обычном месте.
Склонила голову на один бок, потом на другой и, пока часы били одиннадцать, определила место довольно точно и легла на диван против часов, как будто в ожидании, когда часы ударят двенадцать.
Вот они и ударили. Жулька нос в часы, языком разведала, нашла молоточек, лизнула и, еще бы немного – пустила в ход зубы и часы полетели бы. Но, слушая во сне бой часов, я вдруг вспомнил все. И, наверно, так на десятом ударе спас часы.
Мечта Жульки
Жулька сначала идет по следу, а когда потеряет, ведет по мечте. И все поле переходит в мечте.
Метель в поле страшная, наст, однако, в лесу от собаки не проваливается. Сквозь метель Жулька увидела летящую птичку и со всех ног во все тяжкие бросилась за ней по насту. Она догнала, схватила, но это не птичка, а старый сухой дубовый лист. Но ничего! Вот другой летит, и собака уже не бежит за ним.
Так и мы тоже за мечтой своей, как за птичкой, а потом научаемся тоже мечтой своей управлять и свою птичку не смешивать с каким-нибудь сухим листиком.
Я болен
Встав поутру, напился кофею, и уж это самое последнее, если дошло у меня до того: с утра стал раскладывать пасьянс.
А Жулька ушла па балкон. Глядела, глядела Жулька через балюстраду, и, наверное, ей стало так же скучно, как мне. Она высунула голову ко мне в комнату, долго глядела н, поняв, что у меня еще хуже, чем там, вернулась на балкон.
Под дождем
С трех утра шел окладной дождь, и пришло серое утро, п вот моросит дождь, хотя и не теплый. Жульке надо выйти до ветру, просится, стонет, очень надо! Выпускаю. Она стоит на пороге и не хочет спускаться, попадать под дождь.
Однако стоит она по двум причинам: и что дождь, и что видит ворону на огороде. Знаю, что стоять по вороне она будет, пока та не поднимется иа крыло, а как поднимется – побежит, – по ворона бежать ей разрешается. Так чего же лучше! Я поднимаю ворону на крыло, и Жулька мчится теперь, на дождь не обращая никакого внимания: Жульке теперь не дождь, а самая хорошая погода.
А разве мы тоже не так? Все неловко, все не хочется, всего боишься, а как коснется души – так все это и забыл.
Норка и Жулька
Норка до того ревнует меня к Жульке, что когда я позову к себе Жульку – бежит с большой быстротой, а Жулька, само собой, ревнует Норку и тоже спешит, если я позову Норку.
Теперь у них так и пошло:
– Норка! – кричу я.
Появляется Жулька.
– Жулька! Появляется Норка.
Утром рано я встаю и ухожу пить чай. Жулька встает вместе со мной и во время чая кладет голову мне на колени. Для нее отрезаю ломоть хлеба, делю на четыре кусочка и через промежуток времени даю ей по кусочку черного хлеба.
Сам я мажу свой хлеб маслом. И когда даю Жульке сухой хлеб, она отвертывается, и это у нее значит: «Помажь». Тогда сухим ножом с остатком запаха масла провожу по хлебу и говорю: «Ладно, помажу». После этого она ест очень охотно.
То же, если ей не помажешь, а прямо положишь на пол, через минуту она и так съест.
Понимаю, что она вовсе не отказывается, когда ей даешь сухой хлеб, а по-своему просит: «Помажь». И когда потрешь хлеб ножом с запахом масла – это не значит, что она обманывается, нет. Она просто хочет сказать: «Спасибо и за это, хозяин».
Волшебная нить
Жулька в лесу бегает на невидимой нити, протянутой к хозяину – человеку. Чуть только теряет нить – ее охватывает безумный страх бесчеловечной пустыни. Нить волшебная все наполняет человеком в лесу: все от человека, все хозяйское. П. С. вышел из машины и уступил мне место.
– Давайте мне Жульку! – сказал он. – Я пойду пешком с собаками.
Он взял Жульку за ошейник, а я обошел машину и сел с другой стороны незаметно для Жульки. Машина укатила, и тут Жулька схватилась меня. После П. С. рассказывал: она вырвалась и бросилась искать меня по всем местам нашей прогулки и, обнюхав все старые следы, неизменно возвращалась к последнему следу, где ее бог внезапно исчез и стал невидимым. А в этом-то, конечно, и есть вся радость собачья и все ее преимущества перед человеком, что бога она чует и видит.
Знаю, конечно, я не бог, но моя собака понимает меня как бога, и должен признаться, что мне это приятно, и я веду себя с нею совершенно так же, как если бы я был действительно бог всемогущий, всеведущий и вездесущий.
Она долго бегала и выла. Только после долгой борьбы она смирилась и пошла рядом с П. С. Но когда стали подходить к дому, она начала веселеть: видимо, она допускала, что это в божьей власти вдруг исчезнуть и вернуться домой. А может быть, ни о чем таком она не думала, а понимала просто, что не может быть дома без хозяина.
И оказалось, это правда: хозяин ее встретил на пороге.
Жулька и кот
Жулька не может отвыкнуть, чтобы при всем своем уважении к Ваське за ним не погоняться по комнатам. Он залезает на шкаф, а она замирает и часами глядит на него в положении стойки. Наконец она устает, глаза мутнеют и устремляются куда-нибудь на муху.
Вот тогда только Васька начинает оживать. Он много терпеливее и настойчивее собаки. Как только Жулька на муху, кот спускается пониже и, вытянув лапку, граци-ознейшим в мире и самым кокетливым образом дает своими бархатными пальчиками с острейшими коготками Жульке по морде.
После того он даже и не пытается бежать, а, обратив на себя внимание Жульки, делает перед носом у нее знаменитую фигуру: спина кренделем, глаза становятся мутно-злыми, уши заглажены, усы трясутся, изо рта шип.
Если же Жулька, не пугаясь страшным видом кота, все-таки сунется, то он дает ей лапой по-настоящему, сам же вдруг прыгнет через нее в коридор и пустится, а она за ним и настигает его на верху уже книжного шкафа, и тут начинается повторение той же игры.
Робик
Щенка назвали Робик. Он уже начинает играть с хвостом матери – Жульки. Сегодня утром я дал Жульке кусок хлеба, а Робик был занят хвостом. Поняв, что мать не свободна, он принялся ее сосать. А когда насытился, то заинтересовался, чем это она занята и так долго? Когда же он приблизился к ее носу, она зарычала. И человеческий смысл ее рыка был такой: «Хочешь играть – играй с хвостом, сосать – соси! Но куска моего не смей трогать, ты не дорос».
Двойная стоика
Как-то не нравятся мне условия работы художников: прикованы в упор к модели и ходят в лесу непременно с ящикахми. То ли дело у нас: в кармане только маленькая книжечка и огрызок карандаша, а душа свободно вертится во все стороны, собирается, набирается, улетает, все покидает, возвращается с удивлением: пока я блуждал – все стало по-другому!
Чудесно наше искусство слова, и нет ничего, по-моему, прекраснее, как работать в лесу, где-нибудь сидя на пне. Теперь у меня в лесу уже многие пни насижены, и собака моя Жулька, добежав впереди меня до знакомого пня, останавливается и ждет, и я ее понимаю: «Дальше пойдем, – спрашивает она меня, – или тут будем писать?»
– Будем писать! – сказал я в этот раз.
И устроился.
А Жулька ложится у моих ног и непременно так, чтобы чувствовать ногу мою, как делаем мы на вокзалах в ожидании поезда: чувствуем ногой чемодан, чтобы его не украли.
Над головой моей зяблик раскатывается. Когда я хочу передохнуть от работы или углубиться в чувство мысли своей, то кладу книжку в карман и смотрю на зяблика. Заметив, что я бросил писать, поднимаю голову и гляжу неподвижно на птицу, Жулька тоже встает и глядит на зяблика. Она по-своему думает, что я стойку делаю, и немедленно сама вытягивается, подбирается и замирает: хвост прямой, нога поджата.
По себе чувствую, что Жулька тоже поэт и тоже мечтает вместе со мной, а то зачем бы ей так долго стоять неподвижно и пристально глядеть на зяблика: он высоко на дереве, и все равно ей его не поймать. Значит, она мечтает точно так же, как и я, о том же самом зяблике. Только я мечтаю о том, как бы мне стать таким же свободным, как птичка. А Жулька, по своей необразованности, мечтает, как бы этого зяблика поймать, а может быть, даже и съесть.
Как поссорились кошка с собакой
Был вот тоже такой день, как сейчас. В марте месяце свет обнял всю Москву, и у нас на полу в комнате тоже вот такое светлое горячее пятно.
Принесли к нам щенка спаниеля, величиной со среднюю крысу.
Домна Ивановна, кошка наша, на шкафу стала готовиться к прыжку. Ей, конечно, было немного непонятно: крыса настоящая, но люди около нее, и как будто от этого тоже и не крыса.
А мы посадили щенка на пол и стали думать, как бы его назвать: сидит и сидит на месте, неуклюжий такой…
– Давайте Мишкой назовем, – сказала жена. – Мишка, давай походим!
Погладили его, и он встал на четыре ноги, наметился и прямо-прямо пошел. Домна Ивановна вся собралась на прыжке и повела глазом за ним.
– Смотри это у меня! – погрозил я ей.
– Смотри за кошкой, – сказала жена, – как бы она его не того!
– Ни его, ни того, – ответил я, – не знаешь ты спаниелей.
А Мишка дошел до светлого пятна на полу, осветил себе головенку, и в тепле остановился, и никуда не хотел больше идти.
Чтобы развлечь его, я принес из кухни кость и положил ему под нос. Мишка нос свой отвел от кости и еще поудобнее замер в тепле.
А Домна Ивановна, увидев кость, сообразила: «Какая же это крыса!» И, заметив, что Мишка отвел нос от кости, прыгнула со шкафа на пол и стала тихонько подбираться, чтобы стащить ненужную щенку кость. Она отчасти была и права: согласно собачьим и кошачьим законам, у них если есть собственность, то надо ее беречь, а если отвернулся, – значит, и право на нее потерял.
Но Мишка не от собственности отвернулся: он хорошо помнил про кость. Он отвернулся к этому чудесному свету мартовского солнца над Москвой. Может быть, Мишка был тоже немного по-своему поэтом и горячий луч солнца на носу ему был дороже, чем вкусная кость.
И, значит же, твердо держал он в душе свои права на
