но хорошей дороге на горку.

Тогда, отирая с лица пот рукавом, Мазай подал нам руку и сказал:

– Ну, ребята, спасибо!

– Тебе спасибо, – ответили мы, – нам-то за что?

– За что, за что, – сказал недовольно Мазай, – а ни за что, ни про что, за то, что мы теперь братья по духу.

Нам это было непонятно, и, подумав, мы решили, – это за то, что мы охотники. Но оказалось, что нет.

– Охотники это само собой, – ответил Мазай, – охота и есть охота, а я говорю, что по духу.

Тогда мы поняли, и у нас с собой это было, и мы об этом сказали Мазаю, что мы братья по винному духу.

– Нет, – ответил Мазай, – пить не откажусь, только не думайте, я не питух. Бывает, конечна, бывает, простужусь и тогда беру ковшик, наливаю в него пол-литра вина и в вине развожу стакан горчицы…

Этого Ариша не выдержала и в ужасе воскликнула:

– Горчицы!

– Горчицы, – подтверждает Мазай, – целый стакан развожу в вине, сыплю туда две ложки толченого перцу и четыре ложки малинового варенья.

– Горчицу и малиновое варенье, царица небесная!

– Вот тебе и царица небесная! И еще, забыл сказать, ложку соли, все подогреваю на загнетке и выпиваю одним духом.

– Одним духом это нельзя.

Мазай опять изучающим глазом долго глядел на нее и опять нас спросил:

– И зачем вы ее возите?

И опять, не дожидаясь ответа, продолжал о том, как он, выпив лекарство, ложится на горячую печку, укутывается двумя тулупами и наутро встает свежий, как огурец под росой.

– Так вот, – закончил он свой рассказ о самолечении, – это я пью и с вами на радостях выпить готов, а так сказать, чтобы пить – нет, я не питух.

– Ну, так почему же мы тогда братья по духу?

– Эх вы, пыль подколесная, – засмеялся Мазай, – да как же