дух реформы, осознание необходимости перемен, необходимости нового видения в формах религии, литературы и искусства. Произошел разрыв с традиционным способом постановки человека, мира и Бога.” (Тананаева 1996, 59). Религиозная терпимость менее всего отличала эпоху, которой, напротив, был свойствен, по выражению знаменитого астронома Иоганна Кеплера, “тройной диссонанс католиков, лютеран и кальвинистов” (цит. по: Тананаева, 1996, 71).
С другой стороны, справедливости ради необходимо подчеркнуть, что происшедшая трансформация лютеранства в сторону большего ужесточения вероучительных и сугубо внешних («организационных») моментов отнюдь не отменила глубоко личной веры в Бога и упования на Его милость, столь ярко проявившихся в проповеди Лютера; кроме того, прямым следствием этого процесса стало формирование лютеранского типа личности с твердыми религиозными убеждениями, равно как и постепенное укоренение принципов новой трудовой этики среди широких масс народа (Holmqvist 1934, 377 s.). Не лишне напомнить, что в целом с началом Нового времени на смену господствовавшему в средневековую эпоху символическому пониманию Священного Писания пришел «догматический подход: Библия есть собрание вероучительных истин, к которому верующий приступает как богослов, ищущий однозначных ответов на вопросы бытия, прямого руководства для повседневной жизни (Десницкий 2004, 100). Сам дух учения Лютера подталкивал к продолжению вероучительных поисков, но одновременно с этим порождал известный духовный дискомфорт, чувство тревоги и беспокойства, что и обусловило потребность в фиксации основ учения у следующего поколения реформаторов. В описываемое нами время, т.е. на рубеже XVI — XVII вв., эти процессы набирали силу.
Приведенная характеристика применима, на наш взгляд, и к Финляндии рассматриваемого периода с необходимой поправкой на специфику условий страны, удаленной от главных центров лютеранства: скажем, здесь не было собственного университета (он был открыт лишь в 1640 г.) и потому отсутствовали условия для бурных богословских споров, столь характерных для лютеранских университетов Германии, да и Швеции. С другой стороны, как мы увидим ниже, отголоски борьбы между различными богословскими течениями доходили и до Турку, поскольку, как и в предыдущий период, главные церковные деятели Финляндии получали выучку в тех или иных протестантских университетах Германии. Новые тенденции проявились в некоторых богословских трудах, созданных в Финляндии после 1593 г., о чем мы скажем в своем месте. Неслучайно в исследованиях религиозной истории Финляндии тридцатилетний период, начавшийся после Упсальского собора 1593 г., получил название varhaispuhdasoppisuus, “ранней ортодоксии”. С одной стороны, ведущие церковные деятели Финляндии по-прежнему держались главных меланхтоновских установок (интерес к церковной истории, почтение к патристическому наследию, традиции библейского гуманизма), но одновременно с тем их стали отличать такие черты, как более жесткие доктринальные суждения, усиление враждебности к прочим конфессиям, стремление к максимальному контролю над всеми аспектами частной жизни верующих (Laasonen 1977, 9 s.). Забегая вперед, констатируем, что именно такого рода подход станет характерен для главного сочинения, созданного на этой стадии религиозной эволюции Финляндии — двухтомной Постиллы (сборника проповедей на воскресные и праздничные дни церковного года) епископа Турку Эрика Соролайнена. Как и прежде, деятели финской Реформации основное внимание уделяли практическим аспектам новой церковной политики: в первую очередь требовалось укоренить элементы евангелического учения среди широких масс, привив им основы евангельской нравственности, причем акцент был перенесен на коллективистские начала религиозности, что предполагало при случае использование мер принудительного характера. “В Финляндии наступление эры протестантской ортодоксии поначалу проявилось в сфере церковной практики и лишь затем в собственно религиозных представлениях. Примечательно, что воспитательный идеал финской ортодоксии существенно расходился с идеалами первых реформаторов Финляндии: принятая в новых условиях программа воспитания выглядела гораздо скромнее, но зато была более реалистичной и ориентированной на народ” (Juva 1956, 35 s.). Правда, данная характеристика в полной мере касается уже следующей эпохи религиозной истории страны, однако смысл религиозных перемен, совершившихся в Финляндии в последнее десятилетие XVI — первой четверти XVII вв., можно по-настоящему понять, лишь рассматривая их в качестве пролога к дальнейшей эволюции.
Примечательно, что в современных изложениях истории церкви Финляндии, рассчитанных на массового читателя, подчеркивается неизбежность и даже необходимость большей строгости и жесткости в религиозной сфере, ср.: “При всей своей суровости эпоха “чистого учения” была все же необходимой и важной страницей в истории нашей церкви. Основная часть нашего народа тогда еще не созрела к принятию самостоятельных решений. По этой причине государственная церковь разработала четкую систему, в рамках которой народ стали приучать к добронравию, прививая ему начатки христианского учения и грамотности” (Raittila 1977, 49 s.) Ср. также: “В ту эпоху мягкие методы были, вероятно, неуместны, учитывая косность, в которой все еще пребывали финны” (Joka miehen Suomen historia 1963, 613 s.).
В конце первой главы мы говорили о проблемах лютеранского духовенства Финляндии, каждодневно сталкивавшегося с вопиющей религиозной неразвитостью народа и сознававшего, что на первых порах простым людям необходимо прививать самые элементарные представления о христианской жизни, для чего требовалось обучение грамоте, без которой нечего было и говорить о более или менее адекватном понимании Священного Писания и его вразумительном толковании. Как многие священники и епископы (вспомним Агриколу и Юстена) имели возможность убедиться на собственном опыте, одних лишь благих пожеланий и уговоров здесь было недостаточно, но требовались гораздо более суровые и действенные методы, что предполагало целую систему массового церковного воспитания. Важность поставленной задачи уже на раннем этапе убедила духовенство в необходимости сотрудничества с государственной властью, которая с начала XVII в. стремилась сплотить своих подданных, усилив контроль над их религиозной жизнью. Отметим в этой связи еще одно важное обстоятельство: предыдущие десятилетия Реформации привели к формированию сословия лютеранского духовенства, обладавшего своими специфическими интересами, но при этом тесно связанного с государственной властью, в отличие от средневековой эпохи, когда католическое духовенство, связанное обетом целибата, являлось по существу силой наднациональной, подчинявшейся в первую очередь распоряжениям из Рима.
На Упсальском соборе 1593 г. церковь Финляндии была представлена епископом Эриком Соролайненом и 12 священниками, причем от Выборгской епархии участвовал лишь один представитель, что лишний раз свидетельствовало о ее периферийном статусе. Из членов финской депутации постановление собора подписали епископ Эрик, церковный настоятель города Турку Томас Ларсон (Томас Лаурентии) и Грегориус Тейтт — новый человек в епархии, после смерти Яакко Финно назначенный ректором кафедральной школы (о нем чуть ниже). Кроме того, под постановлением стоит подпись выходца из Финляндии Петруса Мелартопеуса, который в следующем, 1594 г. был назначен кафедральным пробстом Турку и, таким образом, стал влиятельной фигурой в епархии. Сторонники “литургической реформы” подверглись решительному осуждению и должны были принести публичное покаяние. В числе прочих это пришлось сделать и Эрику Соролайнену. Имя Томаса Ларсона фигурирует в списке наиболее рьяных сторонников богослужебных новшеств, заслуживших особое порицание. Кафедральный пробст Хенрик Кнутсон, в свое время выступавший едва ли не главным проводником “литургической реформы” в Финляндии, в те годы был уже тяжко болен и не смог явиться в Упсалу, что позволило ему избежать персонального осуждения. Все принесшие покаяние, тем не менее, сохранили свои должности: как указывалось, уже на этой стадии обозначились противоречия между лютеранским духовенством королевства и герцогом Карлом; эти разногласия касались ключевых моментов церковного устройства, что способствовало внутренней консолидации всего духовного сословия, без разделения на шведское и финское. Об этом же свидетельствует фактическое примирение ярого “антилитургиста” Абрахама Ангерманнуса (в свое время томившегося в заточении в замке Турку) с прежде ненавистным ему высшим духовенством Финляндии: именно по этой причине Эрик Соролайнен смог принять участие в церемонии посвящения Ангерманнуса в архиепископа Упсальского.
Епископ Турку принял деятельное участие в обсуждении основных пунктов постановления церковного собора. Одним из вопросов церковной практики, поднятых в этом документе, был спор о т.н. “устаревших церемониях”: речь шла о сохраненных по Уложению 1571 г. отдельных богослужебных моментах, которые сторонникам более “чистого” лютеранства казались чересчур «католическими». К таковым Упсальский собор отнес, в частности, возношение Св. Даров (elevatio) и звон колокольчиков при совершении евхаристии, а также употребление при крещении соли, свечей и экзорцизма. На синоде, состоявшемся в Линчепинге в 1595 г. с участием Эрика Соролайнена и прочих главных лиц епархии Турку, указанные богослужебные детали было рекомендовано безотлагательно устранить. В начале 1590-х гг. “устаревшие” элементы прочно удерживались в финской церкви, верной “литургической реформе” двух предыдущих десятилетий. Тот факт, что высшее духовенство Финляндии столь безболезненно отреклось от своей позиции, занимаемой в предыдущие два десятилетия, может вызвать недоумение. По аналогии можно вспомнить о начале Реформации (1520-1530-е гг.), к которой Финляндия была подготовлена в меньшей степени, нежели Швеция, что, однако, не помешало финскому духовенству рьяно приняться за осуществление решений, принимаемых в центре. Как нам представляется, для понимания позиции духовенства Финляндии на Упсальском соборе 1593 г. необходимо учитывать несколько обстоятельств. Так, “общешведская” (svensk) идентичность, свойственная финскому духовенству, в первую очередь высшему (об этом мы говорили в начале первой главы), диктовала желание не отставать от основных тенденций церковного развития королевства. Сказался и традиционный прагматизм мышления многих представителей финского духовенства, граничивший порой с откровенным конформизмом, с чем мы уже сталкивались выше (неслучайно некоторые исследователи раннего лютеранства отмечают, что новая вера способствовала формированию конформистского типа личности, характерного именно для скандинавских стран — ср. Arffman 1999, 234 s.). Правда, конформизм этот имел свои пределы: в правление Иоанна III духовенство, поддержавшее «литургическую реформу», не видело в ней серьезной угрозы делу лютеранской Реформации, о чем красноречиво свидетельствуют высказывания, содержащиеся как в Служебнике Паавали Юстена (враги “литургической реформы” в полемическом задоре называли это руководство финским аналогом “Красной книги”), так и в сочинениях Яакко Финно. Оба этих автора, тем не менее, почитали себя верными последователями Лютера и к католичеству были настроены достаточно критически, что, с другой стороны, не мешало им воздавать должное средневековому периоду в истории финской церкви (см. переводы фрагментов Юстена и Финно во второй части нашей работы); вспомним также о популярном среди последователей Меланхтона понятии adiaphora, позволявшем более спокойно и трезво смотреть на внешние атрибуты церковной жизни. Но такое положение дел сохранялось лишь в царствование Иоанна III, когда же королем должен был стать его сын Сигизмунд, открытый сторонник Контрреформации, представители протестантского духовенства Финляндии вместе со своими шведскими собратьями забили тревогу и с чистым сердцем одобрили более жесткий и непримиримый лютеранский курс. Именно новым религиозно-политическим контекстом можно объяснить тот факт, что финское духовенство безоговорочно согласилось с постановлением собора об “устаревших церемониях”, глубоко укорененных в Финляндии. Эта модификация соответствовала общему духу эволюции лютеранства: в условиях нарастания противостояния как католичеству, так и кальвинизму (не говоря уже о пережитках языческого магизма, беспокоивших финское духовенство на исходе XVI в.), церковные деятели ощущали потребность в более четком размежевании и самоопределении, в том
