то обстоятельство, что проповеди сборника были вписаны в конкретный богослужебный контекст. В самом деле, Постилла дает не просто определенные евангельские фрагменты, а, прежде всего, тексты, входившие в состав т.н. “литургии с кафедры” (см. часть I, гл. 2, § 6.7.): в сборнике приводятся и анализируются тексты евангельских чтений того или иного воскресного или праздничного дня; кроме того, в ряде проповедей мы обнаруживаем фрагменты, звучавшие за богослужением (например, всеобщая молитва, иначе называемая «церковной молитвой» — фин. kirkkorukous, общее покаяние и т.н. Господние благословения — 4. Моис., 6:24-25). В ряде случаев Постилла приводит тексты песнопений, предназначенных для совместного исполнения членами общины. Как отмечалось выше, в своих проповедях Эрик Соролайнен останавливается и на сугубо конкретных вопросах церковной практики, связанных с совершением крещения, устройством похорон, проведением исповеди, что делало его труд особенно ценным в глазах приходских священников.
О том, что именно церковная проповедь в этот период стала чуть ли не важнейшим элементом богослужения, свидетельствует как сам внушительный объем финской Постиллы, так и разбросанные там и сям суждения епископа о важности проповеди и особой миссии проповеднического сословия (подобно своим предшественникам, Микаэлю Агриколе, Паавали Юстену и Яакко Финно, Эрик Соролайнен предпочитает называть евангелических священнослужителей “проповедниками”, saarnamiehet). Само здание церкви в эту эпоху стало восприниматься как своего рода «учебная аудитория», куда члены общины регулярно сходились за духовным назиданием. Действительно, в рассматриваемое время именно таким путем узнавал о вере Церкви (и в целом о происходящем в мире) рядовой человек, приходивший в храм, чтобы принять участие в богослужении и выслушать подготовленную пастором проповедь (в этом существенное отличие эпохи Эрика Соролайнена от более поздних периодов, в частности, от девятнадцатого столетия, когда несравненно возросло значение индивидуального чтения Библии и духовно-назидательной литературы; некоторые исследователи европейской религиозности позднего Средневековья/раннего Нового времени даже говорят о том, что богослужения и включенные в них проповеди играли тогда роль своего рода «средств массовой информации» — ср. Лапшов, 1998, 17). Все сказанное позволяет несколько в ином свете оценить “монотонность и бездушность” проповедей епископа Эрика, на которые сетуют иные историки (cр.: “… преобладающей была дидактическая сторона, тогда как чувства и эмоции не получали нужной им пищи” — Pajula 1898, 6 s.): отмеченные черты вытекают из определенного воспитательного принципа, ставившего акцент на доходчиво-наглядном разъяснении принципов христианской веры (а то и просто на их «вдалбливании» в темные головы). Знакомство с Постиллой Эрика Соролайнена позволяет заключить, что в этот период интериоризация духовных истин еще не выдвигалась в качестве насущной задачи религиозного воспитания — об этом стало возможно говорить лишь столетие спустя, с распространением в Финляндии идей и настроений пиетизма. Что касается чисто языковых особенностей первой финской Постиллы, современные исследователи говорят о ее стиле как о “простом и доходчивом” (Hakkinen 1994, 93 s.), и это согласуется с отмеченной нами воспитательной направленностью сборника.
Переходя к рассмотрению собственно теологического содержания Постиллы Эрика Соролайнена, заметим, что по природе своей это произведение «назидательно-прикладное”, в силу чего чисто богословская проблематика занимает в нем по необходимости подчиненное место. Автор не цитирует вероучительные тексты напрямую: так, даже ключевое для лютеран “Аугсбургское вероисповедание” оказывается упомянуто лишь однажды. Разумеется, автор финской Постиллы, епископ евангелически-лютеранской церкви, стоит на вполне определенных богословских позициях, которые при желании нетрудно «вычитать»: скажем, ключевые положения той же Augustana или же главных сочинений Лютера (последний непосредственно цитируется семь раз) присутствуют в тексте каждой проповеди (опора на Слово Божие, “всеобщее священство”, оправдание верой, упование на милость Божию, концепция “двух правлений” (regimenta) и другие). Это позволило исследователям сделать вывод, что в богословском плане Эрик Соролайнен придерживался как бы “срединного пути” (via media) лютеранства, ориентируясь, скорее, на самого Лютера, нежели на его последователей (Parvio 1990, /1030 s./). Так, в тексте проповедей финской Постиллы мы не встретим имен лютеранских богословов, и, судя по всему, это не чистая случайность: сходный подход отличал и составителей немецкой “Формулы согласия”, намеренно отказавшихся от упоминания конкретных имен в интересах сплочения лютеранских рядов перед католиками и кальвинистами. В глазах епископа Турку Лютер был прежде всего личностью, совершившей беспримерный духовный подвиг, недаром он называет его “святым мужем” (pyhд mies), примеру которого следует подражать. Отметим также, что общий пессимизм Эрика Соролaйнена в оценке современного ему мира и перспектив спасения большей части человечества, окрашивающий многие страницы его сборника, был усвоен им у того же Лютера, считавшего, что мир вступил в финальную стадию своего развития, подпав под влияние Антихриста (Arffman 1999, 51-52 ss.). Войны и вражеские нашествия, болезни, эпидемии, кометы, небесные затмения, наводнения – всё это истолковывается ученым финским автором как знамения близости конца света или проявления гнева Божиего. Как и другие ведущие деятели финской и шведской Реформации, епископ Турку выступал приверженцем монархического устройства государства и патриархально-сословных принципов организации общества, представлявшихся ему чем-то совершенно естественным, данным от Бога: текст Постиллы изобилует высказываниями на сей счет. В этом опять-таки сказалось влияние Лютера, полагавшего, что Бог предопределил иерархический характер устройства общества – от построения семьи вплоть до управления государством (Arffman 1999, s. 232). Зачинатель Реформации и его ближайшие сподвижники сохранили верность основополагающему принципу средневекового мышления, в соответствии с которым «общество функционально расчленено на составляющие его группы, индивиды выполняют свои службы, свое призвание, и всё должно способствовать благу социального целого» (Гуревич 1995, 150).
С другой стороны, содержание сочинения Эрика Соролайнена свидетельствует о постепенном нарастании в финской церкви идей и настроений, связанных уже с лютеранской ортодоксией, приверженцев которой более всего заботила чистота доктрины. Подобная эволюция, заметим, вытекала из специфической консервативности Реформации, выразившейся в настойчивом обращении к ветхозаветным, иудейским истокам христианства, неизбежным следствием чего стало “вторичное утверждение ортодоксального христианства” (Тарнас 1995, 200). В условиях Финляндии начала XVII в. данная тенденция выразилась в повышении роли и значения катехизиса как основного средства воспитания истинных членов Церкви (или Общины, фин. Seuracunda — в терминологии и орфографии самого автора), о чем мы уже говорили выше. Слово Божие приобрело статус последней инстанции (это наглядно демонстрирует приводимая ниже проповедь на Пасху): хотя автора финской Постиллы еще занимают историко-филологические комментарии к евангельскому тексту, нетрудно ощутить, что ему не чужд провозглашенный протестантскими фундаменталистами (начиная с Маттиаса Флациуса, главного оппонента Меланхтона) принцип священности Слова Божиего, всякая научная критика которого воспринимается как кощунство (сторонники этого течения в лютеранстве представляли себе Библию самодостаточной, замкнутой системой, оторванной от исторической эмпирии и объясняемой исключительно через самое себя). Будучи столь многим обязан Меланхтону принципами построения своих проповедей и общим складом своего мышления, Эрик Соролайнен нигде не упоминает имени последнего: к тому времени в немецких университетах победила ортодоксия, враждебно смотревшая на “Наставника Германии” как на извратителя первоначальной доктрины Лютера, о чем Эрик Соролайнен мог узнать хотя бы от того же Маркуса Хельсингиуса или новых членов кафедрального капитула Турку, получивших подготовку в центрах лютеранской ортодоксии. Formula Concordiae (1577), манифест лютеранского правоверия, принятый в большинстве немецких земель, исповедовавших лютеранство, еще не была официально одобрена церковью Шведского королевства, однако в виду весьма достаточно активных контактов между Турку и немецкими центрами ортодоксального лютеранства ее содержание, несомненно, было известно Эрику Соролайнену, который в ряде мест своей Постиллы воспроизводит отдельные полемические тезисы этого документа. Некоторые церковные историки склонны видеть в епископе Эрике сознательного сторонника “Формулы согласия” (Holmstrom 1937, 415 s.), другие же предпочитают более осторожно говорить о постепенной эволюции Эрика Соролайнена в сторону ранней ортодоксии, о чем свидетельствует уже сам выбор им главного источника своего труда, немецкой Постиллы Тиллезиуса, чью позицию можно назвать умеренно-ортодоксальной (Kouri 1984, 220-221 ss.).
В целом Постилла финского епископа свидетельствует о чем-то большем, нежели о переменах в богословских предпочтениях, а именно, об изменении характера самого религиозного мышления. В картине мира, вырисовывающейся из проповедей Эрика Соролайнена, основополагающее значение отводится коллективной религиозности и коллективному спасению, что делает возможным и допустимым религиозное принуждение. Автор грозит адскими муками и репрессиями всем тем, кто дерзает нарушать общепринятые стандарты.
По мнению П. Тиллиха, в истории становления многих религиозных сообществ (а лютеранство находилось тогда как раз на стадии доктринального и организационного оформления) подобный этап был почти неминуемым: человек, отклонявшийся от общинной веры, считался подпавшим под демонические влияния, и церковное наказание становилось не только инструментом сохранения общины, но и средством спасения, пусть и насильственного, индивидуальной личности (Тиллих 1995, 149).
Примеров такого рода в проповедях финской Постиллы мы найдем предостаточно (хотя справедливости ради заметим, что сочинению Эрика Соролайнена, все еще находившегося под влиянием более мягких воспитательных принципов Меланхтона и его ближайших учеников – взять того же Хитреуса, — в целом были не свойственны настойчивые призывы к жестким дисциплинарным наказаниям провинившихся членов Церкви, с которыми выступит его непосредственный преемник, Исаак Ротовиус). Вслед за Лютером и его последователями, Эрик Соролайнен обильно цитирует апостола Павла, имя которого чаще других фигурирует на страницах Постиллы: идеи иерархического устройства общины, нормативности, а при необходимости и принуждения, содержащиеся, например, в “пастырских посланиях” последнего, оказались созвучны деятелям второго этапа Реформации, стремившимся закрепить завоевания своих духовных учителей и восстановить принципы древней Церкви, извращенные, как им казалось, средневековым католичеством. Мир представлялся им гигантским полем битвы между силами света и тьмы, причем христианам, озабоченным спасением души, следовало сплотиться, чтобы отразить натиск “сатанинских сил”. Фигура Дьявола (фин. Perkele) и его воинства (к которому оказываются причислены все несогласные с лютеранской доктриной) занимает не последнее место в проповедях Постиллы Эрика Соролайнена. В свете этого становится понятным, сколь велика была ответственность, возлагаемая на богословски подкованного священника-проповедника (saarnamies): опираясь на свое знание Библии, он должен был уберечь вверенную ему общину от всякого рода искушений; собственно говоря, в подобном ключе на склоне своей жизни высказывался уже Лютер (Arffman 1999, 93 s.). Дух нетерпимости особенно проявился в подходе к другим христианским конфессиям, которые автору финской Постиллы представлялись проводниками дьявольского влияния. Надо признать, подобный взгляд не особенно вязался с рекомендациями университетского наставника Эрика Соролайнена, Давида Хитреуса (прозванного “вторым Меланхтоном”), который в одном из своих посланий написал следующее: “Дай нам Бог … не погрязнуть в спорных вопросах, сам факт которых свидетельствует о том, что некогда процветавшее начетничество никуда не исчезло, а лишь переменило свое обличие” (цит. по: Aro 1962, 38 s.). С другой стороны, справедливости ради заметим, что в глазах людей рассматриваемой эпохи это были не просто отвлеченные, умозрительные вопросы, а идеи, затрагивавшие самую сердцевину их представлений о мире и отражавшиеся в мельчайших деталях их жизненного уклада. Кроме того, у Эрика
