Ей теперь три с половиной месяца.
Вчера хозяин Жальки привез ее родословную, и, поговорив с ним, я почувствовал настоящую свободу, живущую в душе охотника. Так что никогда не надо мне от нее отвертываться: из охоты (свободы) вытекли все мои душевные слова.
Вагнер
В консерватории слушали Мравинского: Брамс, Первая симфония и Вагнер. Тридцать лет не слышанный «Тангейзер» открыл мне широкие горизонты жизни, и в то же время я, русский Михаил, был у себя: как будто это я сам и шел с пилигримами и бунтовал за радость жизни на горе Венеры.
Так что выходило ясно, как день: я недаром отдал юность свою Вагнеру.
Вечером будем Новый год встречать, ожидая лучшего. Так и вся Россия, – она учится ждать, и в этом содержится ее мудрость, надежда, вера, любовь. Это ожидание лучшего, накопляясь, разбивает границу, определяемую смертью.
Мы ожидаем в терпении, чтобы каждому из нас открылся бы большой простор для творчества жизни и, независимо от нас, всем явился бы ясный путь навсегда для мира во всем мире.
1950 год
Повесть моя зарастает, и я думаю, не больше ли всякой повести эти записи о жизни, как я их веду?
Пульс жизни
Не могу справиться с собой, когда, бывает, подкатывает под самое сердце радость ни с того ни с сего. Да ведь как подкатывает! Тут и воздуху радуешься, и что где-то невидимые птички веселые поют, и что из толчеи людской какие-то глаза показались.
И даже если и нет ничего и не к чему придраться моей радости из-под сердца, то радуешься просто тому, что живешь.
Там, в глубокой тишине, слышишь движение крови своей: пульс жизни. И когда это поймешь, вдруг спохватишься: погляди, рядом с тобой страдает твой друг!
И тогда бросишься искать путей: как бы эту радость жизни людям отдать.
Утверждение жизни
«Ты» – это значит, что я должен для тебя что-то сделать. «Ты» в отношении «Я» – это действие, это значит: я положу душу за друга. И еще это значит утверждение жизни здесь, на земле.
Наговорил столько лишнего, что после на улице стонал. И все – от чудовищного одиночества в среде писателей. Говоришь лишнее и этим мучаешься при наличии особой среды, похожей на воду, каждый камешек вода принимает как бы с улыбкой, и каждый в ней тонет. Волнует именно, что тонешь сам, а ей (среде-воде) хоть бы что!
Завтра мне будет семьдесят семь лет, между тем как с малолетства среди братьев своих, да и вообще, я был слабеньким и оттого остерегался всегда сорить жизнью.
Вот благодаря этому я вошел в дело жизненного порядка. И теперь понимаю, что не самое здоровье дает долголетие, а правильное расходование его («режим»). Но, конечно, сам режим должен быть слугой жизни, входить в поведение, как входит метр в ритм.
Упорядочение поведения таит в себе готовность прыжка, подобного тому как делает это молодая ласточка, бросаясь впервые из гнезда своего для полета.
Проходящие годы
Ясно, умеренный мороз, определяется с каждым днем больше и больше весна света. Провел вчера мирно день своего рождения и определил окончательно поворот моего сознания о проходящих днях и годах. Пусть их проходят! Раньше я этого боялся, а теперь горжусь своими годами: подумайте, семьдесят семь, а я ничего: и хожу и пишу. А дальше ведь, если будет здоровье, с каждым годом новая прибавка, новое сознание своих больших лет, своего достоинства.
Вот уж никогда-то не думал, что прибавке лет буду радоваться, что в конце концов годами возьму свою долю жизни!
Прошел по Якиманке и заглянул во двор дома сорок два, где в сарае столько лет стоял мой автомобиль. Было что-то в моем многолетнем увлечении автомобилем большее, чем заслуживает от человека вещь. Мне хотелось одно время найти в моей машине особенности, каких нет в других машинах, но, когда я приехал на большой завод, где машины, подобные моей, беспрерывно сходили с конвейера, я понял, что «особенность» в машине есть не личное качество, как у человека, а порок.
Несмотря на это поражение в поисках личности в машине, я все-таки тратил массу времени, чтобы ходить без шофера за своей машиной и самому ездить на ней. Только прошлый год я догадался бросить машину и ездить просто на такси. Такая обуза свалилась с меня, и как приятно до сих пор чувствовать свою жизнь без машины!
А жизнь? Если с годами придет время и я почувствую, что пора бы расставаться с этой своей машиной?
Это, мне кажется, хорошо, и это просто счастье дожить до того, что с жизнью станет не жалко расстаться.
Больше жизни
Но вот странность: жизни не жалко, но если я представлю себе, что придет когда-нибудь время и я брошу перо, то мне кажется это невозможным и недостойной себя жизнь без охоты писать. Мне кажется, эта охота моя больше жизни…
Сказочка о святом Франциске
Согнувшись в три погибели, добрые люди в тяжелых мешках несли в райский сад свое добро. Только один бедный Франциск пришел без добра и держал в руках букет с незабудками. Увидав его, Великий Садовник спросил:
– Франциск, где ты взял эти цветы?
– Добрые люди, – ответил Франциск, – несли в райский сад свое добро, из мешков у них кое-что выпадало, и там, где ложилось на землю удобрение, вырастали незабудки, и я их собирал.
– Так зачем же они, – воскликнул Великий Садовник, – тащат свое добро в рай, если на земле на нем вырастают цветы?
После того, усердием Франциска, все принесенное в райский сад добро выпало на землю благодатными дождями, и земля покрылась цветами.
Вот моя сказочка, и поверьте, так и будет, и желаю вам до этого счастья в цветах дожить. Но увы! Мне семьдесят семь лет, и до тех благодатных дождей и цветов не дожить мне. А если доживу – приходите тогда, и я вам отточу свою сказочку до физической силы.
77!
Борюсь с наступающей хворью. Чувствую все свои 77.
Сочиняя героя рассказа «Пенициллин», дал ему свой возраст – 77 лет и ужаснулся: неужели же мне 77!
Бывает так, что для себя кажется, будто жизнь идет не по-настоящему, а показать хочется так, будто вот у меня-то и есть настоящая образцовая жизнь. Мало-помалу так можно всех вокруг приучить к своему образцовому порядку, и ему будут подражать и выставлять примером.
Тогда, случается, приходит действительно настоящее глубокое чувство, и весь образцовый порядок разлетается.
Две капли
Было во время дождя: катились навстречу друг другу по телеграфной проволоке две капли. Они бы встретились и одной большой каплей упали на землю, но какая-то птица, пролетая, задела проволоку, и капля упала на землю до встречи друг с другом.
Вот и все о каплях, и их судьба для нас исчезает в сырой земле. Но по себе мы, люди, знаем, что нарушенное движение двух навстречу друг другу и там, в этой темной земле, продолжается.
И так много волнующих книг написано о возможности встречи двух стремящихся одно к другому существ, что довольно бегущих по проволоке двух дождевых капель, чтобы заняться новой возможностью встреч в судьбе человеческой.
В толпе
На улице Горького с утра капель о нижний лед бьет, как будто вдали цепами молотят. Из толпы, залитой светом, выглянул старичок с окурком в зубах, он глянул на всех так из себя, будто знал тайну сокровенную каждого и этому слегка улыбался. Когда его глаза встретились с моими, я не отвел своих глаз, как другие, а скорее нажал сам на его взгляд, и он, заметив мое особенное внимание, подмигнул мне и быстрым движением щеки выплюнул свой окурок.
После того я пошел вперед, будто перенял у старика его способ отгадывать у людей их сокровенное, и тоже стал улыбаться: так оно было просто, это сокровенное, и так люди были смешны своим важным видом и заботами о том, чтобы укрыть от других свое невозможно простое.
Мой реализм
«Реализм», которым занимаюсь я, есть видение души человека в образах природы. Такой душевный процесс совершается у всякого человека, вот почему меня и понимают, как понимают басни Крылова.
В основе этого процесса видения человека сквозь природу лежит, например, переживание на могиле близкого человека: первая трава на могиле, цветы и соответствующие им заплачки (озера, деревья, птицы, «заюшки-горностаюшки»).
В окошко души
Серые нависшие дни без ночных морозов. Бывало, в такие дни тянет в природу с упреком за то, что сидишь, не действуешь, пропускаешь проходить этим дням без себя в природе. А теперь все эти дни я вижу в окошко души своей, и вот уже не знаю, что это такое: то ли это окошко открылось, то ли старость пришла.
Но только если это старость и в старости так и дальше будут открываться окошки, то и слава богу, и еще какая слава! за такую счастливую старость.
Вчерашний день прошел, как будто меня варили и вытапливали из меня Москву, а я все пил, пил от жажды. Мы застряли и побуксовали немного, и благополучно доехали до самого дома.
Вечер на тяге был глубокий, задумчивый, тихий и очень теплый. Я почувствовал ту большую радость жизни, когда все, кто мучится «здесь» и радуется жизни «там», ясно кажутся перестраховщиками нашей простой земной жизни: им в глубине души так страшно ставить карту своей жизни на «здесь», что они отказываются от «здесь», чтобы надеяться на жизнь «там».
А мне верилось в этот вечер, что, напротив, вот именно и бессмертие, с каким рождается ребенок, и редкое мудрое долголетие, с каким умирает проживший правильно жизнь человек, и все такое прекрасное здесь отравляется каким-то обобщением, каким-то логическим процессом мышления и религиозных догадок, обнимаемых общим словом там.
Рассматривал негатив Клюева, снятый мною у него в комнате. На негативе видна развернутая книга старинная, на ней рука, еще видна борода и намеком облик самого Клюева.
Теперь стали записывать голос, и через сто лет нас будут видеть, слышать, и вот все это от нас останется людям, только нас самих все-таки не будет.
Так что все, на что мы истратились: скажем, Шаляпин пел, Пришвин писал, Уланова танцевала, все это наше так и останется, а мы сами… но что это «сам»? Это все, что мы не могли людям раскрыть.
Закончил рассказ «Бабочки», и мне сказали в редакции, что рассказ хороший, но что старика из кулаков нужно больше опорочить, а женщину сделать более сознательной. Поправить, конечно, ничего не стоит, но это теперь уже входит в привычку, рука набилась и может вредить радости творчества.
Вот почему я, пожалуй, рассказ не буду печатать: пусть он лежит себе как фонд, а месяца через два-три я прочитаю и поправлю уже от себя.
Причесывание произведений литературных вошло
