неволе выла все время и беспокоила наших соседей. Больше всего обидно было за детей: они же отбили ботик у Жальки, и им же рассерженная сестра в глаза сказала:
– Какие невоспитанные дети!
Через каждые три часа круглые сутки сестра вводила в тело дедушки по сто тысяч бойцов. Во время укола больной закрывал глаза, а по лицу его во время вливания как будто перебегали серые мышки.
Дедушке становилось все хуже и хуже. Ясные глазки его потускнели, и он редко их открывал.
– До свиданья, будьте здоровы! – сказала ему сестра.
Больной открыл глаза, поглядел и, ничего не сказав, закрыл. Сестра ушла, и те красные пятна на ее бледном лице так и не сошли.
Через три часа после ухода первой сестры пришла к нам сестра Клавдия Ивановна. Она была маленькая, и так было чудно: она как будто смеялась глазами, а щеки только помогали немного ей глазам улыбаться. Из всех нас эти милые глаза сразу же выбрали Жальку, и в ответ собака прыгнула и чуть-чуть только не поцеловала маленькую сестру в губы.
Когда сестра надела белый халат, мы все вместе, и, конечно, с Жалькой, вошли к дедушке, и он, увидав Жальку, как будто чуть-чуть улыбнулся и, глядя на Клавдию Ивановну, как будто узнавал ее.
Сколько бойцов ввела Клавдия Ивановна, как боролись армии за жизнь человека, все это записывалось; число вливаний, пульс, температура – все оставалось на бумажке для доктора.
Сам дедушка нам рассказывал потом, что в какую-то ночь, перед каким-то вливанием слышит он, будто Жалька лапой царапнула по двери и открыла ее и тихонько вошла. Все в доме спали, и так тихо было, что слышалось ясно больному, как стучали на ходу о пол собачьи коготки. Этот стук прекратился у постели, и дедушке стало хорошо, так почему-то радостно.
– Дай лапку! – сказал он.
Жалька положила на постель одну лапу.
– Дай другую! – приказал больной, Жалька положила другую лапу и поднялась. Тогда представилось дедушке, как это часто во сне представляется охотникам, будто не простые это полянки в лесу, не простые цветы, а как заливы цветов, и по ним, цветистым заливам, в сиянии носится его собака, и он все идет, идет из залива в залив, и конца этому нет, и все лучше и лучше…
Но это радостное охотничье чувство налетело и прошло. Дедушка понял, что теперь далеко до лета, что он болен, а Жалька носом холодным подняла одеяло и лизнула тело его горячим языком. Теперь собака, по его рассказу, конечно, должна бы прыгнуть на кровать, а это нельзя, и дедушка закричал:
– Убирайся вон!
Очнувшись, он увидел, что это не собака была, а Клавдия Ивановна стоит над ним и смеется своими глазами.
– Извините, Клавдия Ивановна, – сказал дедушка. – Мне приснилось, будто это Жалька лезет ко мне на кровать. Пожалуйста, сделайте вливание.
– А я уже сделала! – ответила Клавдия Ивановна.
Так сделала безболезненно, что дедушка совсем ничего не слыхал, никакой сучок даже не уколол его сквозь сон на волшебной охоте в лесу, и самый укол он понял, будто любимая его собака лизнула по телу горячим языком.
Дедушка вдруг чему-то очень обрадовался, высвободил руку, пожал руку сестре и сказал:
– Сестрица, дорогая, у вас золотая рука!
Наверно, этот укол и был тот самый, когда враждебная жизни армия капитулировала, и здоровье стало возвращаться к больному. На другой день вернулся к дедушке обычный его интерес к жизни всякого человека, и Клавдия Ивановна подробно рассказывала ему о себе: сколько она зарабатывает в поликлинике, сколько подрабатывает ночными дежурствами и куда и на что идет ее заработок. Оказалось, что муж ее убит на войне и у нее на руках теперь мать и мальчик Андрюша шести лет.
– Шесть только лет, – рассказывала Клавдия Ивановна, – а какой умница, если бы вы только знали!
И привела пример из жизни Андрюши такой, что каждый день непременно, когда она возвращается со службы домой, он задает вопрос, кем ему лучше сделаться, чтобы лучше потом помогать маме и бабушке.
– Доктором, конечно! – сказал дедушка.
– А это он сам знает, и сам каждый день называет что-нибудь повое: доктором было, рабочим было, инженером и чего, чего! А в последний раз знаете, что сказал?
– Наверно, летчиком? – спросил дедушка.
– Летчиком – это уже много раз. Нет! «Хочу, – говорит, – сделаться адмиратором!»
– Адмиралом? – спросил дедушка.
– Нет, – отвечает сестра, – оказалось, администратором.
Дедушка весело смеялся над этим «адмиратором», а когда сестра закончила свое дежурство, нашел какую-то хорошую книгу с картинками и написал на ней:
«Милый Андрюша! Не думай много о том, кем тебе быть. Будешь доктором, будешь рабочим, инженером, летчиком, администратором – на всяком месте помни о маме, работай, как мама, и везде будет тебе хорошо, и чтобы все говорили: у Андрюши, как у мамы его, золотая рука».
До того скоро ожил дедушка от нового средства, что соседи, увидав его, сказали:
– Вам эта болезнь, как с гуся вода!
– Не в гусе дело, – ответил дедушка, – а в совершенстве ума человеческого. Подумайте только, будь у людей это средство в тысяча девятьсот десятом году, так не умер бы Лев Толстой от воспаления легких где-то на глухой станции, а может быть, великий человек еще бы с нами пожил сколько-то лет.
Еще древний славянин начал войну с лесом и, вырубаясь, оставил нам после себя мрачный завет: лес – это бес. Но беззаветно людям хочется жить, и твердая рука держит стальной топор, и чем больше хочется жить, тем и тверже рука, и чище рубит топор, и легче режет пила. В этом и была радость жизни наших предков на Севере: рубить леса, вырубаться из леса и строить свою человеческую жизнь на светлой, открытой поляне.
Не сказать, чтобы наше село так-то уж очень давно вышло из леса, но люди уже и сейчас жалуются на перемену: далеконько стало ходить в лес из села за дровами, и за клюквой, и за грибами. Заметно тоже, что и древний завет вражды к лесу сменяется дружбой: на утеху ребятишкам многие стали сажать у себя возле дома березку, или раннюю иву, или черемуху, рябину или калину. А у бабушки Арины возле дома кто из сыновей уходил на войну, тот и сажал на память о себе деревце. И вот выросло у бабушки под окнами шесть разных деревьев, а из сыновей домой с войны никто не вернулся.
Стоят теперь и поднимаются из года в год все выше и выше эти деревья, и бабушка хорошо помнит, кто их сажал: все деревья эти называются именами погибших на нескольких войнах сыновей: Сашина рябина, Николина калина, Сережина березка, Мишина елочка, Павлова сосенка и Данилов дубок.
Можно ли помириться с тем, что вот были живые люди, собственные дети, и теперь вместо них деревья растут? Нет, мы думаем, помириться с этим нельзя матери, все будет вспоминаться, где-то ныть на душе, но жить, конечно, можно. И бабушка Арина, солдатская мать, жила себе и жила понемногу, а деревья поднимались все выше…
Приходит весна, развязывается на дереве какой-нибудь узелок, и от него расходятся веточки. Кто-то проходил мимо и заметил на веточке свое время и потом каждый раз, когда проходил, вспоминал, по приросту этой своей замеченной ветки из года в год, о чем-то своем думал и, может быть, думая, на что-то решался…
У каждого человека есть свое понимание времени, и у каждого есть свой тайный узелок. Но вот пришло время – и жизнь наша разделилась на два пути: либо вперед, на гору – к новому, либо назад, под гору – к старому.
Третьего пути не было, и оттого все тайны открылись, все узелки развязались.
– Арина Павловна, – уговаривали мы солдатскую мать, – мы же против нашего общего и главного врага идем, того самого, кто на всем свете расколол всех людей надвое войнами, кто побил всех ваших детей, кто сейчас у нас на селе крутит и мутит и жить не дает ни старым, ни малым. Вы его в старину бесом называли, а мы кулаком. Коровы и те, когда волка завидят, собираются вместе и наводят рога, а мы все терпим. Пора и нам взяться за ум и тоже к врагу повернуться рогами.
– Где вам! – отвечает бабушка. – Как это можно устроить общую жизнь, если в одной семье люди не могут устроиться, дерутся между собой и бегут друг от дружки куда глаза глядят.
Столько времени бежала река жизни, столько воды утекло, а у бабушки в голове только одно: если пять человек в семье не могут между собою сойтись, то как могут сойтись в колхозе пятьсот человек?
Так останавливается и закругляется душа старого человека: мы, молодые, уже видим впереди агрогород и в нем человека в дружбе с природой, мы уже собираемся в миллионные рати на борьбу против войн, а у бабушки в душе все еще дикий лес и в лесу старый бес.
Скоро пришло время, и некогда стало нам старух склонять к новым идеям, да и незачем! Оглянуться не успели мы, отдаваясь новой жизни, как там и тут появились колхозы-миллионеры и наметились ростки великой мысли об агрогороде. Даже и в нашу лесную глушь прибыли тракторы.
Мы бы и не вспомнили солдатскую мать, если бы она одна-одинешенька доживала свой век. Но у бабушки в доме была еще ее дочь, молодая, новая женщина, и маленький внук Вася. Вот из-за этого-то Васи мы возвращаемся опять в тот домик солдатской матери, где под окнами шепчутся между собой о старых временах рябина с калиной, сосна с елочкой и березка с дубком.
Тут, в этом домике, по Васе мы догадываемся, что у бабушки в душе теплится еще вечная материнская надежда увидеть своими глазами лучшую жизнь на земле.
В середине Отечественной войны был один такой день ранней весной, когда снег уже сбежал и началось, как у нас говорят: воспарение. Везде: на полях, и на лесных просеках, и на дорожках пар поднимался от земли, и сквозь пар все было синее, и все дрожало волнисто. Только на одном огороде у Арины воспарения не было: огород у нее был на бугорке, и снег у нее сбежал раньше всех, и пар вышел раньше, как из трубы, а земля стала сохнуть.
Давно уже у старухи сердце болело о своем огороде, и так болело, что будь бабушка сама председателем колхоза, то ни за что бы не утерпела и вспахала бы свой личный огород прежде
