знали по себе, что такой человек есть среди пас и даже сейчас живет между нами, и только нам не приходит в голову подумать о нем, а он сам не смеет назваться. Но пришло время, и по указанию из центра появился человек совершенно в том же духе, каким был Иван Устиныч, только бородка была стрижена, сидела маленьким седым пучком на подбородке, и общий облик был человека пожилого, с высшим образованием. Но душа его представляла собой совершеннейший пчелиный улей с гармоническим пением пчел, как у Ивана Устиныча, но, по-моему, Константин Сергеевич Родионов был и в отношении душевного состава выше его.

Чтобы служить пчеле, тому нужно было видеть пчелу, слушать ее, дымить на нее. Константин Сергеевич, научный сотрудник Института пчеловодства, мог, и не видя пчелу, любить ее не меньше Ивана Устиныча. За особенное пристрастие к пчелам в институте его называли «последним из могикан», но мы, и с нами все Заполярье, будем понимать его и доктора Аветисяна как первых из могикан, как зачинателей небывалого дела на Севере.

Может ли кто-нибудь из произносящих слово «могикане» сказать, о чем мы думаем, когда произносим это слово? Мне кажется, мы думаем о чем-то очень хорошем, но исчезающем неизбежно и несправедливо. Мало того! Мы как будто с этим должны помириться и жить в будущем без могикан. Но я лично никогда с этим не мирился; начитавшись с детства книг об индейцах, я бунтовал и боролся, как всегда мне казалось, вместе с могиканами за свободу.

И это не случайно вышло, что наш первый из могикан на своем первом шагу в деле расширения горизонтов своей родины столкнулся с тем, что, напротив, стремится не расширить, а закрепить прежние достижения.

Заведующий райсельхозотделом на Оке отказал Родионову продать сто семей пчел. Тогда молниеносно по телеграмме Родионова на место явилась Эльза из тундры.

Какой волшебной силой обладала эта принципиальная девушка! Она из тундры была так глубоко проникнута идеей освоения человеком Заполярья, так презрительно усмехнулась, услыхав, что за Окой в колхозах-миллионерах не найдется ста семей пчел для Заполярья, что заведующий сразу же оторопел.

И правда, его кругозор в сравнении с кругозором девушки нового строя был деревенским кругозором, ограниченным зубчиками леса. Эльза из тундры, не ограниченная никаким лесом, сразу это поняла и прямо сказала ему:

– Товарищ, разберите свой плетень! Заведующий оторопел. А она ему:

– Вы здесь сплелись плетнем со своими богатыми колхозами в заокских лугах. Но мы надеемся в нашей тундре добывать меду больше, чем вы добываете в своих бархатных лугах. И разве не в этом одна из главных мыслей нашего времени, чтобы отсталых людей сделать первыми?

После этих слов заведующий все понял и объяснил свое сопротивление борьбой за свой район.

– Ваш мед не пропадет! – ответила Эльза. – Он прославит вашу Оку.

Заведующий совсем пришел в себя и ответил:

– Наши бархатные луга перекликнутся с вашей заполярной тундрой.

Так достойный местный работник ловко перескочил за пределы своего плетня, и Эльза из тундры, набрав огромный букет всех медоносных представителей бархатных лугов, покинула край.

VI

Случилось этим летом, что покос на лугах несколько зажали дожди. Но вдруг, когда Родионову для перевозки пчел понадобились люди, дождь перестал, и, как у нас это исстари повелось, стар и млад бросились на луга. С пчелами сидеть на месте не было возможности: в дождливые дни они поедали запасы; поздно было надеяться на будущие ведренные дни. В дороге могло не хватить корма: план был рассчитан, что пчелы переедут в Заполярье на своем запасе и попадут прямо на заполярный медосбор.

Нельзя было и дня сидеть на месте с пчелами, а люди все бросились на луга, и вразумлять их, как Быстрякова вразумляла заведующего райсельхозотделом, не было возможности. К счастью, в каждом уголке нашей родины непременно таится «умственный» человек с более широким кругозором. Сейчас это был старый пчеловод Яков Иванович Попов, подобный моему детскому Ивану Устинычу.

Кажется, так давно были у нас кулаки, но собственнические приемы, перенесенные в общественное дело, нет-нет и покажутся. Кое-где стремились подсунуть для Заполярья семейку пчел похуже, а себе оставить получше. И если бы не Яков Иванович, плохо бы пришлось первому из могикан: слишком большая была его задача, слишком это было далеко от Оки, где-то в Заполярье. Но Яков Иванович – на что уж местный человек! – а, как ястреб, бросался на каждого, кто действовал по завету «не обманешь, не продашь», и всей душой служил Заполярью.

Была одна зеленая ночь, как потом ее называли. По недостатку машин, а может быть, по бездорожью, приходилось из леса лугами на лошадях перевозить пчел и через Оку на железнодорожную станцию. Пчеловодам, хорошо знающим повадки пчел, было тревожно на душе, как врачам перед операцией. Довольно было хоть одной только пчеле вырваться из улья, ужалить лошадь, чтобы иная разнесла бы телегу. А если бы один только улей разбился и рой вырвался, то жала только двухсот пчел были бы смертельными для лошади. Но и лошадей была не одна, и у каждой кобылы был еще сосунок. Вот почему Яков Иванович всю эту ночь с дымарем ходил от подводы к подводе и беспрерывно дымил в подозрительных местах, а Родионов спешил к тому месту с ведром глины и промазывал всякого рода щелки и трещинки, возникающие в ульях на тряских местах.

Так ехали в непрерывных заботах целую ночь, и всю эту ночь вертелась в душе одна только забота – как бы не вылетела из улья пчела. Тут в голове человеческой – забота, а там, на лугах, летней ночью у кузнечиков была забота пилить в одну ноту, пилить и пилить, а перепелки всю ночь тоже одно выбирали свое «пить-полоть», а дергач тоже все одно свое драл всю ночь за всех: «Трудно, батюшки, трудно, матушки!»

Вот отчего Родионов потом нам говорил, что ночь эта была зеленая.

Но всех больше в сочувствии своем перекочевке пчел в Заполярье удивил нас начальник станции, где была оставлена партия пчел, привезенных в прошлую ночь. Конечно, к пчелам приставлен был сторож, но как раз тут в его личной жизни случилась какая-то беда, и он. подумав, наверно, что на станции с пчелами ничего не случится, удрал. А любитель-пчеловод, начальник станции, стал на его место и простоял всю ночь, пока не подъехала вторая партия пчел, и вся эта ночь ему, наверно, тоже была зеленая.

VII

Как ни хотелось бы открытие заполярного меда свести к организованному усилию всех занятых этим делом людей, но невозможно понять и оценить труд пчеловода, не зная, какой нежный и чувствительный материал представляет собой пчела. Стоит немного поговорить с любым старым пчеловодом, и начинает думаться: не сказку ли рассказывает любитель пчел?

Яков Иванович рассказывал, что еще в старое время в день солнечного затмения за Окой с утра пчелы полетели на луга обычным порядком, но часа за два до тех пор, как людям стало заметно начало затмения, пчелы большой серой трубой вернулись и густо облепили ульи. Потом, когда началось затмение, все дивились тому, как это пчелы могли вперед знать о затмении.

Но если у собак есть особое топографическое чувство, позволяющее на многие версты в лесу терять хозяина и в дождь, смывающий все следы, находить его; если птицы в небесном пространстве плавают лучше и точнее, чем мы в океане, – то почему бы и пчелам не обладать особым чувством положения солнца на небе?

Давно ли на танцы пчел смотрели как на сказку пасечников, а теперь точной наукой доказано, что танцы пчел – это их пчелиный язык, что объяснение пчел-разведчиков рабочим пчелам – топографический рассказ о положении медоносов между тремя точками: улья, медоносов и положения солнца. Из этих трех точек две постоянные, а третья – положение солнца – меняется. И рассказ разведчиков, в сущности, есть начертание угла, под которым падают в настоящую минуту солнечные лучи на медоносную полянку.

Так вот, если в каждое время пчелы-разведчики могут сделать по-своему доклад о положении солнца на небе, то почему бы этим пчелам-топографам не доложить в улье о смущении солнца перед затмением и всем пчелам вместе не смутиться перед «концом света» и не броситься под укрытие своих убежищ?

Ничего в этих явлениях нет фантастического, но, зная, какой чувствительный материал представляют собой пчелы, как не подумать о риске переправы их на кочевье в Заполярье?

Нелегко было при нашей общей сложной и спешной работе достать для переправки пчел в Заполярье вагон-холодильник и поставить его в график на пассажирскую скорость. Но раз это сделано, то никакого времени для поиска рабочих нет, никакого раздумья быть не может, останешься даже и один проводником – вези: взялся за гуж, не говори, что не дюж.

– Подумай, друг, как ты поедешь один? – говорил поминутно Яков Иванович, помогая вместе с другими пчел грузить и ставить ярусами в вагоне ульи.

– Надо ехать! – неизменно отвечал Родионов.

У пчел было много расплода, и, значит, за дорогу, особенно если выйдет задержка в пути, расплод поест запасы и погибнет, а пчелы осыплются.

– Как ты поедешь? – спрашивал Яков Иванович все более смущенно.

А Родионов понимал хорошо, чем он смущается: старику казалось, что ему бы самому надо сбросить с шеи свои семьдесят лет, тысячу дел семейных и колхозных и ехать проводником вместе с Родионовым.

– Друг, – уговаривал он, – откажись, не дрова везешь.

Но отказаться – это-значило поставить крест на сезоне: вагон уберут, другой не скоро достанешь, а там непогода, там доставать сахар…

В спешке забот о пчелах научный сотрудник совсем забыл о себе и дал телеграмму своему приятелю, тоже любителю пчел, привезти ему чемодан с необходимыми вещами и хлеба.

Иван Николаевич Взородов, инвалид, ничем не замечательный, с чемоданом явился всего за полчаса до отхода поезда и, ни о чем не думая, стал соломкой подтыкать те места, где, по его мнению, ульи на ходу должны были друг о друга тереться. Наверно, он сразу смекнул положение друга и все работал, не обращая никакого внимания на звонки. II, ничего не говоря, прямо с ходу укатил в Заполярье.

VIII

Бывает, в трудные дни все представляется надвое: по одной дорожке пойдешь – будет тебе очень трудно, а пойдешь по другой – будет сначала легко и приятно, а потом непременно волки съедят.

Так и у наших друзей-пчеловодов дорожка раздвоилась, да еще и так, что неизвестно им было, где трудная сторона, а где волки. При упаковке ульев были вынуты из них магазинные рамки, чтобы пчелам было место выпучиться, а сверху прибита натянутая