они же ночью ходят, как их мне ночью увидеть? Этого никто не видал.
Мало встретил хорошего
Утро прохладное и солнечное, после обеда затянулось небо и был дождь. Утром ходил за грибами подальше, по-настоящему. Оказалось, что грибов нет; если и покажутся, то пожирают слизняки. Так что дождик грибам полезен, но при постоянных дождях грибы не растут.
Ходилось нелегко. Мало встретил хорошего, потому что не было в душе равновесия.
Есть в осени первоначальной хрустальный день. Вот он и теперь. Тишина! Не шевелится ни один листик вверху, и только внизу на неслышимом сквознячке трепещет на паутинке сухой листик.
В этой хрустальной тишине деревья, и старые пни, и сухостойные чудища ушли в себя, и их не было, но, когда я вышел на полянку, они заметили меня и вышли из своего оцепенения…
Тоска по человеку и страх одиночества, когда я нашел себя, вдруг исчезли: и человек свой родной и близкий оказался на всяком месте.
Человек близкий везде и всюду, только надо быть самому свободным, сильным, здоровым душой. Давайте же помогать и удивляться этим людям в первую очередь, а потом уж пойдем к труждающимся и обремененным. Это маленький вариант милосердия.
Наши дела
Хватил первый мороз, но с неба откуда-то капает. На воде большие капли становятся пузырями и плывут вместе с убегающими туманами вниз по реке.
Так Москва-река умывается.
Долго задумчиво стоял у реки, размышляя о своих зимних делах, и, когда оглянулся, увидел: рядом со мной, тоже у воды, сидел куличок и тоже задумался, наверно, о своем далеком пути.
У меня дела в городе, у него – в теплых краях.
Вчера первый раз переночевал в своем доме.
Начинаю пожинать урожай своего весеннего сева: посеял, все лето боролся, растил – и вот мой дом, как яблоко, как мысль, поспевает, и звезды небесные, как обстановка души моей, появляются над моими сенями.
Вечером на короткое время вызвездило, и с веранды я увидал Большую Медведицу и другие звезды, с детства так знакомые и родные.
И вся небесная обстановка моего домика была как мебель собственной души моей, и даже сама душа, казалось, досталась мне от первых пастухов…
Как мало я сделал для поэзии, но как чудесно для поэзии создана природой моя душа…
Мне живо представляется время жизни моей на хуторе Бобринского в 1902 году, сорок четыре года тому назад, когда мне было двадцать девять лет. А как ясно вспоминаются даже первые записи. Помню, записывал тогда о границе природы, где природа кончается и начинается человек.
С тех пор прошло почти полстолетия, и оказывается, что я так и не отходил от той темы, и все написанное мною было об этом, и на этой теме я умнел и богател.
В городе
Земля мерзлая, черная. Безразличные дни смотрятся друг в друга, как в зеркальных отражениях. Злой ветер с морозцем наметает пятнышками мелкий, редкий снежок.
Вижу из Москвы сейчас нашу реку в Дунине. Широкие забереги с мысиками, на мысики намерзают плавучие льдинки, проход между мысами все сужается, но все еще пропускает плавучее сало.
И вижу – это не река, а душа моя, не вода, а радость моя, и не частые льдинки это, а душа это моя покрывается заботами.
Но я собираюсь подо льдом с силами и верю, что придет моя весна и все мои заботы обратятся в радость.
Дневник шофера
Научился заводить машину в мороз в нетопленом гараже, без горячей воды, одним движением ноги с лесенки.
Когда научился, то понял, по себе, с годами выступающий ум, как заменитель молодости и силы.
Моя бригада делает быстро машину. Вчера я особенно расположил их рассказом о своем водительстве.
«Смотрите билет, – говорю я, – пятнадцать лет вожу – и ни одного замечания». – «А что это карандашом написано?» – «Это у меня на кузове пальцем мальчишки написали сзади одно слово. Вот милиционер и хотел меня забрать и написал было в билете, но я ему слово другое сказал, и он меня отпустил». – «Какое же слово вы сказали?» – «Сынок, – говорю, – отпусти меня, а то плохо тебе будет». – «Чем же, – спрашивает, – плохо?» – «Тебе мальчишки на спине тоже это слово напишут – и не заметишь». Ну вот, он посмеялся и отпустил.
Вот и весь мой фольклор, благодаря которому стало очень весело моей бригаде.
– Так мы обмоем машину? – спросил Вася.
– Еще бы!
И все взялись за работу. Дети и дети!
Вечером пировала у меня вся бригада. Ваня за столом долго рассказывал о себе, как он был колхозником, как уехал из колхоза в Самарканд счастья искать, как взяли его в Красную Армию и после ранения закрепили по броне на заводе.
– Жизнь твоя, – сказал я, – похожа на тех мужиков, которые задумали узнать, кому живется весело, вольготно на Руси. Ну, скажи, Ваня, где же лучше всего сейчас жить на Руси?
– Лучше всего, – сказал он, – конечно, в Красной Армии. Я бы и сейчас туда, да не пускают.
– Ну, а как же не страшно, там убить могут?
– А это не важно, – ответил Ваня.
Я посмотрел на плечи Вани, похлопал по ним.
– Хорошие, богатырские плечи, – сказал я. И он мне ответил с гордостью:
– Нормальные!
Вчера ворвался в мой гараж автоинспектор и потребовал убрать бензин (куда я его дену?) и сделать ремонт гаража (кто мне его будет делать?). Составил протокол, вручил мне копию.
– А вас как зовут? – спросил я.
– Антоном Ивановичем.
– Хорошие русские люди все больше Иванычи…
– А вас как?
– Михаил Михайлович.
– Тоже хорошо.
– Конечно, хорошо: Михаил Архангел, знаете, с мечом.
– Слышал. А мой Антоний – тот смиренный: за райской птицей ходил.
– Какая-то ошибка вышла: я писатель, Михаил, за райской птицей хожу, а вы, Антоний, стали воином, ворвались в гараж, напугали.
– Ничего, ничего, не пугайтесь: не сделаете вовремя – немного отсрочим. Вот мой телефон.
Тем все и кончилось.
Интерес моих шоферских занятий в том, чтобы добиться определенного результата: машина служит мне.
Интерес в борьбе: кто кого победит – машина будет служить мне или же я буду служить машине.
Помучился я с машиной, и наконец после мук она заработала, и я, как всегда бывает в таких случаях, очень обрадовался.
Да, я радовался, ехал, а мука моя работала, и так всегда мука работает, и мы так легко, так охотно о ней забываем.
Вот моя машина: сколько умов ученых мучились, имен их не сочтешь! Какие тут муки ученых вспоминать, когда я даже собственную муку забыл: лечу, свищу!
Полировал машину. Пришла старушка: развешивает перед гаражом стираное белье.
– Сам видишь, живу.
– Хорошо?
– Скриплю, да работаю: умереть-то и некогда.
Машина не заводилась. Опасаясь полной разрядки аккумулятора, я стал на улице искать шофера и скоро нашел мальчика в ЗИСе.
Есть в большинстве случаев только две причины машине не заводиться: расстройство зажиганья – одно, подача бензина – другое. И шоферы начинают проверку – один с зажиганья, другой – с карбюратора.
Сережа начал с зажиганья, вынул трамблер, достал двугривенный и так, пощелкивая молоточками, качал серебрить контакты.
– Больших начальников возишь? – спросил он, не отрывая глаз от трамблера.
– Нет, – ответил я, – это моя личная машина. Рассказав ему о себе, что я писатель, езжу всегда один, чтобы без помехи собирать материалы, сам и писатель, и шофер, и охотник и фотограф, я спросил, как его фамилия.
– Плохая, – ответил он и опять взялся за трамблер.
– Плохих фамилий, – сказал я, – не бывает. Вот, например, улица Воровского вовсе не значит, что на ней воры живут. И даже самое гнусное имя, присоединяясь к хорошему человеку, теряет свой гнусный смысл и получает новый смысл от человека. Понимаешь меня, Сережа?
– Понимаю, – ответил он, – только все равно моя фамилия плохая.
– Подлецов?
– Ну, нет.
– Жуликов?
– Что вы, что вы!
– Ну, так как же, ну скажи. А то я бог знает что подумаю. Есть фамилии: Сукин, Щенков…
Мальчик опустил длинные черные ресницы на розовую свою кожу и, чуть-чуть покраснев, прошептал:
– Стыдно как-то…
– Ну, все-таки, не стыдись, – может быть, Щенков?
И он, еще больше потупившись, наконец-то решился сказать:
– Щелчков, Сергей.
Вчера сливал бензин в компрессоре, работающем на мостовой.
Разговорился с мастером о своей машине.
– Второй день такой прекрасный. Вот возьму сяду в машину свою, вложу ключик, дуну – заведется, и поеду.
– Как хорошо! Больше! По-моему, счастье, да, это счастье.
– Ну, не скажу, – есть большее счастье.
– Какое же?
– А пешком идти, все вокруг рассматривать, о всем думать.
– Правда, и то хорошо.
– Куда лучше! Вот погодите, придет время, все будут на машинах ездить, и только самые богатые будут располагать временем ходить пешком. Да, вот придет время, все «бедные» будут ездить на машинах, а богатые ходить пешком.
Спустило колесо, я вставил новую камеру, и колесо опять спустило. Так я переменил три камеры новых. Возиться с колесами нелегкое дело, весь день прошел, а жадность труда все росла и росла. И будь у меня запас камер всяких, мне кажется, я бы умер, но достиг своего.
К счастью, оставалась только одна новая камера, и к тому же мне зачем-то надо было выйти на улицу. Вот как только я вышел из этого разгара упрямого действия, так сразу мне бросилось в голову: а нет ли в этой покрышке гвоздя, и не натыкается ли на него каждый раз камера?
Подумав так, я вспомнил, что колесо это стояло на запасе без колпака и, значит, каждый мальчишка мог заколотить мне в резину гвоздь. Я бросился назад, прощупал шину изнутри и сразу же нашел большой острый гвоздь.
И стало мне сразу легко и радостно: не распалась резина, а дырочки легко зачинить. Мне кажется, никогда я не испытывал на себе в такой силе жадность в труде: на другой день еле встал.
Вчера завел автомобиль, послышался легкий стук, я поднял капот, чтобы выслушать, и увидел: на всасывающей трубе, растопырив ноги, сидел паучок. Труба только нагревалась, и, видно, паучку было приятно нарастающее тепло.
– Сиди, – сказал я, – поглядим, как ты… – и прибавил оборотов.
Вчера покупал запчасти для автомобиля. Подходит молодой человек и, раскланиваясь, предлагает застраховать жизнь.
– Мы не выплачиваем только в том случае, если шофер был пьян.
– Ну, тогда, – ответил я, – страховаться мне незачем.
– Почему же?
– Потому что я езжу всегда пьяным.
Продавцы все стали на мою сторону и покатились со смеху, а я продолжал:
– Вот еще, буду я трезвый заниматься таким делом, в котором страхуют себе жизнь! На машине только пьяному и можно ездить!
