Альдонсой (детская Мария Моревна – парижская Варвара Петровна Измалкова), 2) Разлука и пустынножительство, 3) Фацелия – встреча и жизнь с ней.
И все вместе как формирование личности, рождающей сознание.
Коронный день апреля. Все сбросили зимнюю одежду и вышли по-летнему. Земля начала оттаивать.
На сильно разогретых опушках, усыпанных старыми листьями, невидимо исходящий пар в полной тишине всего воздуха создавал вихревые движения. Сухие листья, поднимаясь вверх, кружились в воздухе, как бабочки. И бабочки и зяблики порхали между листьями: не поймешь, где бабочка, где птичка, где лист.
Утром на еще желтой в зимней рубашке паутинно-плесенного цвета озими зеленели только края луж, а к вечеру вся озимь позеленела.
К вечеру леса вдали начали синеть и воздух стал как вуаль, почти как туман. Это пар, поднявшийся за день от земли, начал сгущаться. На тяге дрозды пели особенно выразительно, и я слушал на пне в полном чувстве свою литургию.
Первого вальдшнепа я прозевал, второй прошел стороной, третий свалился далеко, я его долго искал, и когда Норка наконец нашла его, показалась звездочка, и тяга кончилась. Но когда я укладывал ружье в чехол, один еще протянул.
В доме отдыха все собрались в кино. Мне пришлось пройти в грязных сапогах и с вальдшнепом между публикой. Все мне аплодировали, и я подарил нашей художнице два краевых пера вальдшнепа.
Цветы мороза
После вчерашнего дня пришло солнечное утро. Весь лес был одет крупными каплями. Лучи солнца, проходя сквозь насыщенный парами воздух, падали там и тут снопами, и в этом кругу света деревце, убранное каплями, сверкало всеми огнями.
Солнце обнимало темный хвойный лес и теплом своим раскрывало на елях пасмурные тайники, освобождая последние семена из шишек. Слетело одно семечко в такую глубину темного леса, куда горячие лучи солнца еще не дошли. Там от вечернего дождя натекло с деревьев, и собрались лужицы, теперь еще покрытые тонким прозрачным цветистым пухом.
Я смотрел на эти цветы, охваченные солнцем в лесу, и вспомнил прекрасную девушку в нашей столовой. Среди некрасивых лиц она была, как это цветистое зеркальце природы среди темных стволов и корней, скрюченных и узловатых. Личико у нее кругленькое, будто снятое с солнца. Это солнце у человека было так правильно и тонко отделано, как только отделывает в раннем утреннем свете весны мороз свои чудесные зеркала в тайниках темных лесов. В столовой сидит она, заметная отовсюду, и когда встает, то будто лебедь поднимает голову, и чем выше поднимает голову, тем и лебедь становится прекрасней.
Только со страхом смотришь тогда на эту лебедь, превратившуюся в прекрасную девушку. Найдется ли для такой Иван-царевич?
– Как зовут ее? – спросил я вчера.
– Оля, – ответили мне. – Студентка.
Я думал, она в консерватории, или в живописи, или в поэзии…
– Она изучает музыку? – спросил я. Мне ответили:
– Она изучает нефть.
Разговор наш оборвался на этом, а теперь, удивляясь цветисто-ледяному зеркальцу природы в лесу, охваченному солнечным жаром, я почему-то вспомнил Олю, и мне показалось – это она. Еще несколько десятков минут – и от чудесных прежних цветов мороза тут останется вода, а там? Неужели от этой девушки с такими ясными глазами тоже останется одна только нефть?
Но какой чистотой веет в душу от этих цветов мороза!
Жених у Оли очень хороший мальчик, но пониже ее ростом, как будто она лебедь, а он просто гусь. И пока они по-детски любят друг друга, как лебедь и гусь, голова к голове у воды, глядят вниз, все хорошо, но что будет, когда лебедь, желая встряхнуться, развернет вверх свою лебединую шею, подымет свою лебединую грудь, взмахнет лебединььми крыльями и полетит?
Она полетит, и за ней полетит не лебедь, а гусь…
Художницы
Елена еще с прошлого года целится написать мой портрет. Но теперь ее подруга по институту Лариса перед самым носом перехватила ее модель.
– Лариса, – сказал я ей сегодня, – просила меня никому не даваться, пока она не кончит, да и мне самому неприятно служить моделью одновременно двум женщинам.
– Вполне вас понимаю, – ответила она, – я подожду. Но как у нее идут дела с портретом?
– Чудесно, – ответил я, – она очень талантлива.
– Очень, – подтвердила она.
– И что мне удивительно, – сказал я, – она превосходная мать, как она воспитывает своих двух мальчиков, где вы такое видели! Как редко в женщине соединяется служение семье без ущерба искусству и служение искусству без ущерба семье.
– Совершенно непонятное явление, – согласилась Елена.
Я смотрел на нее и дивился, как она, женщина, претендентка на модель, и так искренно подтверждает совершенство своей соперницы. Тогда я опустил свой душевный зонд еще поглубже.
– Признаюсь, – сказал я, – Лариса меня увлекает: она очень интересная женщина.
Елена потупила глаза, чуть-чуть покраснела и ничего не сказала.
И я понял: все. все можно уступить Ларисе: талант, материнство, образование, ум, но женщину – нет! Прекрасная Елена должна быть интересней прекрасной Ларисы.
Чувство любви содержит в себе возможность рождения и роста нового человека, и если у любящих и не родится физическое дитя, все равно мы измеряем любовь по делам их, направленным к счастью нового человека.
В таком понимании любовь называется браком. Скорее всего творчество определяется таким же гармоническим соотношением мужских и женских элементов души человека, как и в браке, и рождением долговременных произведений искусства, и их влиянием на потомство.
Радиола испортилась
За ужином сегодня танцевали западные танцы, и вдруг испортилась радиола. Что делать? Пришел пожилой человек и предложил поиграть в старинные игры: в свои соседи, в колечко, в кошки-мышки.
Хохотали, как дети, с заливом, даже и матери, уложившие спать своих младенцев.
После двенадцати в «умывалке» я сказал молодому человеку:
– Какая скука была смотреть на танцующих западные танцы и слушать весь день радиолу, и какая радость участвовать и даже слушать со стороны это веселье. Так вот предоставьте людям самим…
Он не дал мне договорить и сказал:
– Это будет вразрез!
Когда луч нагревает кору
Перемена в жизни березы с тех пор, как первый яркий и еще холодный предвесенний луч покажет девственную белизну ее коры.
Когда теплый луч нагреет кору и на белую бересту сядет большая сонная черная муха и полетит дальше; когда надутые почки создадут такую шоколадного цвета густоту кроны, что птица сядет и скроется; когда в густоте коричневой на тонких веточках изредка некоторые почки раскроются, как удивленные птички с зелеными крылышками; когда появится сережка, как вилочка о двух и о трех рожках, и когда вдруг в хороший день сережки станут золотыми и вся береза стоит золотая; и когда, наконец, войдешь в березовую рощу и тебя обнимет всего зеленая прозрачная сень, – тогда по жизни одной любимой березки поймешь жизнь всей весны и всего человека в его первой любви, определяющей всю его жизнь.
Кукушка прилетела
День прошел теплый и светлый. На вечерней заре было тихо и холодно. Вальдшнепы не тянули, дрозды не пели, но зато наконец прилетела кукушка, и со всех сторон раздавалось: «Ку-ку!»
Кукушка прилетела – значит, кончилась та неодетая тревожная весна, когда каждая птичка, как у нас молоденькая девушка, вся трепещет, неустанно поворачивая голову в разные стороны с вопросом: «Не там ли, не он ли?» А когда прилетает кукушка, тревога неодетой весны кончается.
Теперь самки тетеревов и многих других птиц будут садиться на яйца, но зато свободные самцы теперь между собой еще пуще будут драться и петь.
Кукушка прилетела – это как у нас девушка вышла замуж, и теперь «ку-ку» – ее девичья жизнь.
Золотой день, заметно зеленеют березы, художник сказал, что золотой день в полном смысле слова бывает у березки только один.
Вчера художник сидел за этюдом от завтрака до обеда, и на глазах его куст оделся – вот какой вышел день!
Девишник
Сегодня березовая свадьба – девишник: ветер поднял золотую пыльцу, и роща стала как в тумане. Я опустил свои вожжи, и мой конь пришел в общество гуляющих во главе с испанцем N.
Помню, на этом самом месте, где мы сидели, лежали и пели в девишнике березовом, я спрятался весной от группы отдыхающих в куст можжевельника в паническом страхе за свое одиночество в лесу.
Теперь же, когда я сам вошел к ним, мне стало так спокойно, так светло и просто на душе, что я стал сам своим хриплым голосом подпевать испанцу и любоваться пучком фиалок в волосах нашей художницы.
Испанец тренькал голосом, подделываясь под гитару, и ни он сам и никто из нас не думал о его трагическом вопросе: почему он, – революционер, перенесший пытки от врагов, с подгоном щепок под ногти, потерявший семью, – не может поехать к себе на родину, в Испанию.
Мы шли в полнейшем равновесии душевных сил человека и обнимали собою природу, и природа ответно обнимала нас. Вечером тоже я присоединился к игре моих врагов, так долго не дававших мне работать, стал играть с ними в детские игры, и враги мои превратились в друзей. И еще мы играли в короли, и милые женщины называли меня «дядей Мишей».
После, ночью, мне вспомнилась вся моя жизнь в борьбе одинокого человека с обществом за свою личность, с последующим признанием: признают тебя – и ты чувствуешь себя победителем. Так и теперь: раз я мог сегодня в майский день подпевать гуляющим – это моя победа, а когда в ужасе притаился от них в кусту можжевельника – это была моя борьба за себя.
Отдыхающие медленно, как сонные, бродят по зеленеющему лесу, и я слышал сегодня – один сказал другому: «Наконец-то, кажется, я начинаю приходить в себя».
Мне хотелось спросить его: «А где же ты был до сих пор?» И, подумав, ответил за него: «Я был до сих пор в распоряжении чужой воли».
Так, наверное, потому мы и радуемся, попадая в природу, что тут мы приходим в себя.
Гамлет
Сидел я в кресле, глубоко погруженный в свои мысли, и вдруг вижу, наискось через свое окно, кухню. Стоит в белом повар над кастрюлей, чикает ножом по яйцу, подносит его, нюхает, выливает в кастрюлю. И третье точно так быстро от носа к кастрюле, и четвертое, и пятое.
Вдруг, понюхав какое-то, чуть не двадцатое яйцо, он останавливается, наверное, лить яйцо или не лить, как Гамлет думает: быть или не быть? Понюхав еще третий раз, он решает: быть!
И тухлое яйцо выливает в кастрюлю.
Старушка одинокая, домик разваливается, некому помочь, великий безучастный мир, и одна-единственная старушка, никому не нужная, годами за семьдесят. Приходит старик, ему тоже за семьдесят, и никого родных.
Уговорили их жить вместе. Все повеселели, радость пришла: человек с человеком встретились.
