за ним в глубины типологической и символической премудрости. Он был надежный, искусный пловец; мы же лишь перебираемся в брод через море назидания и не должны пускаться на большую глубину, нежели нам предназначено.
Оканчивая эту главу, я не могу удержаться от того, чтобы не привести еще два-три примера духовного толкования Св. Писания из начальных дней моего проповеднического служения. Никогда не забуду я проповедь, которую слышал у своего деревенского соседа. Я слышал ее из его собственных уст и надеюсь, что никогда подобная проповедь более не будет произноситься… Текст ее гласил: «Ночная сова, сова и кукушка». Кажется, ведь, не особенно много материала в этих словах… Не нашел его здесь и я. Но проповедник относительно этого был другого мнения. Он указал на то, что эти птицы считаются нечистыми по закону (Моисееву) и служат потому прообразами наших грехов. Ночные совы — это хитрые, лукавые обманщики, подделывающие питательные продукты и старающиеся незаметным образом, не теряя наружной честности, обмануть своих соседей. Птицы же, называемые им просто совами, это — пьяницы, более всего предающиеся своему пороку по ночам, а днем — днем им так хочется спать, что они, словно совы, тыкаются головами в встречные столбы… Есть совы и между теми, кто выдает себя за христиан… Сова, если ощипать ее, оказывается маленькой птичкой; она кажется большой лишь благодаря своим перьям. Подобно этому и так называемые христиане прячутся лишь за свои перья, а если бы можно было отнять у них их хвастливое красноречие, то немного осталось бы от них. Что же касается кукушки, то это ни более ни менее, как духовные представители господствующей англиканской церкви, затягивающие вечно одну и ту же песню, лишь только приходится им раскрывать в храме свои уста. Это люди, живущие на церковный счет, как кукушка сидит на чужих яйцах… Кукушки также те христиане, — говорил проповедник, если я не ошибаюсь, — кто стоит за свободу воли»… Ну, разве мало материала извлек из своего текста этот проповедник?! Этот же почтенный пастырь сказал в другой раз столь же удивительную, но еще более оригинальную и «назидательную» проповедь, которой до конца своей жизни не забудут слышавшие ее… Текст ее был: «Ленивый не жарит своей дичи» (Прит.12:27). Добрый старик наклонился над своей кафедрой и сказал: «Вот в самом деле, лентяй-то!» Это было вступление. Далее он продолжал: «Он пошел на охоту, после многих стараний поймал зайца, но был так ленив, что даже не зажарил его! Поистине, это был ужасный лентяй!» Добряк старался в продолжение нескольких минут представить нам, как смешна подобная лень, а затем продолжал: «Но ведь и об вас можно сказать то же, что и об этом человеке, потому что вы поступаете точно также. Вы узнаете, например, что знаменитый лондонский проповедник приезжает говорить проповедь и вы запрягаете вашу лошадь, едете за 4-5 миль слушать его. Но прослушавши его проповедь, вы совсем забываете извлечь из нее какую-нибудь пользу. Вы поймали зайца, но вы не зажарили его; вы охотились за истиной, но не приняли ее в себя». Он указал затем, что, подобно тому, как пища требует предварительного приготовления, чтобы быть усвоенной, как следует, телесным организмом, — точно также и истина должна иметь известный процесс, чтобы быть с пользою воспринятой человеческим духом. Он сказал, что хочет показать, как «сварить» или «изжарить», т. е. приготовить проповедь… и он сделал это очень поучительным образом. Он начал, как начинают обычно в поварских книгах: «Прежде всего возьмем зайца»… Так начал и он: «Прежде всего найдите истинно-евангельскую проповедь». Затем он объяснил, что далеко не все проповеди стоят такого розыска, что хорошие проповеди очень редки, но что очень стоит труда прогуляться подольше, лишь бы найти солидную проповедь. Когда же, наконец, вы обретете ее, в ней найдется многое, что, по духовному несовершенству ее составителя, окажется бесполезным и должно быть удалено. Далее говорил он о том, что должно, как следует, разобрать ее и что не следует верить каждому слову автору, кто бы он ни был… Потом следовали указания, как «зажарить» проповедь. Он говорил, что нужно «прошпиговать» ее в памяти, перевернуть на вертеле размышления, пожарить на огне, зажженном нашим сердцем, — и тогда лишь будет она приготовлена и годна для духовного употребления.
Я делаю здесь лишь слабый очерк того, что слышали мы из уст этого проповедника. Но как ни забавно может все это показаться, тогдашние слушатели проповеди не нашли ее забавною. Она была наполнена аллегорическими сравнениями и с начала до конца удерживала слушателей в большом напряжении, — «Как поживаете вы, дорогой м-р X.?» — спросил я однажды утром автора этой проповеди. — «О, я здоров, так как это только возможно в мои года, отвечал он, но я чувствую, что мои силы падают». — «Я надеюсь, что вы долго еще будете здоровы, и что вы, подобно Моисею, сойдете в могилу, вполне сохранив и свою «крепость» и свое зрение». — «Это очень хорошо, голубчик, — ответил мне старик, — но прежде всего надо заметить, что Моисей вовсе не сошел в могилу, а взошел на гору, чтобы умереть там; а затем — какой собственно смысл ваших слов? Почему не «притупилось зрение Моисея?»
— «Ну, — ответил я мягко, — я думаю потому, что его правильный образ жизни и душевное спокойствие помогли ему сохраниться и в старости». — «Это конечно, так, — заметил он, — но я не об этом говорю; какой духовный смысл всего этого? Я думаю вот что: Моисей — это сам закон; и какой же славный конец даровал Господь ему, достигшему до вершины, увенчавшей все его дело! Как смягчились и уничтожились все трудности пути его при первом прикосновении уст Божиих! И, — хорошенько заметьте себе это, — причина, почему не осуждает нас более закон этот, заключается не в «притуплении» его зрения, дабы не видеть грехов наших или в истощении «крепости» его — осуждать и наказывать нас, но в том, что Сам Христос вознес его на вершину горы и приготовил ему столь славный конец».
Такова была его обычная манера разговаривать и его обычный способ проповеди. Да покоится в мире его прах! Он пас овец в юных годах своей жизни и был духовным пастырем людей в позднейшие года; и, как говаривал он мне, пришел к убеждению, что первые пасомые его не были глупее «последних»… Душ, приведенных им к Небу, было столь много, что, думая о них, мы можем уподобить себя тем, кто видел хромого, начавшего ходить и «скакать» по молитвам Петра и Иоанна. Они и хотели бы критически отнестись к его исцелению, но, «видя же исцеленного человека», стоявшего с Петром и Иоанном, «ничего не могли сказать вопреки».
Этим и закончу я теперь эту свою лекцию. Еще раз высказываю свое мнение, что проповедники, руководимые добрым разумом и хорошим вкусом, с пользою для наших слушателей могут применить в своих проповедях духовное истолкование Св. Писания; во всяком случае они могут тогда по меньшей мере возбудить этим их интерес и поддержать его. А приподнять хотя один только край завесы неизмеримой и неисчерпаемой бездны вечной мудрости Св. Писания — разве это не труд, заслуживающий всякого внимания проповедника?
8-я лекция О голосе
Наше первое правило относительно голоса такое: не очень полагайтесь на него и помните, что наилучший голос не принесет пользы, если вам нечего сказать своим слушателям. Всякий голос, как бы ни был он обработан, если не будут посредством него передаваться слушателям великие, важные истины, будет уподобляться лишь правильно направляемому, но совершенно пустому экипажу. Демосфен был вполне прав, разделяя хорошие речи на первые, вторые и третьи; но как оценить такую речь, в которой не будет заключаться ничего? Человек с наипрекраснейшим голосом, но с пустою головой и без сердца, будет лишь «гласом в пустыне». Подобный человек может блистать в певческом хоре, но будет совершенно бесполезен на кафедре. Голос Уайтфильда, без его духовной власти над сердцами и умами слушателей, не произвел бы на них более прочного впечатления, нежели смычек Паганини. Вы — не певцы, а проповедники; ваш голос есть нечто подчиненное; не хвастайтесь и не величайтесь им, как то делают многие. Трубы можно и не делать из серебра; для них достаточно и бараньего рога. Но они должны быть в состоянии перенести суровое обращение с собою, потому что они назначены для поля битвы, а не для услаждения слуха в гостиной.
Но с другой стороны, и не пренебрегайте вашим голосом, потому что сила и красота его могут значительно усилить желаемое вами впечатление от вашей проповеди. Платон, описывая силу и мощь красноречия, упоминает также и о голосе оратора. «Столь звучно, — говорит он, — раздавались в моих ушах речь и тон оратора, что лишь на третий или четвертый день я пришел в себя и сообразил, что нахожусь на земле, потому что в течение некоторого времени я готов был считать себя обитателем райских стран». При монотонном чтении обыкновенно пропадают многие драгоценные истины. Я слышал однажды уважаемого проповедника, который столь жалко бормотал свое поучение, что невольно приходило на ум сравнение его речи с жужжанием залетевшей в какой-либо сосуд пчелы. Хотя это сравнение и не очень важно, но оно правдоподобно. До сих пор оно звучит у меня в ушах, напоминая пародию на элегию Грэя: «Истлевает и исчезает предмет проповеди, и наводящее сон молчание царит кругом; пастор жужжит свою вечернюю молитву, но ни одно око не бодрствует уже среди прихожан». И как жаль было, что человек, поучения которого очень ценны и прекрасно изложены, сам наносил смертельный удар своей деятельности, играя всего лишь на одной струне, когда Господь даровал ему для этой игры дивный, многострунный инструмент. О, этот злополучный голос! Он дребезжал, подобно мельничному колесу, все с одним и тем же, далеко немузыкальным выражением, про что бы ни говорил его обладатель: про небо или про ад, о вечной жизни или о вечном мучении! Лишь случайно усиливался или уменьшался его звук, — смотря по длине предложения, — но тон его все оставался одинаковым. Странная звуковая пустыня, суровая, дикая пустыня, где слышно лишь завывание ветра, где нет ни отдыха, ни разнообразия, ни музыкальной красоты, но царствует лишь одна страшная, утомительная монотонность.
Когда ветер касается струн эоловой арфы, он приводит их все в движение. Небесное же дуновение, проникая в человеческую душу, действует обычно лишь
