ученик Вася Веселкин, – эту сказку написал Гоголь, и она называется повестью о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.
– Вот и хорошо! – сказал я.
И, желая выкроить себе время на выдумку собственной сказки, попросил Васю своими словами рассказать повесть Гоголя.
– Дело было… – начал Вася. Остановился, подумал и начал по-новому:
– Нет, не так начинается. В том-то и все, что дела никакого не было: два друга целые дни просто лежали у себя под навесами во дворе. Ничего хорошего в жизни у них не было. Только было одно хорошее, что два приятеля сильно любили друг друга. В жару, когда они лежали под навесами, разделенные только забором, то перекликались через забор и спрашивали: «Как вам сегодня лежится?»
А если день был холодный, то посылали работниц на дом узнавать о здоровье. Встречаясь, вынимали коробочки с нюхательным табаком и, прежде чем самому нюхать, предлагали друг другу со словами: «Одолжайтесь!»
А когда гуляли, то первый, кто завидел лужу, предупреждал: «Берегитесь!»
Все люди на всем свете что-нибудь вместе делают, над чем-нибудь трудятся, а эти люди ничего не делали, и оттого им стало скучно, и раз от скуки два друга поспорили, и один из них, Иван Никифорович, назвал Ивана Ивановича вгорячах гусаком.
«Как вы осмелились назвать меня гусаком?» – вскричал Иван Иванович.
«Начхать мне вам на голову», – ответил Иван Никифорович.
Так загорелась война из-за одного слова «гусак», и друзья стали судиться. В то время суды были долгие и дорогие. Так просудились прежние друзья всю жизнь, старые, больные стали и все судились. У одного вся борода вылезла с горя и остался внизу седой кончик, похожий на редьку. У другого на голове все волосы вылезли и остался только небольшой хвостик, похожий тоже на редьку. Так все деньги свои они просудили, потеряли всякое уважение к себе в родном своем городе Миргороде, и их уже не называли полными именами, а просто одного Иван – редькой вверх, а другого Иван – редькой вниз.
Пока Вася рассказывал, эта славная сказка о скучной жизни сложилась в моей голове по-новому, и я начал рассказывать так:
– Вот тут-то и кончается сходство нашей сказки с той старинной, когда люди могли годами лежать на боку и ссориться из-за пустяка. Мы свою сказку должны так сделать, чтобы друзья помирились. Даже и худой мир, говорят, лучше доброй ссоры, а мы сделаем мир хороший, добрый, во всю славу нашего Дунина и нашей прекрасной Москвы-реки. Советую вам: не глядите на меня, а глядите на мостки и думайте, как бы нам с вами помирить Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем.
Все ребята стали глядеть на мостки, и как раз тут встретились на мостках два молодых человека с велосипедами, требуя дороги. Они бы, может быть, и подрались, но велосипеды мешали им драться. Вот почему тот молодой человек, у кого была пройдена большая половина моста, справедливо потребовал, чтобы другой отступил назад.
Во время же этой истории вдруг живой огонек мелькнул в глазах Васи Веселкина.
– Оба друга были очень толстые? – спросил он.
– Ужасно! – ответил я. – Как две сорокаведерные бочки.
– Я понял! – закричал Вася.
И живой огонек тогда загорелся у всех ребят, и все поняли мой замысел: на мостках встретились два толстяка. После того мы все вместе стали сочинять свою сказку о том, как помирились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.
С такими животами, какие належали себе два толстяка, на мостках было гораздо трудней разойтись, чем с велосипедами. Беда была в том, что они не могли повернуться, и еще беда, что они собой загородили дорогу другим с той и другой стороны. Нетерпеливые ругались, веселые смеялись, злые грозились спустить с мостков почтенных людей. В таком положении враги решили обняться, и когда обнялись, то сами над собой засмеялись.
Да и как не одуматься! Время наше быстрое, залеживаться или засиживаться в обидах некогда, на обеих сторонах реки люди стоят, ждут. Пока двигались наши добряки по мосткам, гнев их прошел, и, встретившись, оба рассмеялись. Иван Иванович потрепал ладонью по животу Ивана Никифоровича, давая этим понять ему, чтобы он пятился назад. А Иван Никифорович, придерживаясь рукой за шею Ивана Ивановича, тем самым говорил:
– Ежели я, Иван Никифорович, сорвусь, так уж давай искупаемся вместе!
Тогда оказалось, что Иван Никифорович нес к нашему знаменитому дунайскому сапожнику чинить свои сапоги, а Иван Иванович возвращался в Козине от сапожника со своими кожаными ночными туфлями. Вот почему Ивану Ивановичу пришлось на мостках пятиться задом. Народ с хохотом повалил по мосткам, когда дорога очистилась. А друзьям до этого смеха никакого дела не было: они вместе пошли к сапожнику, вместе вернулись в Козино и по-прежнему стали жить-поживать и добра наживать.
– А ты помнишь, – спросил я Васю, – последние слова этой сказки, из-за чего она и велась?
– Помню, – ответил Вася, – последние слова в ней: «Скучно жить на этом свете, господа!»
– Вот, ребята, – сказал я, – как вышло у нас с двумя толстяками! Давайте закончим сказку нашего времени: «Хорошо можно жить на этом свете, товарищи!»
Так закончилась наша сказка о встрече двух толстяков на дунинских мостках через Москву-реку, и теперь я раскрою, как обещался, свой секрет.
Ничего я не придумывал в своем рассказе, все это в точности так. Мне пришлось придумать только двух толстяков, и прямо скажу, не для смеха я их пустил на свет, – нам и так своего веселья девать некуда, для чего же придумывать!
Я для того их придумал, чтобы козинские и дунинские граждане собрались бы с духом и выстроили своими средствами, с поддержкой районных властей, постоянный мост через реку.
В наше время, да еще под самой Москвой, стыдно жить с такими, гоголевских времен, мостками, граждане!
Обеденный перерыв*
В Замоскворечье одно ампирное здание заблудилось между высокими новыми домами и их стенами закрылось. Но один небольшой каменный флигелек выходил на улицу, и рядом с флигелем сохранилась большая липа и под ней старинная, насиженная лавочка. Радостно бывает усталому присесть на этой лавочке и слушать лепет листиков старой липы. Можно бы легко этот лепет перевести на слова человеческие, но стоит ли? Не сама липа лепечет, а это сквозной ветерок между новыми домами играет листьями старого дерева. Но бывает, на этой лавочке в обеденный перерыв присаживаются женщины, и бывает даже, не хватит всем места на лавочке, и они рассаживаются и на корнях старой липы, и по ступенькам ампирного флигеля вплоть до двери булочной… Бывает, тогда при невольном безделье в ожидании открытия лавочки женщины лепечут словами, как старая липа своими листьями. Прислушайтесь! И вам радостно будет понять, что слова эти – не листики, колеблемые ветром. Лучше, внимательней слушайте их человеческий смысл!
Так было однажды в обеденный перерыв – пришел с вещевой сеткой в руке старичок и стал на верхней ступеньке вплотную к двери булочной. Вскоре пришла и села на ступеньку около старика женщина в рабочем ватнике с ребенком на руках. Потом пришли разные женщины с авоськами, расселись на ступеньках, на лавочке, на корнях дерева.
– Ну, какой это мужчина! – сказала какая-то Дуся, указывая на старика.
Какая-то Лиза с ней согласилась. И обе модницы, нисколько не стесняясь старика, стали громко шептаться о своих женских делах.
Когда старик и вслух был признан не мужчиной, вес почувствовали себя свободно, и залепетали уста, и побежали слова…
Так было тихо, что старая липа не шевелила ни одним лепестком и слушала лепет слов человеческих.
– Лиза! – сказала Дуся в облезлой чернобурке, указывая на рабочую женщину с ребенком на руках. – Погляди ты на нее: немолодая она, и, видно, не богато у них в доме, скажи, зачем такие рожают и рожают детей?
– По привычке! – ответила Лиза, модница в капоре бордового цвета.
– И очень просто, – вмешался старик, – привыкли бабочки и рожают.
С виду старик не был так стар, как признали было это модницы, у него было розовое лицо без морщин, глаза ясные лесные, как два зеленых стеклышка. И только вот красные каемочки век да старинный кулацкий картуз с козырьком открывали длинную цепь лет, уходящих далеко за пределы быстрого нашего времени в медленный черед царских лет старой России.
Старик встретился глазами с рабочей женщиной и, подмигнув ей, сказал:
– Все по привычке.
И, получив от женщины с ребенком на руках сочувственную улыбку, оглядел всех, чтобы всем умным тоже так подмигнуть, по-купечески.
Женщины, конечно, поняли, – с этим стариком они тут не совсем-то одни.
– Милые бабочки, – обратился он ко всем, – скажите, в чем тут дело, неужели и правда все только привычка?
– Привыкли! – ответила ему коротко мать, вытирая пот из-под платка.
Когда открылось лицо, показался красивый высокий лоб, большие серые глаза, то в мыслях у каждого сложился образ прекрасной женщины, сложился сам, как складывается дополнительный круг возле месяца.
Поправляя платок, женщина-мать оглядела всех снисходительно, все время и всем улыбаясь только глазами.
Так бы и мы улыбнулись, если бы у нас в доме была большая и дружная семья; мы бы тогда слушали и больших и маленьких, и ученых и простых людей, как будто все они для нас были маленькие.
– Вы спрашиваете, – сказала она модницам, – зачем мы рожаем детей и не боимся ни мук, ни нужды; мук тут, милые, нет никаких, и вопроса о нужде не бывает: я мужа люблю – и дети сами рождаются.
– Какой тут вопрос! – воскликнул старик. И, видно, раздумывая о чем-то своем пережитом, вслух повторял только одно:
– Ах, бабочки, бабочки! Нет! Что ни говори, а бабочками в жизни своей я был очень доволен.
– А что, дедушка, – сказала мать, – пока булочная откроется, порассказал бы ты нам, какими это бабочками ты был доволен, бывают ведь и зубастые бабочки.
– Еще бы! – подхватил живо старик. – Только и слышишь кругом, жалуется на бабу мужик: один спился из-за бабы, другой удавился. Я это все знаю и высказываю благодарность собственно за себя самого: бабочками в жизни своей я не обижен.
– Не обижен! – подхватила пожилая женщина, сидящая на корне липы. – Знаю я эту прежнюю жизнь: ей-то, бабочке твоей, некуда было деваться: и тебе, коту, от нее все масленица. Желала бы я спросить твоих бабочек, как-то вот они не обижены тобой? Что-то не верится!
– Всем бабочкам поначалу никогда не верится, – ответил старик.
И принялся рассказывать о том, какая у него была красивая первая жена Грушенька. какая справедливая, какая строгая
