и до архиепископа Кентерберийского — мечтали о том, чтобы пожать руку Гарриет Бичер-Стоу. Кэлвин едва мог поверить в это.
Возвратившись в Америку, Гарриет осознала себя лидером движения за отмену рабства. Ее возмутило то обстоятельство, что на Севере Штатов даже среди священников не было единодушия в осуждении рабства. С помощью своего брата Эдварда и мужа она написала петицию об отмене рабства, получила подписи трех тысяч священников и отправилась в Вашингтон, чтобы представить эту петицию Конгрессу. Через несколько лет Линкольн пригласил Гарриет в Белый Дом. Президент протянул ей свою огромную ладонь и сказал: «Так это та самая маленькая леди, которая начала великую войну?»
1 января она спокойно сидела в ложе бостонского концертного зала и наслаждалась музыкой, когда в город пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Авраам Линкольн подписал Декларацию об отмене рабства. По всему залу прокатились радостные возгласы.
В воздух полетели шляпы. Люди обнимали и целовали друг друга. Затем кто-то заметил Гарриет и закричал: «Миссис Стоу! Миссис Стоу!» Вскоре весь концертный зал скандировал: «Миссис Стоу! Миссис Стоу!» Она была маленькой леди, которая сделала больше всех для того, чтобы освободить Север от рабства. Возможно, само принятие Декларации есть факт, которым Америка обязана Гарриет не меньше, чем Линкольну.
Но жизнь дома с Кэлвином была гораздо более обыденной по сравнению с овациями, которыми ее встречали толпы народа. Время от времени он жаловался ей на ее недостатки. Он говорил, что жить с ней не так-то уж легко: «Я по природе своей очень упорядоченный человек. Все, что находится не на своем месте, меня страшно угнетает. А тебе это чувство вообще неведомо. Ты не имеешь ни малейшего представления ни о времени, ни о пространстве. Постоянство — моя отрада. Ты же вся живешь лишь переменами». Но это было еще не все. Кэлвин продолжает: «По природе своей я человек, который придает огромное значение мелочам, а ты принципиально небрежна. Иногда ты причиняешь мне невыносимые страдания, даже не подозревая об этом. Ты способна довести человека до истерики. Ты берешь мои газеты и, вместо того чтобы нормально сложить их и вернуть на место, либо разбрасываешь их по полу, либо комкаешь в одну лохматую груду и преподносишь мне на рабочий стол, который после этого приобретает такой же вид идеального порядка, как растоптанные кишки дохлой курицы». А вот еще одна из его жалоб: «Я по природе своей человек очень раздражительный. И очень обидчивый. Но едва я выскажу свою обиду, как она тут же проходит. Ты — человек гораздо более терпеливый. Тебя не так-то просто задеть. Но если ты обижена, то молчишь и держишь это в себе».
Все это Кэлвин написал ей, когда Гарриет путешествовала. Но через пять дней он решил, что погорячился. Он извинился за то, что с такой резкостью написал о различиях их характеров. Но тут же последовали и новые упреки: «Ты редко колеблешься, обещая что-либо, и при этом для тебя неважно — есть у тебя возможность сдержать обещание, или такой возможности нет. То же самое свойственно и твоему отцу, и Кейт, — но все же не в такой степени, как тебе, — и данные с такой легкостью обещания нарушаются с той же самой легкостью, что и даются».
Ответ Гарриет — смесь извинений и возражений. Вот что ей не нравилось больше всего в Кэлвине: «Если бы ты действительно, наговорив несправедливых обвинений необдуманно, брал свои слова обратно, когда твое раздражение проходит. Но нет. Ты никогда не делаешь этого. Ты оставляешь отравленную стрелу в ране». Но потом, немного успокоившись, Гарриет пишет: «При наличии такого стремления к взаимному уважению и таких чувств, как у нас, — ведь мы так любим друг друга — хорошо, что мы можем менять друг в друге то, что нам тяжело переносить. Я могу помочь тебе стать добрее и сдержаннее. Аты мне — обязательнее и аккуратнее». Кэлвин всегда был пессимистом. Она же всегда смотрела в будущее оптимистично. Он экономил на каждой мелочи и был уверен, что каждая большая трата — шаг к дому призрения. А она была мечтателем и всегда стремилась заменить все, что устарело или обветшало, на нечто новое.
В 1863 году Кэлвин, которому тогда исполнилось шестьдесят, вышел на пенсию. И Гарриет, которая была на восемь лет его моложе, стала мечтать о прекрасном доме, где они могли бы жить вместе. Кэлвин, само собой, не очень-то помогал ей. Это касалось как мечтаний, так и строительства. На этот раз он был убежден в том, что в конце концов сможет сказать ей: «Ну я же говорил», — и будет при этом прав. Но она радостно писала ему: «Мой дом с восемью фонтанами растет, словно в сказке. Я каждый день хожу взглянуть на него. Я вся в заботах о дренаже, канализации, сточных трубах, земляных работах. Но больше всего — о навозе. Ты и представить себе не можешь, с каким удовольствием я любуюсь навозными кучами. Человек с воображением может увидеть в них и виноград делаваров, и ангулемский горох, а также множество букетов роз».
Когда они въехали в новый дом, Гарриет, хотя и с большой неохотой, но все же признала, что на этот раз Кэлвин, пожалуй, оказался прав. Однажды он решил вздремнуть после обеда в своей спальне. И именно в это время прорвало проходившую под потолочными перекрытиями водопроводную трубу. Кэлвин в считанные секунды промок до нитки. Один из биографов перечисляет возникавшие сложности: «Трубы постоянно прорывало, окна заклинивало, подвалы затапливало. Словом, случалось все, что только можно было придумать. Когда счета за ремонт присоединились к расходам, и без того чрезмерным, которых требовало содержание дома, теплицы и большой лужайки, то общая сумма получилась впечатляющей». Говорят, что именно в это время Гарриет молилась следующим образом: «Господь, не забирай меня раньше, чем заберешь к Себе моего дорогого мужа, поскольку больше никто на свете не сделает для него столько, сколько делаю я». Одной из вещей, которые она для него сделала, стала публикация его книги. Много лет он писал богословский труд о происхождении книг Библии. Хотя он и был одним из самых выдающихся богословов своего времени, психологически ему было очень трудно напечатать свою рукопись. Гарриет поторапливала его с окончанием работы, но без особого успеха. Наконец она поговорила без ведома мужа с книгоиздателем: «Поскольку дело касается мистера Стоу, вам, пожалуй, не стоит отталкивать его, заявляя, что, прежде чем начать печатать книгу, вам нужна оконченная рукопись. Возьмите те три четверти работы, которые он вам принесет, и по крайней мере сделайте вид, будто начали печатать. Он сразу же энергично возьмется за работу и быстро ее закончит. В противном случае, по причине занятости, да и природной лени, он неизбежно отложит все на потом. Я хочу, чтобы вы поставили его в такое положение, когда ему деваться будет некуда и очевидно, что сейчас нужно заниматься именно этим, отложив все остальное». План Гарриет сработал. К величайшему удивлению издателя, да и самого Кэлвина, но только не его оптимистичной жены. Книга очень хорошо продавалась и даже заставила Кэлвина забыть о доме призрения. На время.
У Стоу было семеро детей: сестры-близнецы Элиза и Гарриет, которые так и не вышли замуж, Генри Эллис, Фредерик Уильям, Джорджана Мэй, Самьюэл Чарлз, умерший в детстве от холеры, и Чарлз Эдвард, родившийся, когда его матери было тридцать девять лет.
Генри утонул в реке Коннектикут, недалеко от летнего лагеря Дартмутского колледжа, где он учился. Кэлвин и Гарриет были убиты горем. Но Гарриет быстрее оправилась от этого несчастья. Много недель Кэлвин по несколько раз в день ходил на могилу сына. «Я подчинился, но не могу смириться с этим», — говорил он. Гарриет, убедив его в том, что он нуждается в отпуске, уговорила отправиться на несколько недель всей семьей в Мэн.
Но самым трудным их ребенком был Фрэд, который вернулся с Гражданской войны капитаном. Он был ранен под Геттисбергом.
Но его проблема заключалась в том, что он пил. Долгое время Гарриет не могла поверить в то, что у ее сына серьезные проблемы. Кэлвин был озабочен этим в гораздо большей степени. Она же много писала, вдохновлялась новыми проектами — такими, например, как постройка дома, — и не очень-то думала о Фрэде. Между 1863 и 1870 годами она написала десять книг, сборник рассказов, сборник духовной поэзии и несколько десятков статей. Но настало время, когда игнорировать алкоголизм Фрэда стало просто невозможно. И она решила занять сына каким-нибудь делом.
Это был грандиозный замысел. Гарриет арендовала хлопковую плантацию неподалеку от Джексонвилла (Флорида), и назначила Фрэда ее управляющим, хотя тот и не имел ни малейшего представления ни охлопке, ни о том, как этим хлопком торговать. Она была уверена, что работа на свежем воздухе повлияет на него благотворно. Для осуществления этого проекта были наняты сто бывших рабов. Но Фрэд продолжал пить. После двух лет безуспешных попыток Фрэда освободиться от алкогольной зависимости и заняться, наконец, хлопком, мать перевела его управляющим на апельсиновую плантацию площадью в двести акров. Но и из этого ничего хорошего не вышло. Через несколько лет Фрэд Стоу исчез. Последний раз его видели в Сан-Франциско, но затем его следы затерялись.
Потеряв этого ребенка, для которого она так старалась сделать все, что можно, Гэтти состарилась. За очень короткое время она полностью поседела.
В течение долгих лет она продолжала писать и даже читала лекции, но после смерти Кэлвина в 1886 году общественная жизнь Гарриет остановилась. Она прожила еще десять лет и была похоронена рядом с мужем в Андовере (Массачусетс).
Это был очень необычный брак, особенно для девятнадцатого века. Хотя известность Кэлвина как исследователя и преподавателя была неизмеримо меньшей, чем слава его жены-писательницы, он, похоже, был искренне рад ее успехам. В одной из своих книг она пишет о библейских персонажах. Ее описание Авраама и Сарры, возможно, дает ключ к пониманию ее взаимоотношений с Кэлвином: «Хотя Сарра и называла Авраама „господин», из некоторых небольших, но драматичных сцен нам становится ясно — она имела в виду то, что он будет использовать свою власть для осуществления ее желаний».
Занимаясь каждый своей карьерой, Кэлвин и Гарриет провели много времени порознь. Хотя они часто критиковали друг друга, их взаимная горячая любовь очевидна. Именно Кэлвин убедил ее стать писательницей. И Кэлвин был ее литературным агентом, как в Америке, так и в Англии, в самом начале ее карьеры. Кэлвин был подвержен приступам неуверенности и страха. Это
