к нему и привязал, хотя он все время ворчал. И потом глаза у него были кровавые, страшные, как у чумных собак. После водворения его на место я рассмотрел кость, из-за которой он ворчал, вспомнил мать и понял, что напрасно я бил его и едва ли можно отучить его от наследственной привычки. Я решил брать его лаской и на другой день, лаская, уговаривая, подошел к нему с ошейником; как только он увидал ошейник, он опять зарычал. Я долго его уговаривал, кое-как привязал с риском, что искусает. Он лежал голова между лапами и смотрел на меня опять страшными глазами. Теперь уже кости не было и рефлекс злобы был прямой от ошейника. Опасаюсь, как бы не сделать еще такой ошибки, что он прогонит меня с болота.
10 июля.
С утра моросит дождь. Потом сверчки. Болотное сено думают бросить, недоступны болота. Забота, как бы спасти клевера.
Ромка положил голову между лапами и глаз не сводит с меня. Ему это ново и необыкновенно приятно быть с хозяином. Я вчера плетью заставлял его лежать в телеге, а когда шли, одергивал, чтобы приучить ходить к ноге. Он до того растерялся от счастья быть со мной, что второпях поднял ногу на мою ногу, как на дерево, и цикнул.
Началась натаска Ромки: всего будет двадцать дней.
В шесть часов дождь перестал, и я вышел с Ромкой через прогон мимо прудика. Пустил… Он отлично бегает на кругах и до того слушается и голоса и свистка, что металлический свисток я решил пускать в ход лишь в роковой момент, когда он погонит.
Мы перешли небольшое ржаное польцо, обрамленное болотным кустарником, утопающим в цветущих травах. Рожь буреет. Луговые цветы и в этот год благодаря постоянным дождям необыкновенно ярки и пышны. Мне их не хочется называть – до того обыкновенны эти названия и так мало говорит каждое в отдельности. Надо каждый из этих цветов описывать как явление, значит, давать всю обстановку и в ней разыскать такой момент, когда цветок этот является как бы героем.
Вот, например, мы шли потом довольно долго кустарниками, была ольха, ива, чахлый болотный березняк, потом начался мелкий осиновый кустарник, и как только осиновая чаща сменила березовую, вдруг там и тут закраснела чертова теща. А когда кончился осинник с чертовой тещей и мы вышли опять на край ржаного поля, то голубые васильки, проглядывающие в аквамарине стеблей, обласкали меня больше, чем звезды ночной порой. Я бы очень хотел в это лето каждому цветку найти его место, где он является единственным в своем роде.
Избрав себе наугад тропу в ольховом кустарнике, обливающем меня водой с головы до ног, я выбрался наконец в долину речки Вытарасовки. Дома хозяин мне сказал о ней:
– Видите, она и в Яспикове, и к нам завернула, вроде как бы вытаращилась, за то и называется Вытарасовка.
Собственно говоря, речки нет давно и признаков, долина представляет широкое болото, берег которого на одной стороне представляет кочкарник, поросший кустарником ольхи, ивы и частой березы, – очень крепкие места, прекрасные для вывода дичи. На другом берегу, верста или даже больше, пашни и села. Налево эта долина переходит, наверно, в Дубенские болота, направо она закончилась лесом, и там на горе белела в диком месте новая крыша человеческого жилища.
– Новый свет, – сказал мне после об этой крыше Михайловский пастух. Я подумал, что пастух говорит иронически, и сказал: «Новый свет, значит – Америка?»
– Какая там Америка, – засмеялся пастух, – просто говоря, живет Дмитрий Иванович.
И рассказал, что Дмитрий Иванович пробовал устроить не то коммуну, не то кооператив, не то частную торговлю и назвал это «Новый свет». Несомненно, среди древних финских и славянских названий «Новый свет» начнет свое бытие, и дай бог ему новому, чтобы со временем он стал так же стар, как и они.
В воздухе свистели кроншнепы, я стал смотреть туда и услыхал другой желанный крик: «Ка-чу-ка-чу!» – кричал бекас. Я увидел его. Он сложил крылья и спустился над серединой болота. Было довольно далеко, и я не мог точно определить место. Долго водил там Ромку против ветра на веревочке, наконец устал и пустил его бегать свободно, с тревогой ожидая его роковую встречу с бекасом и уповая на свой металлический свисток. Но встреча не произошла: Ромка, очевидно, еще совсем не умеет пользоваться чутьем.
Я жалел, что случайный бекас отвлек меня от крепких мест, где, несомненно, надо было теперь искать выводка. Там около этих мест топталось стадо. Я вспомнил рассказ одного охотника с Дубны, что будто бы там охотники иногда нарочно дают пастуху на чай рубль-два, чтобы он прогнал стадо; и когда от прогона скота начнется грязь на болоте, бекасы высыпают на грязь из крепких мест.
Я подошел к пастуху, спросил. Он сказал, что только сейчас видел бекаса, и указал мне место, куда он сел. Я вошел в кочкарник с высокой травой и редкими кустами ольхи и берез. Вскоре вылетел бекас с криком «качу, качу» и сел неподалеку, – очевидно, гнездовой. Я навел туда Ромку, он пырялся носом и не чуял следа; бекас быстро бегал внизу между кочками в высокой траве и вылетел совсем не там, где мы искали. Переместился опять недалеко, мы пошли туда, и вдруг там метнулся над травой и опять опустился… о, великая радость! – молодой бекас. Ромка его видел и пошел было по зрячему, но, очевидно, не чуял ни верхом, ни низом: молодой бекас вылетел невидимой для него тропкой и сел, я точно заметил, возле чахлой березки, в кочках, в траве.
Я веду, очень волнуясь, на веревочке Ромку. Мне кажется, вот он взял воздух, вот ведет, но вот он остановился… У меня сердце забилось. Но Ромка остановился… и стал есть осоку. Я взволновал его словами: «Ищи, ищи!» – он стал шарить и вдруг, взметнувшись высоко из травы, схватил в воздухе пролетавшего мимо слепня. А мы стояли на том самом месте, где опустился молодой бекас.
Я, когда волнуюсь, всегда хватаюсь за трубку, набиваю, а сам: «Ищи, ищи!» Ромка тоже взволновался, останавливается, всматривается в мое дело и… раз! выбивает носом трубку из рук. Еще совершенный дурень!
Молодого бекаса мы так и не нашли. Но раз, помню, и со старой опытной собакой в таком кочкарнике я не мог найти переместившегося молодого бекаса.
Между тем бекасиной матке стало тревожно, она сама поднялась и с криком полетела у меня над головой. Я пошел в направлении ее полета, свободно пустив Ромку, в надежде, что металлический свисток его остановит. И вдруг у него из-под носа вылетает бекас. Если бы Ромка не растерялся, он мог бы схватить его. Я успел в момент его замешательства схватить кончик веревки. Рассчитывая на молодого, я сказал: «Ищи!» Ромка сунулся, носом в кочку, мгновение там задержался, и в другое мгновение я его оттащил.
Разобрав траву, я нашел гнездо с тремя яйцами, два были раздавлены носом собаки. Я наказал Ромку, уложив его возле кочки, взял за веревочку, повел к сильно переместившейся матке, искал – не нашел, и когда соскучился, пустил Ромку свободно, и как только пустил – он стрелой пустился к гнезду; я кричал, я свистел в металлический свисток, – он летел. Я сам бежал и настиг его, когда совсем уже было подшаркал гнездо. При моем приближении он лег на спину и задрал ноги вверх.
Опасно наказывать такого молокососа – можно сразу испортить. Я только серьезно переговорил с ним и повел. И когда я отвел его далеко, уже с полверсты, и пустил понюхать место, с которого, раскидывая коленца, вырвался старый холостой бекас, Ромка опять стрелой пустился к гнезду. Но в этот раз я его удержал.
Между тем солнце так разогрело болото, такой силой осадили меня слепни, что я решил уходить скорее – да, только бы поскорее выбраться! Стал переходить чистое грозное болото с мелкой травой, не глядя на собаку от крайней усталости. Кроншнепы низко носились, раздражая криками собаку. И вот тут, нечаянно посмотрев в сторону Ромки, вижу – из-под самых его усов поднимается вялый бекасенок и летит куда-то. Я таким громким голосом крикнул, что Ромка опять перевернулся вверх брюхом. А потом, когда я обласкал его за послушание, стрелой пустился в сторону полета. Мне удалось сдержать. А потом Ромка очень усердно искал на том месте, откуда взлетел бекасенок. Мне кажется, он теперь понял запах бекаса – и в этом достижение первого урока натаски.
Два больших сомнения овладевают мной: первое – есть ли чутье у собаки, не напрасно ли я буду с ним возиться; второе – в его огромном теле, в безумно загорающихся глазах таится сдерживаемая дикая воля, – удастся ли повернуть этого волка себе на службу?
Я выходил из болота с отдыхом через каждые пять шагов: так было жарко, так устал в эти пять часов. С радостью вышел на суходол и пустил Ромку на широкие круги. Вдруг из куста выскакивает кошка, – не только за свисток хвататься, но даже крикнуть не успел, как Ромка ринулся.
Я нашел их на поляне, кошка сидела сгорбившись, готовясь к смертельному прыжку, выражение кошки было самое страшное, какое только может быть на свете: так иной слабейший из людей, в последнем отчаянии, чуя смерть, говорит: «Не боюсь, потому что моя смерть будет и смертью твоей!»
Перед этим чудовищем в ромашках Ромка стал неподвижно с налитыми кровью глазами. Я свистнул. Я крикнул. Он медленно перевел глаза на меня. Я потряс в воздухе плетью. Он медленно, обходом куста подошел ко мне. А как исчезла кошка, я не видел.
Ромка такой видный, такой большой, что лошади его пугаются и бросаются в сторону.
Все дороги были покрыты тучами бабочек-крапивниц (красные с черным пятном). Ромка их хватал, когда они поднимались, в этот момент я наступал на веревочку от парфорса – и бабочка невредимой вылетала из огромной пасти. После двадцати – тридцати разов Ромка перестал ловить бабочек.
Стало совсем жарко, когда я вернулся домой. Хозяева лихорадочно убирают сено. Кобыла щиплет траву, а ее жеребенок стоит вплотную к ней с теневой стороны
11 июля.
Второе обозрение
Встал в три утра. Вчерашние гуляки шли с косами. Спешили: день ожидается жаркий. Я вышел в четыре утра по плану моего хозяина. Вчера, выслушав меня, он сказал:
– Это вам было первое обозрение, а завтра другое.
Оказалось, эта же самая речка подходит с другой стороны к самой Александровке, расплываясь здесь в огромное болото. Ходьбы до этого
