кустов Витька с ружьем, сын хозяина гусей, и прицелился в плавающую голову Жульки…
Сердце у меня оборвалось. Но почему я не крикнул, не остановил мальчишку? Мне кажется теперь, как будто все было во сне, что от ужаса я онемел. На самом же деле, конечно, я бы крикнул, если бы только было мгновенье для крика. Все произошло так скоро, что крикнуть я не успел.
Грянул выстрел.
Я успел все-таки увидать, что чья-то рука из кустов толкнула Витьку в плечо и дробь хлестнула по воде далеко от места побоища.
Витька хотел стрелять из второго ствола, но голос из кустов остановил его:
– Что ты делаешь? Собака законно гонит гусей: тут водоохранная зона, не собака, а гуси тут незаконные. Ты, дурак, своего отца подведешь!
Тут, конечно, и у меня язык развязался, да и Жулька опомнилась от выстрела, услыхала мой зов, поплыла к моему берегу.
Конечно, я тут не растерялся до того, чтобы открыть Жульке свою радость спасения. Напротив, я ждал ее на берегу мрачный и говорил ей своим видом, как я умею разговаривать с собаками.
– Плыви, плыви, – говорил я, – ты мне ответишь за гусиный пух!
Выйдя на берег, она, по собачьему обыкновению, хотела укрыть свое смущение посредством делового встряхивания, фырканья, катанья своего по песку. Но, как она ни старалась, гусиный пух с ее носа и рта не слетал.
– Ты мне ответишь за гусиный пух! – повторил я.
Наконец и ей надоело притворяться, обернулась ко мне, и я прочитал по ее виду: «Что же делать, хозяин, я уж такая…»
– Нет, матушка, – отвечал я, – ты не должна быть такая.
«Что же делать?» – спросила она и сделала шаг в мою сторону.
– Что делать? – сказал я. – Иди-ка, иди ко мне на расправу.
Нет, этого она боится. Она ложится на брюхо, вытягивает на песке далеко от себя вперед лапы, кладет на них голову, большими человеческими глазами глядит на меня.
«Прости меня, хозяин!» – говорит она глазами.
– Пух у тебя на носу! – говорю я. – Отвечай за пух!
«Я больше не буду», – говорит она глазами с выступающими на белки красными от напряжения и раскаяния жилками.
– Ладно! – говорю я таким голосом, что она меня понимает и несется ко мне.
Так все хорошо кончилось, но одно я в радости своей упустил. Я не успел рассмотреть, кто же это был спаситель Жульки. Когда я вернулся домой и захотел приступить к своим обычным занятиям, мысль о неизвестном не давала мне работать. Любовь моя к охоте, к природе, к собаке не могла оставаться во мне теперь без благодарности спасителю моей прекрасной собаки… Так я отложил свои занятия и пошел к учителю в школу за несколько километров от нас. По маленькой руке, толкнувшей Витьку в плечо, по голосу я знал, что это был мальчик. По рассудительному окрику я знал, что мальчик, наверно, учился в школе.
Рассказав все учителю, я попросил его найти мне мальчика, спасителя Жульки, обещал, что подарю ему любимую мной книгу «Всадник без головы» в хорошем издании. Учитель обещал мне найти мальчика, и после того я уехал надолго учить Жульку в болотах.
Приближалось время охоты, когда, выучив Жульку, я вернулся домой и в первый же день направился к учителю. Оказалось, найти спасителя Жульки не так-то легко. Но только несомненно, что он был среди школьников.
– Он сделал хорошее дело, – сказал я, – мы ищем, чтобы поблагодарить его, почему же он не хочет открыться?
– В том-то и дело, – ответил учитель, – ему не хочется выхваляться тем, что самому ничего не стоило. Он стыдится, и это стыд здоровый: каждый должен был так поступить.
– Но не все же такие мальчики: нам нужно непременно найти его, нам нужен пример для других.
– Это правда! – ответил учитель.
И, подумав немного, сказал:
– Мне пришла в голову мысль. Мы найдем! Скажите, сколько было гусей?
– Их было восемь, – ответил я.
– Так помните: восемь, – сказал учитель, – и напишите рассказ об этом случае, напишите правдиво и подчеркните в нем, что было не сколько-нибудь, а именно восемь гусей.
Замысел свой учитель от меня скрыл. Я и не стал допытываться, скоро написал рассказ, и в одно воскресенье мы с учителем устроили чтение в школе веселых рассказов разных авторов. Так дошло и до чтения моего правдивого рассказа о собаке Жульке и о гусях. Нарочно для правдивости я и Жульку привел в школу, показывал, как она по слову «лежать!» ложится, как делает стойку. Веселье началось особенное, когда я читал про гусиный пух и что я, как полководец, держал в уме поведение каждого гуся.
– А сколько их всех было? – спросил меня в это время учитель.
– Восемь гусей, Иван Семеныч!
– Нет, – сказал учитель, – их было пятнадцать.
– Восемь! – повторил я. – Утверждаю: их было восемь.
– И я утверждаю, – резко сказал Иван Семеныч, – их было именно пятнадцать, и могу доказать; хотите, пойдем сейчас к хозяину и сосчитаем: их у него пятнадцать.
Во время этого спора чье-то нежное, стыдливое сердце сжималось от боли за правду, и это сердце было на стороне автора рассказа о гусях и собаке. Какой-то мой слушатель, мой читатель будущий, мой сторонник, горел за правду у себя на скамеечке.
– Утверждаю, – сказал учитель, – гусей было пятнадцать.
– Неправда! – закричал мой друг. – Гусей было восемь.
Так мой друг поднялся за правду, весь красный, вихрастый, взволнованный, с глазами, гневно устремленными на учителя.
Это и был Вася Веселкин, стыдливый, застенчивый в своих добрых делах и бесстрашный в отстаивании правды.
– Ну, спасибо тебе, мой друг, – сказал я и подарил спасителю моей Жульки любимую в детстве книгу «Всадник без головы».
Лет пятнадцать тому назад в Доме ветеранов Революции в возрасте за восемьдесят умерла замечательная народная учительница. В крематории ее сожители по «Дому Ильича» один перед другим старались лучше и лучше сказать что-нибудь о ее жизни. Но светлая личность покойницы, человека с уже закрытыми навсегда глазами, была так высока, что слова как бы гасли, не достигая ее существа. Наконец, подошла одна взволнованная женщина и сказала:
– Нас покинул хороший человек!
Только всего и сказала, но эти простые слова дошли у нас у всех до самого сердца.
Через минуту половицы раздвинулись, покойница исчезла, но «хороший человек» остался среди нас, и у всех из уст в уста перебегали одни и те же слова:
– Да, вот это уж действительно, она была настоящий хороший человек!
Тогда-то на этих скромных похоронах и пришлось нам крепко задуматься об этих простых словах.
Было так, будто этих похорон нам еще мало, чтобы усвоить себе ясно смысл этих слов. Казалось тогда, что скажи молодому даровитому артисту «хороший человек» вместо аплодисментов его таланту, и он, пожалуй, обидится. Да и как тоже скажешь великому поэту или артисту, Лермонтову или Шаляпину: вы, мол, хорошие люди. Казалось тогда, что быть хорошим надлежит «среднему» человеку, и что вообще этих средних больше, и что в среднем люди все достаточно хороши.
Однако годы проходят, и все вокруг изменяется, и почему-то к старости кажется, будто хороших людей становится все меньше и меньше. Наконец приходит время, когда остановишься в дверях и высматриваешь, не видать ли где-нибудь хорошего, чтобы к нему подсесть…
Несколько лет тому назад моя охотничья лодочка пристала к берегу моей любимой реки Нерли, и я пошел искать себе ночлег в деревне Желтяково Переславского района Ярославской области. В летнее время школы бывают свободны, и тогда всего проще бывает охотнику познакомиться с учителем.
Так вот, я постучался в школу, и меня встретила высокая пожилая женщина со светлым лицом и молодыми голубыми глазами.
Это была известная в Переславском краю славная учительница Елизавета Федоровна Белоярская. Она была уже другого, более близкого нам поколения, чем та старая учительница, «хороший человек». Главная работа ее, почти тридцать лет, прошла в советское время. Началась ее жизнь в школе цветами, не помню хорошо, какие это были цветы: фикусы, лимонные деревья, пальмы или филодендроны. Теперь деревья эти, по одному в комнате, так разрослись, что каждое заполнило все пространство, и класс представлял собою зеленый сад с мелькающими между ветками головками детей.
Утром я еще дремал, когда в отведенную мне комнату прибежали дети с тряпками в руках и, не спуская глаз с моей собаки, поднимаясь на парты, на лесенку, стали вытирать пыль с листьев огромного дерева.
Когда ребята покончили с чисткой классных деревьев, мы пошли с ними в сад, огород и на пчельник. Тут уже каждый знал свое место, и совсем была незаметна руководящая воля учительницы. Но мы-то, конечно, знали, сколько незаметного труда было вложено, чтобы создать такой воодушевленный коллектив из обычного стада деревенских буянов. Мало того! Мы тоже хорошо знали, сколько такта требовалось от учителя, чтобы школа завоевала уважение и симпатию родителей в деревне. В то время в деревне был еще резкий разлад отцов и детей, и лад школы с отцами и детьми казался делом очень трудным.
– Как вы этого достигли? – спросили мы хозяйку за чаем.
– Простыми средствами, – ответила учительница, – мы старались смотреть и на родителей как на детей. Вот хотя бы эти огороды, сад, пчельник: у нас дети все сами делают, и мы все отказываемся от своей доли в доходе и все отдаем обществу. Дети воспитываются, им не грех иногда и пошалить, что-нибудь сорвать для себя, но учительница должна быть совершенно бескорыстной, это покоряет деревенских людей…
Это и очень понятно, если стать на точку зрения хлебороба, собирающего по зернышку наше богатство. Такой человек, запавший в мир материальных вещей, ждет от просвещения свободы. И когда он получил материальный прибыток от этой как бы нематериальной лотереи, называемой просвещением, он принимает его как доказательство полезности людям занятий с книгами, видит в этом движении вперед оправдание своего труда.
Прошло уже лет восемь с тех пор, как мы были в гостях у этой учительницы, и я все собираюсь и никак не могу собраться побывать у нее зимой. Очень хочется в зимнее время подойти к замерзшему окошку, протаять пальцем в нем дырочку и поглядеть в этот зеленый рай, где живут (…) дети и среди них пожилая мать со светлым лицом и голубыми глазами.
После этого впечатления мне стало ближе понимание хорошего человека. Мне кажется теперь, что пусть учитель будет мужчина или женщина, но у хорошего человека любовь к детям рождается под влиянием особого чувства материнства.
