6 s.). Что касается городов — а именно они в контексте распространения идей Реформации в Финляндии представляют наибольший интерес, — их немногочисленное население было многоязычным, поскольку все шесть финских городов этой эпохи располагались на морском побережье и были в той или иной мере вовлечены в систему международной торговли. К началу Реформации говорящие по-фински и по-шведски были представлены в городах примерно в равной пропорции, причем ничего не известно о каких-либо противоречиях между ними; кроме того, определенную часть населения, особенно в Выборге, составляли немцы, влияние которых, правда, значительно ослабло по сравнению с XIV-XV вв. (Suomen historian pikkujattilainen 1987, 115 s.; Grotenfelt 1886, 184 s.; более того, Й. Яаккола даже говорит о “национальном освобождении”, совершенном бюргерством финских городов за несколько десятилетий до начала Реформации — в 1470-е гг., — что привело к заметному уменьшению влияния немцев в сравнении с предыдущим периодом — Jaakkola 1952, 112 s.). Вообще говоря, специфика лингвистической ситуации в Финляндии на протяжении всего периода шведского правления, т.е. до 1809 г., заключается в двух моментах. С одной стороны, по мере укрепления централизованной власти шведских монархов происходило постоянное укрепление в Финляндии позиций шведского языка, который в рассматриваемый период все более превращался в язык администрации, торгово-промышленной деятельности и светской культуры. В частности, деловая переписка между Стокгольмом и Турку, в том числе по церковной линии, велась исключительно по-шведски, и совершенно естественно, что церковные деятели Финляндии — независимо от своего происхождения — свободно владели этим языком. С наступлением Реформации шведские приходы Финляндии не были выделены в автономную структуру (в отличие от наших дней). С большой долей вероятности можно утверждать, что все жители Финляндии, независимо от их родного языка, обладали общей региональной идентичностью и каких-либо противоречий на языковой почве между ними не наблюдалось, более того, по мнению Матти Клинге, “в Финляндии шведский язык никогда не был языком завоевателей и инструментом иноземного правления: скорее, он выступал посредником, через который финны приобщались к западной цивилизации, к политическим и литературным традициям, к промышленному и торговому прогрессу Западного мира” (Klinge 1993, 172-173 ss.). Принято считать, что в Финляндии до самого конца эпохи шведского правления (т.е. до начала XIX в.) язык как таковой не играл существенной роли в качестве фактора национальной идентичности и говорить о каком-то “национальном угнетении” финнов со стороны более сильных шведов не приходится (Rahikainen 1992, 14 s.). В финских городах первой половины XVI столетия обычным было двуязычие (а то и свободное владение тремя языками). С другой стороны, финские крестьяне в основной своей массе, за исключением разве что районов лингвистического пограничья, шведским, как правило, не владели. Это делало актуальной проблему перевода Священного Писания и богослужебных текстов на финский язык, чем первые финские реформаторы и занялись в 1530-е — 1540-е гг. За возникшим на исходе этого периода финским литературным языком (его именуют “старофинским литературным языком” — vanha kirjasuomi) постепенно закрепилась вполне определенная роль: он функционировал в качестве языка богослужения, церковной проповеди и душеполезного чтения. Кроме того, в отдельных случаях власти также обращались к народу на его родном языке и даже заказали перевод на финский некоторых законодательных кодексов, что способствовало постепенному становлению финского юридического языка, имевшего, правда, довольно ограниченную сферу употребления (проблема статуса и функционирования финского литературного языка, возникшего в период Реформации, более подробно обсуждается в § 9. очерка, посвященного Микаэлю Агриколе, во второй части нашей работы). В XVI — начале XVII вв. коренное дворянство Финляндии свободно владело финской речью либо во всяком случае понимало ее, чего нельзя сказать о двух последующих столетиях, когда произошла шведизация этого сословия (Klinge 1993, 151-152 ss.). Не забудем также о латыни: даже после проведения серьезных богослужебных преобразований она сохранила некоторые позиции в церковной жизни. Скажем, в течение многих десятилетий после начала Реформации в Финляндии отдельные моменты богослужения по-прежнему звучали на этом языке (сходная ситуация отмечалась и в Швеции). Кроме того, латынь продолжала использоваться в качестве языка церковной администрации: на ней, например, велись записи капитула и составлялись окружные послания епископа к духовенству. Она сохранила статус языка школьного преподавания, без знания которого не мог обойтись ни один служитель лютеранской церкви. Неслучайно, как мы увидим далее, именно на латыни во второй половине XVI — нач. XVII вв. в Финляндии было создано несколько важных сочинений на церковно-исторические и богословские темы. Эта ситуация сохранялась в финской церкви до самого конца рассматриваемой в этой книге эпохи.

Некоторые исследователи высказывали предположение о том, что уже в первой половине 1530-х гг. в Турку предпринимались стихийные (т.е. несанкционированные сверху) попытки перевода отдельных богослужебных текстов на финский язык (Pirinen 1976, 63 s.), однако другие авторы предпочитают говорить об этом в более осторожной, гипотетической форме — ср. Knuutila 1990, 354 s.). Уже в 1533 г. в Стокгольме была создана специальная должность финского евангелического проповедника (в столице имелась значительная колония выходцев из Финляндии), поэтому не исключено, что тамошние финские проповедники, испытывавшие нужду в текстах на своем родном языке, поддерживали контакты с церковными людьми Турку.

Уже в первой половине 1530-х гг. из церковной практики были устранены моменты, воспринимавшиеся как “папистские”, т.е. лишенные опоры в Священном Писании и потому неприемлемые даже для сторонников реформированного католицизма: речь идет о частных мессах, освящении верб в Вербное воскресенье, употреблении освященной воды (Salomies 1949, 74 s.). Что касается богослужебных перемен в Выборге в т.н. “графское время”, то на основе ряда косвенных свидетельств допустимо предположить, что какие-то шаги в этом направлении там предпринимались (вспомним о евангелических проповедниках и придворных священниках графа Иоанна), но конкретно об этом ничего не известно. Вообще же, коль скоро в Шведском королевстве (и соответственно Финляндии как его части) инициатором церковных реформ выступила светская власть, первые литургические перемены по логике вещей должны были совершиться в административно-церковном центре Финляндии, Турку.

Начало коренным реформам богослужения в Финляндии, как и во всем королевстве, положил Упсальский синод 1536 г., постановивший переход к серьезным изменениям литургической практики и впервые постулировавший необходимость достижения богослужебного единообразия во всех епархиях королевства (Knuutila 1990, 351 s.). Епископ Турку Мартин Шютте принимал участие в этом важном событии и дал обязательство осуществить в своей епархии постановление синода, в следующем году подкрепленное грозным рескриптом короля, разосланным на места. Мы уже отмечали, что во второй половине 1530-х гг. в Турку стали возвращаться первые финские магистры Виттенбергского университета, которые довольно скоро заняли ключевые места в епархиальном управлении. Вероятно, именно они и взялись за практическое осуществление упсальских постановлений. Из “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена можно узнать, что уже в 1536 г. первую мессу (по-шведски) в кафедральном соборе Турку отслужил ризничий Ларс Кнутсон: молодой клирик происходил из местного знатного рода Крейц, что, надо полагать, придавало ему уверенности. По утверждению Юстена, новые евангелические богослужения (вероятно следовавшие новой редакции “Шведской мессы” Олауса Петри) вскоре приобрели регулярный характер в епархиальном центре (в той же “Хронике” сообщается о специальном распоряжении короля от 1538 г. проводить богослужения повсюду “сходным образом”, т.е. на национальном языке — см. ниже наш перевод жизнеописания Мартина Шютте, составленного Юстена). В том же году на средства капитула было закуплено некоторое количество шведских служебников, которые затем собственноручно переписали многие священники, съехавшиеся в Турку для участия в епархиальном собрании (своей типографии в Турку тогда не было). Высказывалось предположение, что именно низшее духовенство Турку, вдохновленное посланием короля, могло ранее всего приступить к решительным изменениям, выражая недовольство медлительностью высшего клира (Pirinen 1976, 62 s.). В целом же историки, занимавшиеся этим периодом, склонны полагать, что не только в Швеции, но и в Финляндии достаточно решительный переход “от умеренного реформизма к лютеранству” совершился именно после 1536 г. (Pirinen 1962, 117). Согласно тому же Юстену, в эти годы в храмах Финляндии отказались от употребления мира и елея; число таинств постепенно сократилось до трех — крещения, причастия и исповеди. Таким образом, как и в Швеции, в шведоязычных приходах Финляндии уже в конце 1530-х гг. богослужения отправлялись на родном языке по служебнику Олауса Петри. Это же руководство послужило основой для разработки нового богослужения на финском языке.

Формирование канона финского богослужения (“финской мессы”, как тогда говорили) растянулось на целое десятилетие после упомянутого первого шведского богослужения в соборе Турку в 1537 г. Главная заслуга в окончательной выработке богослужебного чина на основном языке страны принадлежит неоднократно здесь уже упоминавшемуся Микаэлю Агриколе, центральной фигуре финской Реформации в 1540 -1550-е гг.: о нем мы подробно расскажем в отдельном очерке, помещенном во второй части нашей работы. Пока же обратим внимание на такой характерный феномен, как “доагриколова литература” (esiagricolalаinen kirjallisuus — Parvio 1988, 13 s.). Этим названием в научной литературе принято обозначать ряд сохранившихся рукописных фрагментов на финском языке, датируемых либо периодом, непосредственно предшествовавшим переводческой деятельности “отца финского литературного языка”, либо одновременным с ним.

Три текста, относящиеся к первой половине 1540-х гг., содержат значительные богослужебные вставки, указывающие на их связь со шведским служебником 1537 г. или даже более раннего времени:

— миссал под названием Кодекс Вест (по имени капеллана из Раума Маттиаса Веста, пользовавшегося этой рукописью);

— еще один миссал, т.н. Кодекс Б 28, хранящийся в библиотеке Упсальского университета;

— экземпляр средневекового Missale Aboense, происходящий из поселка Кангасала и содержащий маргиналии от руки, сделанные на трех языках (латыни, шведском и финском).

Считается, что “Кодекс Вест”, в основной своей части выполненный во второй половине 1530 — начале 1540-х гг., представляет собой богослужебную версию, довольно близкую шведскому служебнику 1537 г., в то время как “Кодекс Б” более позднего происхождения — в известном смысле о нем можно говорить как о наиболее раннем финском варианте мессы, разработанной уже Микаэлем Агриколой во второй половине 1540-х гг., хотя он и не лишен ряда особенностей (Pirinen 1962, 253 s.). Критерием датировки указанных фрагментов стало сопоставление их со шведским служебником, существенно переработанным в 1541 г. Названные финские тексты, опубликованные лишь в XIX в., интересны в том отношении, что их авторами был не Агрикола, а кто-то другой, благодаря чему картина реформационных преобразований в Турку 1540-х гг. приобретает более многосторонний характер.

Более того, современные исследователи склоняются к мысли, что в канун Реформации финский язык уже имел некоторое употребление в церковной жизни (cр. Rapola 1965, 24-26 ss.; Nikkila 1985, 37 s.; Nikkila 1993, 595 s.).

В особенности это касается проповедей: установлено, что на исходе католического периода существовали два вида проповедей, которые священникам надлежало произносить на народном