баюкающую песнь теперь повторяют, как почтительное приветствие солнцу.
Встреча солнца кончается сигналом токовика, призывающего к бою:
– Крэке!
Тогда сотни красных огней на головах, белых хвостовых и черных, лирами, – радужно отливающих в свете восходящего солнца перьев, соединились в живом радостном трепете.
«Разбудить бы Настю, – подумал Митраша, – у нас таких токов не бывает».
И, прошептав ей что-то на ухо, приподнял и показал.
Настя никогда не видала токов и тихонько спросила:
– Что они делают?
Митраша, усмехнувшись девочке, ответил:
– Кашу варят.
И как мы, бывает, чуть подумав, сказал про себя: «Ничего особенного».
Тетерева мало испугались Митрашиного выстрела и принялись опять не то солнцу, как богу молиться, не то кашу варить.
Трудно было оторваться от зрелища боя, но время пришло, и в солнечном тепле у своего костра брат и сестра начали хозяйствовать: щипали птиц, потрошили, жарили и кашу варили из своего пшена.
Когда долго в суземе идешь, о чем-то своем думаешь, и вдруг захочется выйти из себя и поглядеть, что же делается на свете без меня. Тогда первое, чему подивишься, это что не ты, а деревья идут мимо тебя.
Да и как идут-то бойко!
– Настя! – сказал Митраша, когда завечерело, – тебе не кажется так, будто не мы идем, а деревья сами идут мимо нас.
– А как же, – ответила Настя, – это всегда кажется. – Да и как еще кажется, – сказал Митраша, – эти деревья, что к нам поближе, скоро идут, а подальше от нас – потише, и чем дальше от нас, все тише и тише.
– А вон звезда, и я смотрю на нее, она все на месте, и, сколько мы ни пройдем, она все останется на своем месте.
– Кажется, – она впереди нас идет и путь нам показывает.
Подумав немного, Митраша еще сказал:
– Как это может быть, чтобы сейчас показалась звезда: здесь, на севере, небо всю ночь остается светлое. Это скорей всего не звезда. Где она, покажи!
Насте показывать было нечего: звезды больше не было, звезда потерялась.
– Это ты выдумала, – сказал Митраша.
И в то же самое время вдруг сильный порыв ветра зашумел по деревьям, и в лесу стало темно.
Тогда все стало понятным: тучи кругом закрыли небо, стало настолько темно, что в какое-то окошечко на небе показалась звезда. А пока о ней разговаривали, окошечко закрылось и зашумел ветер.
И как еще зашумел!
Никто не знает в наших обыкновенных лесах, как шумит ветер в суземе.
Но почему же так вышло, что наши маленькие странники вздумали выйти на ночь глядя куда-то еще дальше в дремучем суземе?
Это несчастье случилось оттого, что по плану, начертанному еще в Нижней Тойме, последняя россошина реки Коды должна была уйти под лето[5].
Так оно и было. Пришла последняя россошина, ее проводили под лето, через это странники уверились в близком достижении цели и поспешили идти на северо-восток.
В пятистах шагах по общей тропе стоит белый столб, и черным по белому на нем начертан крест. Это означает, что с этого места начинается область Коми, – область немеряных лесов, и все реки отсюда текут не в Двину, а в Мезень.
Так оно и пришлось: был белый столб, и родники струились из-под ног в ту сторону. Общая тропа отсюда уходила влево, и надо было дойти до зарубки на дереве, изображающей знамя старинного путика – Воронья пята.
Пришли к Вороньей пяте в пять рубышей и свернули на путик.
Теперь по плану надо было идти по путику до тех пор, как не послышится голос речки, текущей в Мезень, речки Порбыш.
Вот тогда-то завечерело, и начался спор о звезде: была она или это так показалось.
Сказано еще было в плане, что как послышится говор речки, то не надо больше держаться тропы – зачем она? Надо бросить путик, идти прямо на говор к реке и берегом до кладочек, перейти их, и тут близко от берега будет тот самый прудик, где живут народные любимцы – вьюн и карась. У прудика этого чистого лежит даже плиця, чтобы зачерпнуть воды напиться или сварить себе что-нибудь. На горе стоит избушка, и в ней всегда прохожий оставляет сухие дрова, лучинку и спички. И эта избушка – последняя на пути в Корабельную Чащу. С этого места надо подняться на три горы (три речные террасы), и наверху будет заповедная Корабельная Чаща.
Когда стало вечереть, Митраша и Настя шли и силились слушать тишину: не услышат ли они звуки редки.
Правда, не ночевать же на сендухе, когда остается только чуть-чуть пройти. Вот отчего в напряженном ожидании говора речки и стало показываться, будто деревья навстречу идут и звезда где-то вдали указывает путь.
Еще бы совсем немного, только бы услыхать говор реки, направленный к нашей душе, но ветер перехватил голос воды и разбросал мирные звуки в шуме лесном.
Тогда-то вот в лесу наступила тьма кромешная, из-под ног исчезла тропа и хлынул дождь.
А что это северный лес, если нет у тебя под ногой тропы человеческой? Эти огромные выворотни, замшелые от времени, обращаются в медведей, и каждый ревет.
Попробуй крикнуть, друга позвать чудесным нашим родным словечком: «Ау!»
И словечко сейчас же вернется к тебе, бессильное, ничтожное и смешное.
Мало того, что вернется, оно раскроет тебе, что в ту сторону, куда ты позвал, на двести верст тундра, и на ней разберешь только какие-то кустики, самородные грядочки, и на грядочках этих морошка, и больше нет ничего. А в другую сторону будет еще глуше.
Только, только упусти из-под ног тропу человеческую, и ты пропал.
И дети ее упустили…
Высокий берег реки был везде высокий и поднимался над водой и лесами тремя речными террасами. Но там, где заканчивался путик Воронья пята, над охотничьей избушкой берег выделялся особенной высотой перед всеми горами реки, и вся эта местность вокруг называлась всегда у полесников Три горы.
Первая ступень террасы, или первая гора, называется Теплой. Можно подумать, она из-за того называлась Теплой, что росли по ней больше все березы и отсюда полесники брали себе дрова и обогревались. Но скорей всего не за это гора была названа Теплой, а что самой роще на этой горе было тепло: тут ветер северный, ударяясь в стену, останавливался, деревья росли в теплом угреве.
Вторая гора речной террасы называлась Глухой – все из-за того же самого, что ветер у той стены замирал. Неплохая тут, в заветрии, поднималась роща, но несравнима она была с дивной Корабельной Чащей на широком открытом плоскогорье Третьей горы. Тут-то вот старики полесники наставляли сыновей и внуков примером из жизни природы: в теплом заветрии вырастали деревья кое-какие, а на Третьей горе, на свободных ветрах, выросла неслыханной мощи Корабельная Чаща.
– Так вот, детки, – говорили старики, – не гонитесь поодиночке за теплым счастьем: эта погоня за теплой жизнью не всегда приводит к добру.
Ребята из-за резвости своих лет плохо слушали стариков, делали, однако, вид – соглашаются. И, только чтобы голос подать, от себя говорили:
– А ежели не гоняться за теплой жизнью, то чего же нам еще достигать?
Старики и этому вниманию радовались, им бы только за что-нибудь ухватиться и выложить перед молодыми правила их жизненного опыта.
И показывали опять на Три горы, где в теплом заветрии выросли хилые рощи, а на большой горе, на свободных ветрах, поднялась первая в мире Корабельная Чаща.
– Глядите, – говорили старые люди, – такая тесная Чаща стоит, в ней стяга не вырубишь, и дереву тут даже и упасть нельзя: прислонится и стоит. Такая Чаща выстоит против всякого ветра и сама себя обороняет.
– Дерево нам не пример, – защищались молодые, – дерево стоит, а мы достигаем.
– Ну да, – отвечали старшие, – достигаете! дерево тоже достигает: растет. И мы, люди, не только гоняемся, а тоже за что-то стоим.
И, подумав немного, так еще говорили:
– Мы тоже не против хорошей жизни, только мы стоим за то, чтобы жить хорошо и трудиться, а не гоняться в одиночку за счастьем: вон глядите, одинокое дерево продувает и в заветрии за Теплой горой, а в Корабельной Чаще каждое дерево стоит за всех, и все деревья стоят за каждое. Поняли?
– Поняли, – отвечали молодые, скрывая улыбку.
Конечно, молодые люди тоже понемногу старели, и многие вспоминали потом слова отцов и дедов своих, но вспоминали все реже и реже.
И так, мало-помалу все задремало в суземе. Вот отчего, может быть, и чудится в каждом великом суземе при первом взгляде на море лесов: кажется, будто когда-то сам тоже вышел отсюда и здесь где-то свое самое дорогое и задушевное забыл.
И тянет туда снова пойти, поискать забытое.
Приходит новый человек в Корабельную Чащу – и все ему дивно кругом и кажется: вот он когда-то давно тут был и что-то забыл, а теперь все нашел и будет жить по-новому. Даже и слова вспомнит старинные: «Не гонитесь поодиночке за счастьем, а стойте дружно за правду».
Вспомнит, обрадуется и тут же, в тепле своего огонька, забывается и дремлет.
А Корабельная Чаща стоит и стоит.
И каждый новый, кто приходит сюда, непременно, взглянув на нее, что-то вспомнит свое прекрасное и через короткое время тут же все забывает.
Об этом поет тетерев на заре, ручьи – все об этом: чудесно в природе!
У Мануйлы были в памяти такие тропочки, пробитые оленями, и такие особенные свои затесы на деревьях, что он мог ходить по сузему много скорей, чем все ходят в суземе до общей тропе. Ему бы только хлеб за спиной в мешке, а ветер, и холод, и зверь ему были не страшны.
Теперь ему казалось, будто идет он совсем каким-то новым путем и к чему-то еще небывалому, а когда встречал свои же собственные затесы и замеченные оленьи тропочки, то сам себя спрашивал:
– Как же это я тогда, еще глупый, не видя ничего впереди, мог верно замечать свой будущий путь?
И, очнувшись, сам себе улыбался, как маленькому, и повторял сам себе, как ребенку:
– Вот оно что!
В том смысле скорей всего он повторял эти слова, что, как бывало, на своем путике, дедовские приметы складывались с чем-нибудь своим, замеченным только сейчас и небывалым. Так радостно было себя самого новым человеком находить в заветах отцов, что он всегда дивился и говорил сам себе, как ребенку:
– Вот оно что!
Теперь было тоже так: шел он к чему-то совсем новому и небывалому, а свои же заметки были все старые, о чем-то очень далеком, и как будто в прошлом он был совсем другим человеком.
Как бы там ни было, но этими своими заметками, затесами и оленьими
