не разочаровывал ее. Ей было очевидно, что она вышла замуж за талантливого ученого, который делает блестящую академическую карьеру. Их свадебным путешествием стала поездка на конференцию, где он выступал с докладом о системе образования в Пруссии. Пять месяцев спустя он уже был в Европе, благодаря полученному им от правительства штата Огайо гранту (на что Калвина сподвиг Уильям Генри Гаррисон), и изучал европейские методики образования. Еще до его возвращения Гэтти, все чаще называвшая себя Гарриет, родила близнецов: Элизу Тайлер Стоу (названную так в честь первой жены Кэлвина) и Гарриет Бичер Стоу. Третий ребенок, Генри Эллис, родился годом позже.
Таким образом, за два года брака она стала матерью троих детей. Свой день рождения она описывала так: «С утра я вскакиваю. Тут же просыпается и малыш. „Ну-ну, мой маленький, будь умницей и дай маме одеться. Она так торопится“. Я еще не успела надеть на себя платье, а он уже скатился с подушки, кричит и воюет с простыней. Продев руку в один рукав и не успев разобраться со вторым, я спешу к нему на помощь. Усадив его попрочнее, я ношусь туда и сюда по комнате босиком, в поисках подушек и одеял, с помощью которых мне нужно устроить его поудобнее. Затем я надеваю до конца свое платье и бегу вниз, чтобы убедиться в том, что завтрак готов. Потом — обратно в детскую, помня, что сегодня день стирки и впереди еще полно работы. И начинаю подметать и приводить все в порядок. Ведь у меня в доме три несчастья, которые способны все перевернуть вверх дном».
Трое бедовых детей и один рассеянный муж доставляли Гарриет довольно хлопот, но надвигались и другие проблемы. В семинарии становилось все хуже с финансами, а столкновения на почве вопроса о рабовладении будоражили город. Кэлвин нервничал. А Гарриет, казалось, и не думала о внешних проблемах: «Меня не занимает ничто, кроме поденной работы с детьми и по хозяйству». Чем дольше они жили вместе, тем острее ощущали, какие они разные. Кэлвин говорил об этом так: «По природе я очень нервный. Вплоть до того, что тяжело переживаю неприятности, которые еще не случились. Ты же так оптимистична, что будущее тебя не интересует.
Ты живешь только сегодняшним днем». Кэлвин беспрерывно хандрил, а Гарриет была вечно беззаботна.
Мать Кэлвина приехала к ним, чтобы помочь ухаживать за детьми, но укреплению брака она не помогла ни в малейшей мере. Она непрерывно критиковала Гарриет за то, как та тратила деньги, и за то, что та вечно опаздывала. Гарриет говорила, что ее свекровь «постоянно жаловалась», и из-за этого Кэлвин начал видеть все, что бы ни делала его жена, только «в превратном свете». Поскольку зарплата Кэлвина все сокращалась и сокращалась, Гарриет решила написать несколько статей и попробовать опубликовать их на Востоке. Она осуществила эту затею с блеском. «Написав несколько вещей, я смогла убедить всех в доме, что на это требуется время. Теперь домашними делами занимается толстая немка, а Анна может быть теперь с детьми постоянно. Так что два-три часа в день я могу писать. И если то там, то тут в печати появляется мое имя, то знай — я делаю это ради денег».
Стиль Гарриет был очень близок к естественной разговорной речи. У нее не было времени оттачивать стиль, поэтому она писала так, как говорила. И это всем очень понравилось. И Кэлвину тоже. Он был благодарен ей за чеки, которые пришли от издателей журналов на Востоке. И он радовался тому, что у его жены есть возможность раскрыть свои таланты. Однажды, когда она уехала в Нью-Йорк на переговоры с издателями, он написал ей: «Моя дорогая, тебе нужно писать. Так записано в книге судеб». Доходы Кэлвина сократились вдвое из-за бедственного положения семинарии. Он писал тогда: «Мой разум очень страдает от депрессии. Я кое-чего добился со времени моей болезни зимой, но сейчас у меня такое угнетенное состояние, что я не могу ничего ни планировать, ни осуществлять… Если человек не имеет сил ни думать, ни помнить о чем-либо, тогда что он может осуществить?»
Но случилось так, что брата Гарриет, Джорджа, который был всего на год ее старше, нашли со смертельным огнестрельным ранением во дворе его дома в Рочестере, штат Нью-Йорк. И все словно бы сломалось в душе Гарриет. Она очень сильно переживала и совершенно перестала писать. Почти единственным, что могло ее заставить рассмеяться, было то, как муж пытался заботиться о семье. «Кэлвин просто потрясающе переквалифицировался в домохозяйку и няню. Невозможно не смеяться, когда он сурово выступает в своих очках во главе маленького отряда в пижамах, препровождая его по постелям. Он сам говорит, что ухаживает за ними, как утка за утятами».
Когда ее здоровье начало сдавать из-за психологических перегрузок, Гарриет поехала в санаторий в Вермонт лечиться водами. Но Кэлвину, пожалуй, было еще тяжелее. В письмах они часто писали о своей любви друг к другу. Он говорил, что любит ее настолько, насколько вообще способен любить себе подобного. Но письма также свидетельствуют и о неуверенности Кэлвина в себе. Он задумывался о том, чтобы оставить служение. И задумывался об этом не из-за финансового положения семинарии, а из-за своего духовного состояния. Он писал ей: «Я пытаюсь быть более духовным. И обнаруживаю в себе огромное стремление ко всем видам чувственного удовлетворения». Гарриет отвечала: «Любовь моя, ведь ты знаешь, как покоряет и изменяет человека служение Иисусу. А ты же жаждешь знания. Тебе нужно так же страстно искать Христа. И ты тогда познаешь Его. Если бы ты изучал Христа хотя бы с половиной энергии, с какой изучаешь Лютера, если бы ты общался с Ним с таким же удовольствием, с каким ты ежедневно прочитываешь газету, — тогда надежда на спасение, предчувствие славы возникли бы в тебе сами собой… Ты не можешь сосредоточить на этом достаточно внимания, усилий и талантов, которыми я так восхищаюсь в тебе. Но когда ты начинаешь беспокоиться, нервничать и страшиться нищеты, ты все заботы забираешь из рук Христа и взваливаешь на себя».
Но такие увещевания шли не только от нее к нему. Когда она сама становилась мрачной, он писал ей: «Неужели твое духовное состояние, дающее ощущение счастья и уверенности, ушло в никуда? Ведь моя главная надежда — в бессилии и тьме моего разума — это то, что ты всегда будешь моим проповедником и опорой моим неуверенным шагам по этой жизни». Когда Гарриет писала Кэлвину, что в духовном отношении ее жизнь «стала много более полной», он обретал «великое успокоение среди всех несчастий». Безусловно, ее большой заслугой было то, что она духовно поддерживала мужа.
В 1850 году Кэлвин и Гарриет покинули Цинциннати. Кэлвину представилась возможность преподавать в своей «альма-матер», колледже Бодуэн, штат Мэн. Той зимой у Гарриет вновь появилось свободное время для того, чтобы писать. Но о чем писать? Ее сестра Кэтрин советовала написать какую-нибудь историю о рабах: «Гэтти, если бы я так же владела словом, как ты, я бы написала нечто такое, что заставило бы всю нацию содрогнуться от осознания, какая это ужасная вещь — рабство». Гарриет спросила совета и у своего брата, Генри Уорда Бичера. Тот ответил: «Сделай это, Гэтти. Напиши что-нибудь, и я первый же забросаю этим всю страну, как сеятель». Гэтти не чувствовала вдохновения. Но, решив, о чем писать, она набросала несколько страниц. Кэлвин взял их, медленно прочел и сказал ей со слезами на глазах: «Гэтти, вот оно. Начинай историю с самого начала. Разработай ее. Это и есть твоя книга». Она погрузилась в работу, и вскоре «Хижина дяди Тома» была написана. Сначала подзаголовок был таким: «Человек, который был вещью». Но потом Гэтти изменила его на «Жизнь среди несчастных».
Роман первоначально издавался небольшими частями в журнале «Эра нации», и Гэтти едва успевала сдавать рукописи в срок. Она часто уходила из дома в колледж, где работал Кэлвин. В его кабинете она могла работать спокойно, без помех. Хотя роман пользовалась несомненным успехом, книгоиздатель колебался. Он не был уверен в том, что вкладывать деньги в это издание имеет какой-нибудь смысл. И обратился к Кэлвину Стоу с предложением взять на себя половину расходов по изданию книги. Но необходимых для этого денег у Кэлвина не было. Впоследствии издатель согласился выплатить Стоу в качестве гонорара десять процентов от прибыли, которая будет выручена от продажи романа, и напечатал пять тысяч экземпляров книги. Этот тираж раскупили за два дня. Издатель выпустил дополнительный тираж, и через три месяца распродал еще двадцать тысяч экземпляров книги. Тогда он взялся за подготовку следующего тиража.
Гарриет проснулась знаменитой. Издатель еще не выписал ей чек, но сообщил, что речь идет о тысячах долларов. Долгие годы Кэлвин зарабатывал одну тысячу долларов в год. Она отправилась в Нью-Йорк, где ее встретили как знаменитость. Гэтти написала домой мужу: «Ни слава, ни похвалы не доставляют мне радости. Как никогда мне важно сейчас быть любимой. Я так хочу услышать твои слова о любви ко мне». Когда кто-то заметил, что такая внезапная популярность делает человека заносчивым и тщеславным, она ответила: «В моем случае не стоит опасаться этого. Дело в том, что книгу написала не я».
— Что вы имеете в виду? — спросили ее.
— Я была лишь инструментом. Книгу эту написал Господь.
Вскоре «Хижину Дяди Тома» издали в Англии, Франции, Германии, Италии и Португалии. Слава Гарриет стала международной. Через год ее и Кэлвина пригласили в Англию, оплатив все расходы на эту поездку. В разговоре с одним английским писателем Гарриет с присущим ей чувством юмора охарактеризовала себя как «этакую крохотную женщину слегка за сорок, сухую и тонкую, как фитиль. Даже в лучшие дни тут и взглянуть было не на что, а сейчас — просто мятая старая газета». А ее муж? Гарриет отозвалась о нем так: «В его сокровищнице — греческий и иврит, латинский и арабский. Но иных богатств у него и в помине нет».
Поездка в Англию была приятной для Гарриет, но не для Кэлвина. Друзьям в Штаты он писал: «Жена все это переносит замечательно. Она скромна, благочестива, нежна и любвеобильна, как всегда. Что до меня, то я до смерти устал от такой жизни. Все, от самых знатных аристократов и до последнего крестьянина, осаждают мою жену, и меня тоже, — с расспросами о ней. И это беспрерывно. У нас нет ни минуты покоя». Все, буквально все — от Чарлза Диккенса
