ту последнюю глубину божественного, в которой Отец и Сын едины. Эта свобода внутренней жизни Бога, и в этой свободе anno Domini 1 начинается существование этого человека. Поскольку это свершается, поскольку здесь сам Бог совершенно конкретно зачинает дело с самого себя, данный человек, который сам по себе не способен к такому и не желает этого, вправе не только возвещать Слово Божье, но вправе быть самим Словом Божьим.

В недрах старого начинается новое человечество. Это чудо Рождества, чудо безотцовного порождения Иисуса Христа. Все это не имеет ничего общего с мифами о порождении людей богами, о которых рассказывает история религии. В данном случае речь идет не о каком-либо порождении подобного рода. Бог предстает как творец, а не как партнер этой Девы. Христианское искусство прежних эпох стремилось показать каким-то образом, что здесь мы не имеем дела с сексуальным процессом. И говорилось о том, что такое порождение свершилось скорее через ухо Марии, которое слышало Слово Божье.

«Рожденного Девой Марией». Вновь, если смотреть на это с позиций человека, здесь оказывается исключенным из ситуации мужчина. Мужчина оказывается непричастным к тому рождению. Тут речь идет, если угодно, об акте божественного суда. Мужчина не призван своим действием и своей инициативой внести какой-либо вклад в то, чему кладется начало. Человек не оказывается просто исключенным, ведь Дева причастна к происходящему. В то же время мужчина, как особый носитель человеческого действия и истории, мужчина с его ответственностью за человеческий род должен теперь в лице Иосифа отступить на задний план.

Таков христианский ответ на женский вопрос: на переднем плане оказывается женщина, причем именно virgo, Дева Мария. Бог избрал человека не в его гордости и упрямстве, а в его слабости и смирении, избрал человека не в его исторической роли, а в слабости его природы, какой она представлена в женщине, человека, который может предстоять Богу лишь со словами: «Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему».

Таким является сотрудничество человека в данном деле, таким, и только таким! Мы не должны превращать существование человека как рабы в какую-то заслугу и не должны пытаться наделять творение какой-то потенцией. Речь может идти лишь о том, что Мария высказывает то, что единственно может высказать сотворенное создание в таком своем предстоянии. То, что Мария делает это и тем самым говорит «да» Богу, свидетельствует о великой исключительности, выпавшей на долю человека благодаря Богу.

Чудо Рождества — это фактическая форма тайны личного соединения Бога и человека, unio hypostatica. Христианская церковь и теология вновь и вновь констатировали, что нельзя постулировать, что действительность воплощения, тайна Рождества с абсолютной необходимостью должна была принять именно данную форму этого чуда. Подлинная божественность и подлинная человечность Иисуса Христа в их единстве не увязаны с тем, что Христос зачат Святым Духом и рожден Девой Марией. Правомерно сказать лишь то, что Богу было угодно стать действительностью и открыться в этой форме и в этом образе.

Все это не должно опять-таки означать, что по отношению к этой фактической форме чуда мы, так сказать, свободны принять ее или не принять, так что могли бы осуществить определенное изъятие и сказать: мы услышали, но при этом сохраняем за собой право полагать, что данное дело могло принять и другой образ для нас. Отношение дела и формы, о котором здесь идет речь, лучше всего можно понять на примере всем вам хорошо известной истории излечения расслабленного (Мк. 2): «Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, — говорит расслабленному: тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой». «Но чтобы вы знали…» — вот как следует понимать и чудо рождения Девой Марией. Дело в тайне воплощения, как видимая форма которого свершается чудо.

Данное место (Мк. 2) было бы понято неправильно, если бы его прочитали таким образом, что главным чудом здесь является отпущение грехов, а телесное излечение представляет собой нечто сопутствующее. Одно необходимо связано с другим.

Следует предостеречь и от того, чтобы оставлять рождение в стороне, а все внимание уделять тайне как таковой. Одно можно сказать с определенностью: там, где желают уклониться от этого чуда, там всегда мы имеем дело с теологией, которая фактически не понимает и не оценивает по достоинству тайну. Такая теология пытается избежать вопроса о тайне единства Бога и человека в Иисусе Христе, тайне свободной милости Бога. И в то же время, если эта тайна понята и при этом избегли всякой попытки обратиться к естественной теологии, поскольку в ней не нуждались, то тайна признана с благодарностью и радостью. В этом заключена внутренняя необходимость.

Лекция 15 ПОСТРАДАВШЕГО

Жизнь Иисуса Христа — это не триумф, а унижение, не успех, а неудача, не радость, а страдание. Именно благодаря этому обнажается бунт человека против Бога и необходимо следующий за этим гнев Божий, но вместе с тем раскрывается и то милосердие, с которым Бог сделал своим дело человека, а также его унижение, неудачу и страдание, чтобы это уже не должно было быть делом человека.

В катехизисе Кальвина вы можете прочитать весьма примечательное утверждение о том, что в символе веры жизнь Иисуса вплоть до страстотер-пия обойдена, поскольку то, что произошло в этой жизни до страстотерпия, не относится к «существенному содержанию нашего спасения». Я позволю себе сказать об этом: здесь Кальвин заблуждается. Как можно говорить о том, что остальная жизнь Иисуса не имеет существенного значения для нашего спасения? Чем бы она была и что должна была бы означать? Просто излишней историей? Я склонен думать, что жизнь Иисуса вся целиком связана с тем, о чем говорит положение: «пострадавшего…».

Кальвин дает нам отрадный пример того, что ученики даже великого учителя видят иногда лучше, чем он. В Гейдельбергском катехизисе, составленном учениками Кальвина Олевианом и Урси-ном, говорится: (вопрос 37) «Что ты понимаешь под словом «пострадавшего»? — То, что Он телом и душой во все время Своей жизни на земле, а особенно в конце этой жизни испытывал гнев Бога против греха всего человеческого рода». В пользу позиции Кальвина можно было бы указать на то, что Павел и послания в Новом Завете вообще почти не обращаются ко «всему времени» жизни Христа и что апостолы и после завершения истории проявляют к этому удивительно мало интереса. Их взгляд прикован лишь к одному — к тому, что Он, преданный иудеями, попал в руки язычников, был распят на кресте и воскрес из мертвых. Однако то обстоятельство, что изначальная христианская община столь полно сконцентрировалась на распятом и воскресшем, следует понимать не в плане исключения, а в плане включения. То, что Христос умер и воскрес, следует рассматривать, хотя здесь и налицо сведение всей жизни Иисуса к ее части, как развертывание и проявление этой жизни. Вся жизнь Иисуса подпадает под это слово «пострадавшего».

Все это представляет собой в высшей степени удивительный факт, к которому мы предыдущим не подготовлены напрямую. Иисус Христос, единственный Сын Бога, наш Господь, зачатый Святым Духом, рожденный Девой Марией, истинный Сын Божий и истинный сын человеческий. Как соотносится с этим представление всей его жизни под знаком «пострадавшего»? Ведь следовало бы ожидать иного, чего-то светящегося, торжествующего, успешного, наполняющегося радостью. А мы не слышим ни слова об этом, и все целое этой жизни оказывается под знаком господства того, что выражено высказыванием: «пострадавшего». Действительно ли это нечто последнее и окончательное?

Нельзя, разумеется, оставлять без внимания то, как завершается все в целом: на третий день воскрес из мертвых. И вообще жизнь Иисуса не предстает как полностью лишенная признаков грядущей радости и грядущей победы. Ведь не случайно столь много говорится о «вознесении радости» и столь часто встречается образ свадьбы с ее радостью. И хотя мы не без удивления неоднократно слышим, что Иисус плакал, но ни разу не слышим, что Он смеялся, все же следует сказать: во всем его страдании постоянно просвечивает какая-то радость в окружавшей его природе, в детях, а главное — присутствует какая-то радость в самом его существовании, в его миссии. А однажды мы слышим о его радости по поводу того, что Бог укрыл нечто от мудрых, но открыл это несведущим. И в чудесах, творимых Иисусом, присутствуют торжество и радость. Исцеление и поддержка приходят в жизнь людей.

Здесь становится видно, о ком идет речь. В истории преображения, где рассказывается, что ученики видели Иисуса в одеждах настолько белых, насколько на земле нельзя выбелить, предвидится это другое, предвидится исход этой жизни, можно также сказать — ее начало и исток. Бенгель был, несомненно, прав, когда говорил об Евангелиях, повествующих о том, что происходило до воскресения: обо всех этих историях об Иисусе можно сказать «spirant resurrectionem». Однако больше этого действительно нельзя сказать. От начала и до конца здесь ощущается определенная атмосфера — атмосфера победоносной божественности.

В настоящем же эта жизнь действительно есть страдание с самого начала. Повествование евангелистов Луки и Матфея не вызывает сомнений, что уже детство Иисуса, его рождение в яслях в Вифлееме находилось под знаком страдания. Этот человек в течение всей своей жизни остается преследуемым, чужаком в своей семье — что за предосудительные слова способен Он сказать! — и в своем народе остается чужаком в сферах жизни государства и церкви и культуры. А каким путем неудач шествует Он! А сколь одиноким и непривечаемым предстает Он среди людей, перед вождями своего народа, да и перед народными массами и даже в кругу своих учеников. В этом самом узком кругу найдет Он предающего Его человека, и человек, которому Он говорит: «Ты есть камень…» — трижды отречется от Него. И наконец, именно об учениках говорится, что, «оставив Его, бежали». А народ хором призывает: «Смерть Ему! Распни Его!»

Вся жизнь Христа свершается в таком одиночестве и в тени надвигающегося креста, и если то там, то здесь вспыхивает свет воскресения, то это скорее исключение, которое подтверждает правило. Сын человеческий должен идти в Иерусалим, должен быть там осужден, подвергнут бичеванию и распят — с тем чтобы воскреснуть на третий день. И к гибели Его влечет прежде всего именно это господство долженствования.

Что это означает? Не противоположно ли это тому, что можно было бы ожидать при наличии вести о том, что Бог стал человеком? Здесь же претерпевается страдание. Обратите внимание, что именно здесь впервые в символе встречается нам великая проблема зла и страдания. Конечно, нам приходилось уже не раз иметь с этим дело. Однако в буквальном