ищет выхода и образует талант, создающий новую природу.
Может быть, затем и существует на земле человек, чтобы данную дикую природу, обреченную на звериную борьбу за существование, переделать на человеческую в единстве закона и милости.
И, может быть, тоска человека по какой-то чудесной природе и есть начало мук его возрождения им новой милостивой и прекрасной природы? И, может быть, эти муки возрождения и радость явления в мир небывалого мы называем искусством?
Всегда радуюсь, когда, сообразив, сколько дней в месяце, узнаю, что этот месяц со днем. Этот лишний день дается человеку во свидетельство таящейся в нем радости жизни.
Радость жизни заманивает нас в глубину свою, как охотника заманивает удаляющийся зверь или птица. Заманит эта свобода в глубину, а потом по необходимости выбирайся!
Первым моим охотничьим ружьем была шибалка: так назывался у нас кривой сук, вроде бумеранга.
Однажды этой шибалкой я подбил молодого вялого галчонка, и он попал мне в руки. Он был в таком состоянии, что какое положение ни придать ему – в таком он и остается. Это меня смутило потому, что было против всякого охотничьего естества, в котором одно живое существо убегает, а другое его догоняет. Что тут делать? Я взял галчонка и посадил его на сук липы. После обеда посмотрел – сидит! После чая посмотрел – сидит! После ужина – сидит! Вероятно, я очень мучился за галчонка той ночью, если через всю свою жизнь, как через тысячу лет, пронес это воспоминание. Утром встал, поглядел туда – галчонок лежит на земле мертвый.
Я со слезами вырыл ямку и похоронил галчонка, но охотиться не перестал и до сих пор охочусь, больше сочувствуя всякой симпатичной живой твари, чем тем, кто сам не охотится, но охотно кушает дичь в жареном виде.
И всю-то, всю-то жизнь я как охотник слышу от этих лицемерных людей одни и те же слова: «Как вам не стыдно охотиться, убивать!» И всю жизнь я отвечаю одни и те же слова: «Как вам не стыдно есть то, что для вас убивают?»
Дело в том, что моралисты обыкновенно не обладают охотничьим чувством, и я знаю из них только одного Льва Толстого, который как моралист проповедовал вегетарианство, а как охотник бил зайцев до старости.
Может быть, не только культура, но и сознание человеческое коренится в переходе пассивного страдания в активное. Может быть, и власть в существе своем происходит на почве активного страдания.
Моя подруга ответила на мою мысль:
– Переносить страдание, просто страдать – это, может быть, даже и сладко. А страдать активно, действовать, брать власть в борьбе со злом – вот это настоящее.
Вечерняя заря
Вечерняя заря разгоралась, солнце освещало уже только верхушки деревьев, внизу быстро темнело, и готовая, полная, еще бледная луна приготовилась сменить солнечный свет.
Вот и погас на самом высоком пальчике самого высокого дерева солнечный луч.
– Чуть-чуть не кончил, – сказал он.
– Что же вы теперь будете делать? – спросили мы.
– Ничего, – ответил он, – придется ждать солнечного вечера: нужно одно только мгновенье.
– Но такое мгновенье в природе не повторяется: пришло и ушло.
– Конечно, не повторяется, но приходит подобное, я вспомню неповторимое и его удержу.
– Разве так можно?
– А как же! На что же бы тогда человеку и быть человеком, если бы у него не было памяти о неповторимом мгновении.
Есть материализм потребительский: человек потребляет материю для своего счастья. И есть материализм, когда дух человеческий, как бы страшась своей свободы, хватается за материю, как утопающий хватается за соломинку.
Тогда в этом стремлении удержаться все предметы, охватываемые духом, становятся такими, как будто ты сам только что родился и увидел их первым глазом.
Вот таким первым глазом Гоголь смотрел на вещи и так создавал свой реализм, похожий на луч рентгена, проникающий сквозь твердые вещи.
Природа может обойтись и без культуры. Родился Шаляпин – артист по природе, с таким голосом, и пользуется для своих высоких целей культурой, как автомобилем.
Так бывает в природе. Но культура без природы быстро выдыхается. В этом смысле природа науку одолевает.
Рожь подымается, ударил перепел. Боже мой! Это ведь тот самый, какой мне в детстве в Хрущеве кричал: у них же нет нашего «я» или «ты», – у них перепел весь един.
Семьдесят лет все «пить-полоть!».
Как Бунин любил крик перепела! Он восхищался всегда моим рассказом о перепелах. Ремизов, бывало, по телефону всегда начинал со мной разговор перепелиным сигналом: «пить-полоть».
Шаляпин так искренно, по-детски, улыбался, когда я рассказывал о перепелах, и Максим Горький… Сколько нас прошло, а он и сейчас все живет и бьет во ржи: «пить-полоть».
Мы поодиночке прошли, а он не один, он един – весь перепел, в себе самом и для всех нас проходящих.
И думаешь, слушая: вот бы и нам тоже так; нет нас проходящих – Горький, Шаляпин, Бунин, тот, другой, третий, а все это – один бессмертный человек с разными песнями.
Нас, стариков, разделяет от молодых завеса прошлого, которая так висит, как бывает кисейная занавеска в комнате.
От нас изнутри к ним наружу видно, а от них к нам в комнату ничего видеть нельзя.
Тагор и Шаляпин
Тагор – это дитя индусской древней культуры, Шаляпин – дитя русской природы.
Шаляпин – как водопад, Тагор – как вечерний луч, позабытый солнцем на вершине высокого дерева.
Большой хозяин, если увидит непорядок и в чужом хозяйстве, вступается: у него духу хватает и на чужое, а хозяин мелкий думает только о себе: на чужое у него духу не хватает.
Искусство наше словесное, живопись, зодчество, скульптура и все другие являются в мелкой жизни маяками, светом большого единого духа.
Между людьми жить, как между волнами плыть. Только волнам лодку надо ставить вразрез, а с людьми, чтобы и им и тебе ветер взад дул.
Композитор слышит какие-то звуки, расстанавливает их в порядке на бумаге, обозначая крючками, и с трепетом передает исполнителю. И вот эту музыку мы слышим с волнением, узнавая в своей собственной душе друга своего, композитора. Так и книги пишутся, и картины, и дворцы строятся, и возникают богоподобные фигуры.
Все такое начинается тем, что одинокая душа ищет своего друга в целом, переполняется желанием, как грудь матери молоком, и на желание приходит…[3]
Моя спутница
Пробовал войти в работу, раскрывая себе свою вечную спутницу-мысль: «Надо и хочется».
Начинается все на свете с того, что самому хочется. На горе навис снег, и ему, конечно, хочется упасть. Одуванчик ждет ветра, и ему хочется разлететься в зонтики. Мальчику хочется… Так все на свете начинается с того, что хочется.
Но только свалился снег с вершины горы, и прощай «хочется»: снег собрался в огромную массу, и лавина летит, как ей надо лететь. И одуванчик по ветру летит, куда ему надо лететь, и мальчику захотелось уйти – пошел, и теперь больше нет ему своей воли: ему надо уйти.
Если человек поднимается – ему это хочется. Но ему надо поднять с собой и то, что называется природой (землей): ему надо быть внимательным для этого и милостивым.
Таково самое широкое понимание отношения «хочется» и «надо».
Скребет что-то возле души. И от этого душа скорбит. Или это душа скорбит и оттого по телу скребет? По-моему, и так бывало, и так.
Случалось не раз, вдруг нечаянная радость придет – какое-нибудь письмо с предложением издать книгу. И как только скорбь с души сошла, по телу перестало скрести.
Это калеки, наверно, говорили в древности, что в здоровом теле здоровая душа, но у меня лично чаще бывает наоборот: в здоровой душе – здоровое тело. Бывает, напишу что-нибудь – и прямо прыгать хочется.
Но и то древнее тоже верно. И, пожалуй, если вспомнить знакомых людей, то можно их распределить по шкале: на одном конце душа, на другом тело. Одни люди раскачиваются от души к телу, другие от тела к душе.
Есть такие травки-метелочки, их как только увидишь, так сама рука, приученная к этому с детства, сдергивает метелочку с загадом: курочка выйдет или петушок?
Совсем маленький мальчик удивляется, а тот, кто постарше, кто учит и лукавит уже, тот знает секрет: если, сдергивая метелочку, прищипнуть кончик – выйдет хвостик – значит, петушок, а если сдернуть до конца – курочка.
Самое трудное
Самое трудное в борьбе за первенство – борьба со своей индивидуальностью: ее надо побороть так, чтобы люди на нее не обращали никакого внимания и видели одно только дело.
Так и наши большие революционеры, как бы даже стыдясь своей индивидуальности, показывались только в делах.
Мысли охотника
Утром в лесу видел: молодая белка спирально спускалась по дереву, а на другом дереве еще две, и там дальше вверху, и на самой высоте тоже листва шевелилась. Я замер на месте – и одна маленькая, задрав хвостик, как большая, чувствуя мою близость, замерла.
«Вот, – подумал я, – пришел бы охотник и грохнул. Ведь это ужас!» Но только я-то ведь сам охотник и могу себе ясно представить, что охотнику можно и нужно греметь и стрелять и что это ничуть не мешает ему тоже в неохотничье время располагаться для мирного поэтического наблюдения зверьков.
Так вот и у нас в литературной среде: громыхают они – и пусть! Незаметно, потихоньку надо от них отойти, авось придет время – и им тоже захочется пописать, и тогда они тоже бросят громыхать и стрелять.
Небывалое
Человек – это мастер культурной формы вещей. На низшей ступени лестницы этих мастеров стоят те, кто ничего не вносит своего, а возвращает талант свой в том виде, в каком он его получил. На высших ступенях располагаются те, кто всю душу свою вкладывают в творчество небывалого.
Мы не можем сказать, как в слитой воде ее молекулы – все ли одинаковы или, может быть, тоже отличаются между собой.
Мы берем такие сложные формы, как дождевые капли, и видим, что они, образуя силы воды, просто сливаются, а люди, как мы замечаем, под давлением жизненных обстоятельств не сливаются, а, напротив, каждый, имея со всеми общую цель, начинает борьбу за свое первенство.
Мы считаем безоговорочно человека «царем» природы, может быть, только потому, что человек нам ближе и доступнее для наблюдения, что человека мы можем понимать по себе, а природа «в себе» нам недоступна. И, приспособляя богатство природы в пользу себе, еще не известно, господствуем ли мы над природой или, напротив, природа заставляет нас подчиняться своим законам.
Человек в природе
В лесу навстречу моему глазу на невидимой паутине висели уголком две хвоинки. Паутина спускалась от самого верха высокой сосны, и хвоинки служили подвеском. Я потянул хвоинку вниз на вершок, отпустил – и
