– не идет, и возвращает хозяину – «чутья нет». И собаку стреляют. Егерю иначе и нельзя, ему надо десять собак натаскать, и если возиться все лето с одной – сколько же надо взять за это денег? Я же не хозяину собаку натаскиваю, я – себе, и я хочу сделать себе не просто собаку, а друга. Конечно, говорят иногда, что и машина есть друг человека, я же не в этом одном вижу друга, что он мне полезен. Я люблю с собакой разговаривать: на работе – собака мне товарищ, а дома и в отдыхе – друг. Но все-таки плохая выходит дружба, если на работе такой товарищ тебе на каждом шагу изменяет и сводит с ума.
Моя Идея
Трагедия в том, что человек ищет себе друга, и это действительно друг, а в деле потому и особенная ревность, что столкновение высокого идейного друга с плохим товарищем. События в натаске подводят егеря к необходимости застрелить собаку. Спасает ее мать, которую егерь вспоминает (или она показывается) в последнюю минуту. Что-нибудь подвести такое.
Если бы убил, то съела бы собака, а теперь егерь собаку съел и получил друга. Вот откуда и пошло теперь, когда говорят: «он на своем деле собаку съел». Это значит в точности: «съесть собаку и сотворить себе друга».
На Михалевском болоте сегодня паслись три журавля. Роса была совсем седая, как в сентябре, по осоке пауки развесили свои гамаки. Масса маленьких золотистых стрекоз. Потыкушки пропадают.
Река Вытравка. Вот река Дубна местами раскидывается огромными болотами, но все-таки это река настоящая, местами течет в крутых мелких берегах, и хотя не широка, но глубина в крутых берегах у нее непомерная, и после всего вливается в Волгу, – это река! А то называется тоже рекой Вытравка, которая впадает в Дубну, вот эта река во всем своем течении столь ничтожна, что почти и невидима среди огромных порожденных ею болот, а различима только от болот по более темному цвету травы по ней, и переходишь ее точно так же, как и болото, качаясь, вот-вот, думаешь, провалишься, а перейдешь: никто никогда не проваливался. Сколь ничтожна эта река, можно видеть в тех местах, где она течет в сухих берегах, до того ничтожна, что из-под нее произрастают не только водяные растения, а и обыкновенные травы, конский щавель, зонтики, – верно, за это и название свое получила Вытравка, значит, вся в травке. Но вот остров среди болот – деревня Александрово со своими хорошими нолями; стоишь тут на высоком месте и видишь вокруг нее все болота, местами шириной в версту, а то и больше, и когда подумаешь, что все эти болота наделала ничтожная Вытравка, кружится голова, теряясь в сроках земли: сколько времени нужно было сочиться ничтожной струе, чтобы заболотить такое пространство?
От нечего делать в жару нарисовал на двух листах бекасов и приготовил два патрона десятого номера с целью проверить заряд, а также начать обстрел Ромки. Но с поля возили клевер, и мне показалось неудобным сегодня стрелять. Дома хотел попробовать в комнате стрелять пистонами. Вид ружья почему-то смутил Ромку (не помню из его детства похожего случая испуга от ружья, но очень возможно, что дети набедокурили), а когда я выстрелил, бросился под лавку и сам не свой дрожал. Я дал ему баранку (любимейшую) – не прикоснулся. С большим трудом я уговорил его съесть, а потом принялся стрелять.
Он забился опять под лавку и там лежал до семи вечера, когда я стал собираться на болото. Он вылез, как только я стал пристегивать к поясу плеть, и заметался по комнате от радости. Я хотел окончательно его успокоить и дал баранку, но как только он увидел баранку, то сейчас же бросился под лавку: баранка ему напомнила ружье. Вот еще возня-то предстоит!
Работа по бекасам в семь-восемь вечера на бекасином болоте. Мокрое без кочек болото с ярко-зеленой тонкой и нежной осокой – самое лучшее для натаски болото, во-первых, потому что водянистое место само по себе предопределяет тихий ход собаки, во-вторых, на воде при низкой траве, конечно, легче причуять.
И вот Ромка вдруг остановился, повел в воздухе носом и стал окончательно. Потом шагах в пяти от него вылетел старый бекас и переместился глубже в болото. Вот наконец, наконец-то я дождался первой настоящей стойки по бекасу. Очень обрадовался и, конечно, очень обласкал Ромку. Он же, очевидно, запомнил, куда сел бекас, отправился прямо туда, и чем дальше, тем скорей. Свисток не помог, он, шлепая, полетел, стурил. На обратном пути стурил молодого бекаса, который мотнул через кусты на середину, и другого молодого, пересевшего недалеко в болото у маленького кустика.
Я основательно наказал Ромку, взял на сворку и стал очень осторожно, уговаривая, оглаживая, подводить. Все мои усилия были напрасны, бекаса Ромка не причуял, он вылетел и пересел недалеко. Я опять стал подводить тем же способом, уговаривая, оглаживая, и чтобы вышло естественнее, под самый конец пустил на самостоятельный розыск. Опять ничего не вышло, и опять бекас пересел в замеченное мной место. Я опять повел и спустил еще на большем расстоянии, чем в предыдущий раз. Потом с замирающим сердцем стал руководить тихим поиском; вправо прошли – нет, влево повернул – нет, опять вправо подальше, и тут Ромка что-то почуял и стал, и стоял, а я говорил: «Тубо». Он сделал шаг вперед, и бекас вылетел сзади него. Считаю сегодняшний день великим, и стойки добился, и поиск стал много осмотрительней.
20 июля.
Со дня моего приезда установилась погода ровно жаркая: день в день как в зеркало смотрятся.
Работа по бекасам на большом болоте от пяти-шести утра.
Потянул с края болота к вчерашним кустам, я думал, это по памяти о вчерашних бекасах, подводил прекрасно, но стойки не сделал: вылетел молодой бекас. Опять я, как вчера, направил, тихо уговаривая, к пересевшему. В первый раз причуял сверху, остановился, но вдруг запустил нос в траву, фыркнул там, и бекас вылетел. Второй раз схватил на слишком коротком расстоянии, только схватил, остановился, и он вылетел.
Теперь явно определились наилучшие условия натаски: 1) мокрое болото с короткой осокой и редкими кустиками; 2) работа над вежливостью собаки при подводке к перемещенному бекасу.
Работа на острове по тетеревам
«Остров» то же, что «Частик» в верховьях Днепра. Характерна топкая «приболотица» приблизительно в версту шириной. Но моховое болото здесь слабо выражено, местами это просто молодое березовое редколесье, сменившее бор.
На приболотице бойся не трясучки, покрытой травой, а тех мест, где скошено и люди ходили и проваливались. Я провалился до самого живота обеими ногами, и прямо не знаю, как бы удалось мне выбраться, если бы не было Ромки. Вероятно, я, погруженный в болото, коротенький, как человек с отрезанными ногами, показался ему странным, и он подошел ко мне. Его необыкновенно толстая белая шея с висящими по ней складками, как у людей за шестьдесят лет или у породистых быков, навела меня на мысль схватиться за нее. Ромка, подумав, что я хочу делать с ним что-то невероятное, сильно рванулся, и я сильнее впился пальцами в его бычьи складки, и так выбрался.
Вокруг до Острова по топким местам были ольховые заросли. Ольха – это прозрачное дерево. Правда, ведь всякое дерево потому и дерево, что основательно, то есть имеет ствол, утверждающий себя корнями в твердой земле. А ольха стоит на грязи, нигде даже не стоит, а едет по широкому плёсу на своей «плавине». Эти жидкие леса и недоступны, и обыкновенно пусты. Я их очень не люблю, они мне представляются последствием извращенно удовлетворяемых желаний.
Единственная тропа по Острову привела меня к большой, не менее полверсты в диаметре, чистой вырубке, на которой были разбросаны кое-где отдельно стоящие деревья, на которых сучья росли только по одной стороне ствола. Это произошло не от действия северных ветров, как на Севере, а от борьбы за свет между деревьями в лесу. Эти уродливые великаны представляют из себя индивидуумы, пережившие некогда большой здесь коллектив зеленого бора. Вот теперь, когда все вырублено, можно ясно видеть, какую жалкую жизнь влачил индивидуум в могучем лесном коллективе. Один из этих уродов совершенно засох, и ветер обломил его тонкую вершину, а на притупине сидел большой ястреб-тетеревятник и высматривал добычу. Проходя через вырубку, я спугнул его, а когда через три часа вернулся, он сидел по-прежнему на притупине сухого дерева. Я уже к тому времени видел у одного черного пня среди красных цветов и ромашек перья расклеванного тетеревенка, я видел (среди) раскопанных муравьиных кочек, иногда на песочке оставался след отдыхавшего тетерева, иногда дырочка в старом пне рассказывала, что это черныш пробил ее себе клювом и по рыхлой сердцевине выбрался вверх на край пня, и под краем висела голубая ягода пьяника, петух вытянул шею вверх достать себе голубую ягодку, может быть, для равновесия взмахнул крыльями, и тут его заметил ястреб, сидящий на притупине сухого дерева. Я думаю, он поджидал, когда петух расклюется, и потом кинулся…
Я много прочел таких историй, когда я вернулся на вырубку и встретил опять знакомого ястреба на той же самой сушине, и так мне все на этой вырубке представилось особенным царством: внизу в роскошных цветах, в зеленом свете проглянуло через листья солнце, живились разные птицы, бегали, играли, размножались, кормились, зная, однако, что при малейшем неосторожном движении сидящий на вершине сухого дерева вмиг уничтожит жизнь и оставит только сухие перья на зеленой траве и капли крови на белых ромашках.
А тишина какая! Ведь уже не поет ни одна птица, и стада здесь не пасутся, и на покос никто не заходит. Только на севере, где-то у самой Дубны, опушенной непроходимыми зарослями, кричали журавли…
Я осмотрел превосходные тетеревиные места по правую и левую сторону просеки, но Ромка, причуяв след, мечется, не зная, что с ним делать, и бросается тотчас, если видит, что я удаляюсь: он верит до сих пор, что я лучше его знаю, где тетерева; благодаря этому я спокойно иду, а он бегает на коротких кругах. Но вот он совсем обезумел и стал метаться из стороны в сторону с треском и шумом. Тетерка откуда-то взялась над его головой, я так крикнул «тубо», что Ромка лег на ходу, так что задние ноги у него растянулись, как ноги коростеля при полете. Дурак дураком!
Но и тетерка обезумела и полетела прямо на меня, так что я невольно отклонил голову от нее, и если бы захотел, легко мог сбить
