и удалился.
С утра возился с машиной и к обеду сдал ее в ремонт на завод.
– Генерал сказал, генерал рассердился, генерал, генерал… – повторяла намазанная девица-шофер на заводе.
Я указал ей место в своей машине.
– Кто же нас повезет? – спросила она. Я молча сел за руль.
– Кто вы такой? – спросила она меня.
– Маршал, – ответил я. И мы поехали.
Излюбленные переулки у московских шоферов – это где нет регулятора и каждый держится правила: поезжай, куда и как тебе хочется, только гляди на другого и не мешай ему ехать, как и куда ему хочется.
Видел во сне, будто я в Москве остановил «Москвича» перед красным светом, вышел, взял «Москвича» под мышку и понес на красный свет. И так по всей Москве у милиционеров переполох, потому что остановить нельзя: он не едет на красный свет, а идет.
Ключ счастья
Интерес к машине соединился с интересом к природе, потому что места охоты все отдаляются и к ним надо ехать… Так в природе чудится где-то свобода или счастье, и ключик в кармане от машины представляется ключиком к счастью.
Школа езды
В Союзе писателей дамы стали учиться на автомобиле. Ездят они с инструктором на учебной машине, каждая по часу, и так весь день. Поднимаясь на горку, каждая забывает прибавить газу, и мотор глохнет с полгоры. Шофер потерял терпение и в наказание стал выгонять свою ученицу из кабины заводить мотор от ручки. Сегодня ему и это надоело: желая предупредить остановку машины, он крикнул:
– Газу, газу давай! Не на кобыле едешь!
Так учатся жены писателей и на машине ездить и от русского народа крепкому русскому слову.
Конь везет
Маленький я боялся своих лет, и мне казалось, что годы мои идут, а я еще ничего не достиг. Так и было мне до семидесяти лет: вечный упрек. Но после семидесяти мне стали все говорить: «Ах, какой вы молодец!» – и я перестал, мне казалось, вовсе бояться убегающих лет. Я думал даже, чем больше мне будет лет, тем чаще мне будут говорить: «Какой вы молодец!»
Но вот случилось, пришла нам помогать пожилая женщина тетя Феня, и мы начали с ней мыть мою машину: она мыла, а я по мытому сушил металл замшей и полировал.
Работал я хорошо, но пот все-таки выступил у меня на лбу, и старуха, наверно, этот пот заметила и спросила меня:
– А сколько вам лет?
Я поглядел на нее и вдруг испугался: я увидел в глазах простого человека всю беспощадность природы: я почувствовал, что тут уж не спастись музыкой души моей, поэзией, и если я старый гусь и не могу рядом с молодыми лететь в теплые края, меня заклюют.
Я поглядел в глаза старухи и растерянно, смущенно повторил за ней:
– Вы спрашиваете, сколько мне лет?
– Да, хозяин, – ответила она, – сколько вам лет?
За короткую минуту, однако, я успел подавить в себе противный страх и сказал:
– Сколько лет? Вы сами видите: конь везет!
– Вижу, – ответила она, – конь везет хорошо, а все-таки сколько лет-то коню?
– Конь везет, – повторил я, – а когда на коне едут, то в зубы ему не глядят.
– Это верно! – согласилась тетя Феня и, раздумчиво вглядевшись в мои годы, написанные на моем лице, закончила наш разговор:
– Как все-таки людям жить-то хочется.
Плюшевые дамы
Вспоминаю недавнюю свою охоту за рыжиками в Дунине. Наша местность в Подмосковье та самая, где дуб после долгих поисков наконец-то нашел липу, и есть такие уголки в наших лесах, что почти сплошь дуб и липа. Осенью жалко бывает дуба – липа опадет и стоит голая, а он еще держится. Зато весной липа стоит уже зеленая, а он – в зимней спячке.
Сейчас чудесное время, когда липа облетает и появляется драгоценный для солки гриб, любимый всем нашим народом гриб-рыжик. Кончаются белые грибы, но мне посчастливилось, и я набрал их целую корзину. Выйдя на просеку, я увидел, что на ней Тузик сидит, и это значило, что кто-нибудь пришел сюда за грибами из дома отдыха. Его избаловали отдыхающие, он разжирел, и когда кто-нибудь идет в лес, он непременно для моциона провожает их.
Скоро я увидел, что Тузик караулит двух старушек: одна боевая, энергичная, другая – тургеневская, усадебная, со следами былой красоты, в лиловом плюшевом пальто, в таком же капоре. Обе они с большим трудом приплелись и пытаются найти грибы, и непременно белые, хотя теперь время волнушек и рыжиков.
Проходя мимо старушек, я нарочно перевесил свою корзинку с одного плеча на другое, им напоказ, и, когда поравнялся, поклонился им.
Они очень обрадовались.
– Где вы нашли столько белых грибов?
– Это случайность, – ответил я, – белые грибы кончаются.
Грустно повторили они за мной:
– Кончаются.
Листик за листиком падают на лиловый капор когда-то красивой женщины, быть может, певицы, быть может, актрисы…
Мне стало жаль старушек.
– Не горюйте, – сказал я, – через какие-то шесть месяцев на этих голых ветвях острые почки будут прокалывать бирюзовое небо. Вы приезжайте тогда, и я проведу вас на те места, где у нас подснежники, потом будут фиалки, а там сморчки.
Старушки с удивлением глядели на меня, и у них все было написано на лицах: они решали трудный вопрос о том, кем бы я мог быть.
– Вы здесь живете? – спросила меня пытливо энергичная.
– Да, – ответил я, – здесь живу и местность хорошо знаю.
Энергичная кивнула головой, удовлетворенная: я местный простой человек. Но плюшевая, наверно, очень хотела, чтобы я был человеком ее круга. Она лукаво спросила меня:
– Как же вы доставляете себе из Москвы продукты?
– Очень просто: езжу в Москву на машине.
– Вы держите машину и шофера?
Скажи я одно только «да» – и я бы был принят равным в обществе плюшевых дам, но я ответил:
– Нет, зачем мне держать шофера – я сам шофер.
Загадка личности моей была решена: я просто служу у кого-то шофером и могу быть полезным без всяких церемоний.
– Милый мой! – сказала обрадованная энергичная дама, – вы не проведете нас на то место, где растут белые грибы? Мы вам…
– С удовольствием, – поспешил я ответить.
У меня оставалось не досмотренное мною сегодня местечко, и я повел туда старушек на счастье.
Под ногами шумела желтая листва, и так радостно было чувствовать в аромате тления под голыми вершинами лип, что всего через шесть месяцев новые листья опять сядут на свои места и каждая липа в прежней форме своей будет дожидаться времени, когда оденется дуб.
А мы? Да, конечно, и мы той же самой жизнью живем, в глубине души все мы чувствуем единый ствол жизни, на котором сидим, и знаем свой срок, свою ветку, знаем, что неминуемо с нею придется тоже расстаться, и только часто забываем, что вся природа хранит в себе, как святой закон: на смену падающим придут молодые, и жизнь смертных в существе своем бессмертна.
Мы, люди, не всегда это помним, как помнят листья, у нас для этого не хватает героического смирения, удобряющего почву творческой природы.
1947 год
Моя поэзия есть акт дружбы с человеком, и отсюда мое поведение пишу – значит люблю.
Стояла на красивом месте лавочка. От нее теперь остались два столбика довольно толстых, и на них тоже можно присесть. Я сел на один столбик. Мой друг сел на другой. Я вынул записную книжку и начал писать. Этого друга моего вы не увидите, и я сам его не вижу, а только знаю, что он есть: это мой читатель, кому я пишу и без кого я не мог бы ничего написать.
Бывает, прочитаешь кому-нибудь написанное, и он спросит:
– Это на какого читателя написано?
– На своего, – отвечаю.
– Понимаю, – говорит он, – а всем это непонятно.
– Сначала, – говорю, – свой поймет, а он уж потом всем скажет. Мне бы только свой друг понял, свой читатель, как волшебная призма всего мира. Он существует, и я пишу.
Моя поэзия есть акт дружбы с этим волшебным читателем-человеком: пишу – значит люблю.
Моя поэзия, в том виде, как я даю ее людям, есть результат моего доброго поведения в отношении памяти моей матери и других хороших русских людей. Я совсем не литератор, и моя литература является образом моего поведения.
Мне думается, что поэзия есть важнейшая душевная сила, образующая личность, и свойственна огромному большинству людей, и каждый из них мог бы сделаться поэтом сродного ему дела.
Однако освободить внутреннюю душевную силу человека невозможно действием извне: к этому благоприятному действию извне силой общественной необходимо соответственное внутреннее поведение каждого в отношении себя самого.
Может быть, то, что мы называем «поэзией», является образом нашего личного поведения, освобождающим творческую силу.
Страх подмены
Рассудка бояться – это просто смешно. И, однако, если только рассудочные решения подменяют собой решения всей цельной личности – тут надо бояться. За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня, все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого, и только от страха этой подмены я не вышел весь в люди, а только частью вышел и значительной частью остался в себе.
Отсюда длительность моей литературной жизни и черепашьим ходом нарастающее лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, постепенно умнея и в слове своем, выхожу с этим опытом в люди.
Сила жизнеутверждения
В мыслях у людей бывают сомнения, предваряющие утверждение: человек сомневается лично, а к людям приходит уже со своим утверждением. Так точно и в жизни у людей бывают постоянно несчастья, и сильные люди переносят их легко, скрывая от людей, как сомнения.
Но когда после неудачи приходит радость, то кажется всегда, что эта радость нашлась не только для себя, а годится для всех. И радостный счастливый человек бьет в барабан.
Так, сомнения, неудачи, несчастья, уродства – все это переносится лично, скрывается и отмирает. А утверждения, находки, удачи, победы, красота, рождение человека – это все сбегается, как ручьи, и образует силу жизнеутверждения.
Когда я открыл в себе способность писать, я так обрадовался этому, что потом долго был убежден, будто нашел для каждого несчастного одинокого человека радостный выход в люди, в свет. Это открытие и легло в основу жизнеутверждения, которому посвящены все мои сочинения.
Когда ум и доброта соединятся в душе в единство внимания к чему-либо, то это любовь, и весь вопрос у доброго и умного человека сводится к тому – кого же ему любить?
То ли самец какой-то, видя что-нибудь страшное, о себе подумал: «Может быть, и мне скоро
