и как ей хотелось ребенка иметь, – и вот только бы еще немного, и быть бы ребенку, но ранней весной Грушенька простудилась и померла.

Вторая жена его не была такой красавицей, как Грушенька, но душой еще богаче, и она-то ему и родила двух сыновей и, наверно, еще бы много родила и мальчиков, и девочек, но как-то раз вышел грех такой: подавилась рыбьей косточкой и померла.

После того его третья жена, Симочка, родила ему трех девочек, и каждая дочка потом родила ему внуков, и их мужья все в дом вошли, все вместе теперь живут. А чем Симочка особенно хороша – это характером: не только не ревновала его к Катеньке, а заботилась о ней, как о родной своей сестрице.

– Какой такой Катеньке, погодите, позвольте! – перебили речь старика сразу и Лиза, и Дуся. – Вы же сейчас, дедушка, сами сказали, – вторая ваша жена подавилась рыбьей косточкой и померла.

Послышался в разных местах смех, и кто-то крикнул:

– У старика был гарем, он своим женам и счет потерял.

И чей-то отчетливый голос произнес решение суда, расположенного на скамейке под старой липой:

– Паразит старого времени!

– Погодите, погодите! – замахал руками старик. – Я же вам сказал: моя вторая жена была Верочка, а не Катенька. И Верочка вправду подавилась рыбьей косточкой и померла, и я остался после нее сиротой с двумя младенцами. А Катенька была наша соседка, у окошка сидела, все видела и стала мне помогать по хозяйству, за детьми ходила, печки топила, стирала, мыла полы, варила.

– Топила, варила! – судили женщины на корнях липы. – И тебе это не совестно? Одна простудилась, другая подавилась, третья ждет у окна, четвертая… Они у тебя как капуста: один кочан съел, другой заменяет. Что же было у тебя незаменного?

– Вот то-то и удивительно, – продолжал старик, – бабочки мои были одна лучше другой; одна уходит, другая приходит – и мне опять хорошо.

– Капуста, капуста и есть! – судили женщины. Старик и тут не мог понять, чем это женщины на него обижаются.

– Вы, наверно, за Катеньку обижаетесь, – сказал он. – Но это напрасно: Катенька мной не обижена. Я бы охотно и женился на ней, да у нее был муж где-то далеко, и она его все ждала. А когда я женился на Симочке, только женился, и хлоп! – муж Катеньки где-то далеко от нас помер. Ну, уж, конечно, Симочка была наслышана о Катеньке, был ли у меня с ней грех или нет, другая все равно бы у нее от ревности волосы выдрала…

– У тебя бы самого я выдрала волосы, – сказала рабочая женщина. – И тебе уже сказали: женщина не капуста и не идет кочан за кочан.

В это время солнце вышло из-за тучки, и, как это бывает, светлый луч, пробежав по улицам, открывал у всех глаза: карие, зеленые, голубые. Только у одного старика от света глаза помутнели, погасли, и он уже и не понимал, за что на него накинулись, и все повторял:

– Бабочками в жизни своей я был очень доволен…

Никто уже больше не слушал его и не смотрел в его сторону, а между тем заслоненная рассказом о бабочках какая-то общая мысль среди собравшихся женщин проходила, как облако проходит над лугом и ведет свою тень по земле.

– Вспомнила! – сказала первая женщина с ребенком на руках.

И повернулась к модницам.

– Вы меня спросили, зачем я не воздержалась от жизни и лишнего ребеночка родила.

– Нет, – ответила Дуся, – мы не про лишнего говорили, а пожалели тебя, зачем ты пошла на заботу и муку.

– Это вы от слабости так говорите, – сказала мать, – а мне самой легко. Вы о себе думаете, и у вас потому все забота да мука. Мы же с мужем согласно живем, радуемся каждому нашему ребенку и всех любим равно, а каждого больше.

– Как это? – спросила Дуся.

– Очень просто, – ответила мать. – Жизнь идет своим чередом, а сам все чего-то лучшего ждешь, на что-то надеешься: вот он, новенький, и что-нибудь несет же с собой в мир новое – небывалое. И оттого у матерей получается, что всех любишь равно, а каждого больше.

– Правда, правда! – воскликнули матери, сидящие на корнях липы.

– Правда, правда! – бежали слова по ступенькам от одной женщины к другой.

И о том же самом шумели листья на старой липе. Прислушайтесь когда-нибудь к такому лепету листьев на дереве, и если у вас правда в душе, то и листья будут шептать вам тоже о правде.

А старик, теперь всеми забытый, стоял спиною ко всем у двери и смотрел в щелку, – не пришли ли в булочную люди, и пробовал рукой, не открывают ли дверь.

– Каждый вечер, – продолжала мать, – мы с мужем стелем для всех и каждый раз, укладывая на ночь, пересчитаем детей.

– Сколько их у тебя? – спросила Лиза.

– Я вам потом об этом скажу, а сейчас мне хочется вам рассказать, как у меня вот этот маленький Миша родился.

Было это в один вечер, после работ своих и забот обыкновенных, поужинали мы и стали детей укладывать. Постелили, уложили, стали считать и вот никак не можем одного досчитаться.

«Подожди! – говорю мужу. – Не сбивай ты меня». Считаю, считаю… Одного нету!

Тут-то вот и пришла минутка: такая тоска, такая злая тень пробежала, так сердце сжалось! Гляжу на детей: вот они сейчас спят, красненькие, а случись что-нибудь, как это у нас теперь на свете бывает, и опять мы одни.

«Машенька, – говорит мне муж, – надо бы нам с тобой еще одного, про запас!»

Так я вам это уже говорила: мужа своего я очень люблю, а когда любишь, то дети сами рожаются, и мук от этого у женщин нет никаких. Так вот и родился у меня вот этот, самый маленький, Миша.

– Миша, – воскликнула Дуся, – вот этот самый?

– Этот самый, – ответила мать.

– Ну, а тот-то куда делся, которого вы потеряли?

Мать пристально поглядела на Дусю и засмеялась.

– Тот, – сказала она, – тут же, пока я считала, и нашелся на печке, я ведь о нем только к слову сказала: тут ведь всего одна минутка была, и такая тоскливая… Понятно?

В это время дверь в булочную открылась, и старик юркнул в нее, а женщины, поднимаясь со ступенек, с корней, с лавочки, все не хотели расстаться с рассказом.

– Да вы же настоящая Мать-героиня! – сказала одна интеллигентная женщина.

– А как же? – ответила мать.

И, придерживая одной рукой Мишу, раскрыла свой ватник.

На кофточке у женщины висел орден «Мать-героиня».

Сыроежка*

Кто-то сказал мне, и не раз это я уже слышал, будто человек своим взглядом останавливает рост гриба. Услыхав опять в какой-то уж раз эту сказку, я вспомнил что-то записанное мной в разные годы о грибах, и каждый раз около того времени, когда у нас в средней России зацветает рожь.

Перечитав эти записи, я был поражен переменой отношения человека к одному и тому же неподвижному дню в природе под влиянием исторических событий. Правда, в процессе чтения потерялась самая цель поисков старых записей – найти опровержение суеверия. Сильно пострадала во время чтения и мысль о перемене отношения к природе под влиянием исторических событий. Но зато получился рассказ, удивительный для меня тем, что он получился простым сложением записанных жизненных явлений того дня, когда в нашей природе рожь зацветает.

Меня наводят эти записи на мысль, что поезд нашей человеческой жизни движется много быстрей, чем природа, и вот почему получилось у меня, что, записывая о грибах, я записал о жизни человека.

Так часто бывает, что сам едешь в поезде, а из окна кажется, будто мчится природа. Когда же разберешься хорошенько, то оказывается – природа стоит, а мчимся мы сами в своем поезде. И нет ли того у всех художников природы, что их проникновенный взгляд в природу, их интимный пейзаж есть не что иное, как попытка проникнуть глубоко в душу человека, в ее неудержимое движение, останавливая свой взгляд на природе. Во всяком интимном пейзаже движется сам человек.

Царь грибов

(Запись 1936 г.)

Облака золотистой оплодотворяющей пыли проносятся беспрерывно над полем, а если взять в руку любой колос ржи, то в теплой руке этот колосок покрывается всеми цветами, какие в колосе ждали выхода на свет от солнечных теплых лучей. Земледельцы опасаются в это время дождя, смывающего на землю пыльцу, и дорожат легким ветерком, переносящим ее, как на крылышках, от колоса к колосу.

Так рожь цветет, и мы всегда в это время собираемся в лес. проверить, не выглянул ли на свет первый «слой» грибов.

Сегодня рано, в предрассветный час, сплошной туман закрыл все поле ржи, и до самого рассвета так и не видно было ни одной звезды в небесах, ни одного огонька на селе.

Когда рассвело и определилось место восходящего солнца, началась всем известная и всегда новая борьба солнечных лучей с туманом. Мало-помалу силы света начали побеждать, и показалось село на той стороне реки, а туман сдался и залег низко на пойме.

В Конякине. где всегда бывает много грибов, мы застали еще в лесу туман. Лучи врывались сверху в окошки лесного полога пуками, и казалось нам в лесу: все горело и не сгорало, или, может быть, это одна за одною летели в лес, собирались Жар-птицы.

Деревья, кусты выходили из тумана, как облитые водой, и оттого и было сначала такое сверканье, похожее на слет разных Жар-птиц. Но скоро сплошное сверканье стало в лесу разбиваться на сверканье капель. Вверху, внизу, по сторонам, в глубине капля блестела и горела своим светом: зеленым, красным, синим, и желтым, и всяким, каким капля может в лесу блестеть и гореть.

Среди этого блеска лесного в душе всегда зажигаются свои сказки, и такую силу в себе чувствуешь, что, только бы ухватиться за что-нибудь – и повернул бы всю жизнь, как радиоприемник, на прекрасную станцию.

Так всегда потом и остается в памяти: только потоку и не повернул, что соблазнился и забыл – увидел большой гриб, одетый блестящей росой. Сколько счастья осталось в прошлом от встреч с такими боровиками в росе! Но только у нас в Конякине растут боровики особенные, таких я больше нигде не видал, и они росе недоступны.

Бывают в болотных лесах холмики, покрытые оленьим мохом. Из этого низкого, почти белого моха показываются черные обыкновенные наши знакомые боровики, покрытые росой. Но это