развитых прибрежных районов и мало еще освоенных внутренних территорий страны (об этом мы говорили в первой части нашей работы – см. “Заключение” главы I). Насколько известно, крестьянское происхождение никогда не служило для финского реформатора серьезной помехой, ведь на исходе своей не особенно долгой жизни (по нашим нынешним меркам) он был одним из наиболее уважаемых во всем Шведском королевстве епископов, его же ближайшие потомки получили дворянское звание и даже породнились с высшей знатью королевства. Агрикола не стыдился своего крестьянского происхождения и зачастую подписывался как Michael Ola(v)i Agricola Torsbius (т.е. “уроженец Торсбю”). Это сближает его с Лютером, о котором хорошо сказано, что “из крестьянского дома он вынес свое необыкновенное … трудолюбие; оттуда же его трезвый взгляд на вещи, его врожденный практический смысл при всем его несомненном идеализме; наконец, крестьянским же происхождением в значительной степени объясняется консерватизм этого человека …, благодаря которому он так медленно порывал со стариной, а порвав, старался сохранить из нее все, что только прямо не противоречило его учению” (Порозовская 1995, 65). Как мы увидим далее, те же слова применимы и к финскому последователю Лютера, Микаэлю Агриколе. С другой стороны, если отвлечься от очевидной разницы масштабов дарования и исторических заслуг, нельзя не заметить, что Агрикола по своему внутреннему складу отличался от Лютера, вобрав в себя многие типичные черты финского национального характера с его сдержанной медлительностью (хотя и не лишенной скрытой импульсивности), немногословием, упорством, консерватизмом, трезвостью и вкусом к конкретным деталям. Фигура Агриколы неслучайно столь полюбилась деятелям финского национального возрождения XIX века: в его крестьянском происхождении и общем строе личности они усматривали сходство с двумя выдающимися представителями новой финской литературы, возникшей в тот период — Элиасом Лёнротом, собирателем фольклора, творцом национального эпоса “Калевала”, и Алексисом Киви, первым романистом и драматургом, писавшим по-фински.
То обстоятельство, что Микаэль Агрикола происходил из восточной части провинции Уусимаа, давно уже поставило перед исследователями на первый взгляд несколько странно звучащий вопрос о родном языке “отца финского литературного языка”. Объясняется это тем, что восточная окраина названной области (в частности, приход Перная) располагалась в зоне лингвистического пограничья и активных языковых контактов, причем подобное положение сохраняется там и поныне.
В начале XVI столетия в этих местах говорили как по-шведски (шведская крестьянская колонизация этой территории приняла массовый характер начиная примерно с XII в.), так и на разных диалектах финского: считается, что на исходе Средневековья в провинции Уусимаа сложилась наддиалектная общность, вобравшая в себя элементы диалектов Хяме, юго-запада Финляндии, а также Карельского перешейка и Карелии в собственном смысле слова, поэтому, по замечанию специалиста в области исторической лингвистики, “местные финские говоры носили смешанный характер” (Hakkinen 1994, 442 s.). Кроме того, в этих местах на побережье можно было услышать немецкую, датскую, эстонскую, а подальше от побережья — местами и саамскую (лапландскую) речь (это были последние группы саамов, еще не ассимилированных финнами или не отступивших на север). Относительно эстонского языкового присутствия, к примеру, известно, что носители эстонской речи проживали на многочисленных островах вблизи побережья Уусимаа; кроме того, за каких-нибудь полвека до рождения Агриколы приход Перная в церковном отношении подчинялся монахам из эстонского монастыря Паадисте (последние пользовались привилегией на рыбную ловлю в этих местах, сбор десятины и право назначения настоятеля местного прихода). Исследователи давно уже обратили внимание на наличие ряда эстонизмов в языке Агриколы, причем некоторые ученые склонны были напрямую объяснять этот факт его непосредственными контактами с носителями эстонской речи в районе Перная (такого мнения придерживался Хейкки Оянсуу, автор монографии “Родной язык Агриколы”, 1918), в то время как другие предпочитали более осторожный подход (ср. статью известного финского лингвиста Лаури Хакулинена “Язык Агриколы и эстонский язык”, написанную в 1943 г.). Что касается немцев, их влияние в этом районе, лежавшем на важном торговом пути из Европы в Россию, издавна было значительным: то были купцы, осевшие в Выборге, заезжие гости, а также ремесленники и мастеровые (которых нередко приглашали в Финляндию, например, чтобы возводить каменные церкви). Не удивляет и присутствие датчан в Выборге, игравшем важную стратегическую роль на границе с Россией, поскольку Дания играла доминирующую роль в Кальмарской унии. В особенности это было присуще первым двум десятилетиям XVI в., когда датские монархи стремились в обход шведов назначать своих людей на ведущие военные и административные должности в Восточной Финляндии; неслучайно Выборг стал последним из финских укрепленных центров, освобожденных от датчан силами, верными новому правителю Шведского королевства, Густаву Вазе (1524). Непростые отношения связывали местных жителей с русскими (прежде всего новгородцами), с которыми они попеременно то воевали, то торговали, причем религиозные и культурные различия играли тут не последнюю роль: район Выборга представлял собой зону активных контактов западно-христианской и восточно-христианской цивилизаций, что обусловило некоторое его отличие от остальной Финляндии.
Надо сказать, вопрос о родном языка финского реформатора в собственном смысле слова, т.е. был ли это финский или шведский, до сих пор остается дискуссионным. В глазах многих лингвистов наличие обильных шведизмов в текстах Агриколы отнюдь еще не служит подтверждением гипотезы о том, что шведский был для него родным языком (ср.: “Агрикола нигде прямо не называет тот или иной язык своим родным. Но если бы он не причислял себя к тем, для кого финский язык был родным, он обязательно об этом где-нибудь бы упомянул” — Ikola 1988, 60 s.). Для многих (но все же не для всех) патриотически настроенных финских языковедов рубежа XIX-XX вв. стало делом чести доказать, что Агрикола пользовался финским как родным языком, в подтверждение чего приводились многочисленные примеры образцового владения им различными финскими диалектами. С другой стороны, многие специалисты-историки (в отличие от лингвистов, они не столь трепетно подходят к вопросу языковой идентичности), смотрят на проблему проще: коль скоро в приходе Перная и поныне преобладают носители шведского языка, да и само название родной деревни Агриколы (Торсбю) употребляется финнами в шведском варианте за неимением (или ненадобностью) его финского эквивалента, допустимо предположить, что в раннем детстве Агрикола говорил по-шведски (Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 35 s.). Кроме того, сохранившиеся пометки на полях книг из личной библиотеки Агриколы были сделаны им преимущественно по-шведски: скорее всего, он думал именно на этом языке, поскольку пометки предназначались исключительно для собственного пользования. Отметим еще одно любопытное обстоятельство: в предисловии к своему переводу Нового Завета на финский язык Агрикола при изложении истории христианизации Финляндии счел необходимым констатировать, что с эпохи Средневековья вплоть до его собственного времени население прибрежных районов области Уусимаа было шведским по языку (см. далее наш перевод этого текста).
Вероятнее всего, среда, в которой прошло детство будущего реформатора, была двуязычной, поэтому финский — даже если это не был его родной язык – он усвоил в отчем доме (Harviainen, Huutala, Heininen 1990, 17 s.). Историки давно уже пришли к выводу, что на исходе Средневековья в области Уусимаа с ее лингвистически смешанным населением сложилась общая крестьянская культура, обнаружившая больше схождений с народной культурой Восточной Швеции (в частности, областей Упланд и Вост. Гётланд), нежели остальной Восточной Финляндии, что объясняется историей заселения этого края выходцами из упомянутых регионов (Klinge 1977, 18 s.).
Ныне, когда проблема финской национальной идентичности утратила былую остроту, вопрос о родном языке первого (и блестящего) переводчика Нового Завета на финский язык лишился прежней актуальности, тем более, что ни одна из конкурирующих гипотез не может быть доказана со стопроцентной уверенностью.
2. Основы грамоты Michael Olavi получил в родном приходе Перная у настоятеля, некоего «господина Бертольда» (на финский манер его называют Пярттюли).
О священнике Бертольде, по-видимому, оказавшем некоторое влияние на юного ученика, известно, что в свое время он был лично знаком с последним католическим епископом Турку Арвидом Курки и даже сопровождал последнего с миссией в Новгород в 1513 г. (на исходе Средневековья, равно как и в течение XVI века духовенство Финляндии нередко привлекалось шведскими королями для улаживания конфликтов с восточным соседом; Агрикола также будет с подобным посольством направлен в Москву, и эта поездка окажется для него роковой). Вероятно, приходской настоятель из Перная был в курсе реформационных перемен, совершавшихся к югу от Финского залива, а также в главных центрах Финляндии, Выборге и Турку; в конце 1520-х гг. он узаконил свой брак и прижитых в нем детей (в те же самые годы подобное происходило и в Турку, и в Стокгольме).
По рекомендации “господина Бертольда” Микаэль поступил в школу Выборга, что следует, безусловно, поставить в заслугу родителям будущего реформатора, угадавшим в своем первенце большие задатки и решившимся финансировать его учебу. В те времена выпускники школ, подобных выборгской, избирали либо духовную стезю, либо карьеру королевского чиновника, причем и то и другое гарантировало им достаточно высокий социальный статус и безбедное существование. В соответствующем месте первой части нашей работы (глава I, § 2.5.) мы говорили о заметной роли Выборга в распространении ранних реформационных идей в Финляндии. Как подчеркивают исследователи, “на начальном этапе Реформации район Выборга и восточная часть провинции Уусимаа, где Агрикола родился и начал учение, более других областей Финляндии были подвержены новым веяниям” (Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 45 s.). Новые религиозные идеи доходили до Выборга не только из Германии (граф Йоханн, правитель города, он же королевский шурин, был немцем), но и из городов балтийского побережья, таких как Таллинн, Рига и Нарва, с которыми Выборг поддерживал тесные торговые связи. По-видимому, сильное влияние на Микаэля оказал тогдашний ректор школы Йоханнес Эрасми: в преподавании он ориентировался на гуманистическую традицию, любовь к которой сумел привить и своему ученику из Перная. Именно тогда Микаэль взял себе псевдоним Агрикола, т.е. “земледелец”. Выбор подобного имени свидетельствовал, помимо всего прочего, о том, что юноша из Восточной Финляндии был уже некоторым образом знаком с североевропейским гуманизмом и усвоил, в частности, бытовавший в тамошних кругах обычай принимать прозвище, связанное с происхождением конкретного лица (среди немецких и нидерландских гуманистов было, кстати, нескольких персонажей, носивших это имя, в их числе знаменитый Рудольф Агрикола); кроме того, данный факт указывал и на его осведомленность в античной истории (жизнеописание Гнея Юлия Агриколы, добродетельного римлянина, составленное Тацитом, пользовалось большой популярностью у гуманистов XV-XVI вв.).
В 1529 г. ректор выборгской школы получил предложение от нового главы церкви Финляндии Мартина Шютте занять должность епископского канцлера, что предполагало переезд в тогдашнюю административную и церковную столицу Финляндии Турку. Примечательно, что Эрасми “захватил” с собой и Микаэля Агриколу как наиболее одаренного из своих питомцев, которого не стыдно было показать в центре
